(фрагмент повести "Антигона и ее братья")
Полдень. Клубящаяся пылью полоса света уже доползла до верхнего края полусгнившей, с ядовитой прозеленью деревянной балки. Это и значит – полдень. И еще это значит, что скоро придет Креонт. Он всегда приходит в это время. Интересно, почему? Почему именно в полдень – в общем, ясно. Потому что утром спит, а вечером и ночью пьет. Интересно другое: почему он вообще приходит? Не совесть же его мучает! Почему-то когда облеченный властью человек еженощно напивается, как свинья, это в глазах многих – свидетельство того, что его мучает совесть.
Или он приходит из-за своего сына Гемона?
Вот зачем приходит Гемон – яснее ясного. Его полудетский разум, хоть и кажется запутанным, на самом деле прост, как хлебная краюха. Гемон приходит потому, что хочет с ней переспать. А Креонт боится за своего не в меру чувствительного сына. Вдруг он возьмет да совершит глупость: выпустит ее на волю! Во имя любви, так сказать. Кажется, в прошлый свой приход Креонт ей сказал нечто вроде следующего: когда банальная тяга к соитию становится мучительной, эгоцентричной и иррациональной, она зовется любовью. Зря боится. Во имя любви порой совершаются глупости, верно. Но, как правило, вполне невинные. Говорят, есть исключения. Но Гемон не из их числа. Он похож на своего отца. Когда к жестокости добавляется сентиментальность, она не смягчается, лишь изощряется.
Самое удивительное, с некоторых пор Антигона стала ловить себя на том, что почти перестала тяготиться этими посещениями. Да, он по-прежнему раздражал ее дурной cмесью самодовольства победителя и трусоватой злобности мошенника. Да, она по-прежнему считает его главным виновником гибели всего ее рода И все же… это, по крайней мере, хотя бы человек, а не скотоподобное мурло, вроде стражника, то и дело с хихиканьем припадающего к дверной щели. Гемон как-то сказал ей, что после каждого такого посещения отец пьет много больше обычного. Хоть что-то…
***
– Здравствуй и радуйся, ослепительная Антигона! Поминаешь ли ты и меня в скорбных своих бдениях?
(Вот наконец-то явился. Сегодня – необычно нарядный. Даже благоухает чем-то, хоть ранее в пристрастии к благовониям не был замечен. Следом поспешно вошел некий неразличимый человечек, водрузил на пол резную скамеечку и удалился, пятясь и прижимая руки к груди.)
– Вот не далее, как только что и помянула. – Антигона подняла голову, щурясь от яркого света, хлынувшего от настежь распахнувшейся двери. – Интересно, думала, отчего владыка Фив, пусть и самозванец, почти каждый день является сюда, в лоно мрака? Уж не боится ли чего?
– Полно, Антигона, с чего бы мне бояться? – Садится неподалеку, демонстративно брезгливо подобрав полы туники. – Отчего прихожу? А отчего бы мне, владыке, пусть и самозванцу, не делать то, что мне хочется, и никому ничего не объяснять? Не для того ли и стремятся в цари, чтобы ни в чем ни перед кем не отчитываться?
– Тебе виднее. Видимо, очень уж тебе желалось ни перед кем не отчитываться, коли ты так мужественно согласился искупаться по уши в дерьме, да еще урча от удовольствия.
– Фу, Антигона! На тебя дурно действуют сырость и духота. Вот незадача, только я надумаю тебя помиловать, как ты все и портишь. Ну как я могу отпустить на волю человека, который говорит такое о своем государе?
– Я и не прошу меня миловать. А царей, как мне кажется, следует уважать за дела, а не за…
– Вот тут ты ошиблась, глупышка! Царей должно уважать именно за то, что они цари. И все! Этого достаточно! Потому что когда цари начинают заигрывать перед чернью, из кожи лезть, чтобы понравиться какому-нибудь кожевеннику или скотнице, они уже не цари, а лицедеи. И кончат, как лицедеи, в сраме и смраде. Чернь никогда не будет любить царей, даже если те будут кормить их с ложечки. Цари не должны нравиться. Толпа любит только юродивых. Все, чем должен заниматься царь, – это укреплять власть. Все, что есть благо для государя, – благо и для отечества, – эту простую мысль надобно вбить в головы подданным, сообразительным – словами, тугодумам – дубиной. Добрые цари, Антигона, бывают в сказках. Но там им помогают боги. И я бы был добрым, клянусь, ежели б они мне помогали. Так ведь не помогают! Ну не помогают они мне, вот ведь в чем беда! Самый страшный грех в государстве – не воровство, не убийство, не святотатство, но публичное непочитание власти. Почему? Убийца убьет одного, двух, трех. А не почитающий власть подрывает основы государства, и ежели оно рухнет, – а государства как раз оттого и рушатся, что подданные перестают их почитать! – то погибнет людей во сто крат больше, чем способны убить сотни убийц и грабителей. Я мог бы говорить об этом очень долго, но…
– Не сомневаюсь. Ты уже сказал так много, что меня едва не стошнило. Для того чтобы оправдать собственную низость, требуется много слов. И потом, когда человек просто лжет, это значит, он лжец. А когда человек верит собственной лжи, значит, он сходит с ума. Ты, я смотрю, веришь…
– Тьфу! Идиотка!!! – Креонт в ярости вскочил на ноги, едва не ударившись головою о низкую притолоку и оттого придя в еще большую ярость. – Жалкая, порченая тварь! Низость! Подлость! Ха! Ты такая же восторженная, порочная кретинка, как и твоя мамаша. Стоит вам услыхать красивое словцо, как у вас туманятся глаза и потеют промежности! А можно узнать, отчего ты считаешь меня низким? Что вообще есть низость?
– Это когда жестокость и трусость живут вместе, не мешая друг другу.
– Затейливо сказано. Положим, я жесток. Но трусость – тут я не согласен. Спроси об этом тех, кого я водил в бой.
– Ты боишься людей.
– С чего ты взяла?
– Ты всех окружил шпионами и соглядатаями. Ведь так?
– Нет! Не всех! К сожалению. Хотелось бы, да не получается. А кстати, что ты имеешь против шпионов? Большинство моих подданных ничего против шпионов не имеет. Если тебя подслушивают, стало быть, о тебе помнят. Я-то ведь поначалу тоже думал обойтись без соглядатаев. Разгоню, думаю, их всех. А потом гляжу – как-то без них, неуютно как-то. Один здравомыслящий простолюдин сказал: если желаешь иметь стадо овец и боишься при этом запачкать сандалии в дерьме, откажись от стада, иначе будешь и в дерьме, и без овец. И я решил не разгонять. Человек, который пьет вино, не должен задавать себе вопрос: а мыли ли виноделы ноги, прежде чем давить спелые ягоды? Так же и здравомыслящий подданный не должен задавать себе вопрос: а нет ли у царей соглядатаев и наушников, тайных тюрем, наемных убийц, яда в шкатулке? Главное, чтобы мути не было на дне чаши. А ты, между прочим, думаешь, что твой папа, Эдип, обходился без этого? Он правил мудро и справедливо, подданные мурлыкали и брали хлеб из его рук, виляя хвостом!
– При нем не было этой мерзости, которую ты развел в Фивах.
– Ах вот оно как? Стало быть, чума, голод, разбой на дорогах, это не мерзость, это нормально, да? Ну да, тебя и твоих братьев это не касалось. Мёрли какие-то темные, некрасивые и не возвышенные люди. Да и откуда ж тебе знать, что при нем было, а чего не было! Что ты вообще можешь знать, государева дочь? Только то, что было видно из окна твоей надушенной опочивальни. Если твой отец был так мудр и справедлив, как оно тебе кажется, отчего никто не возмутился, когда его удалили с престола? Отчего толпы подданных не хватали его, рыдая, за край туники? Отчего никто не возмутился, когда его дочь оказалась в темнице? И если ей снесут голову, а это весьма возможно, возмутится ли кто-нибудь?
– Думаю, нет.
– Не ждал такой прозорливости.
– Заморочить людям головы, много проще, чем накормить досыта. И когда тебя погонят с престола, а это тоже весьма и весьма возможно, станут ли подданные, рыдая…
– Разумеется, не станут, Антигона! Я же сказал, народ никогда не будет любить царя. В том числе, и меня, разумеется.
– Отчего ж ты тогда меня боишься?
– Тебя?! Ты не бредишь ли?
– Не боялся бы, не упрятал меня сюда.
– Вот ты о чем. – Креонт вдруг разразился негромким, но долгим смехом. – Милая самонадеянность. Нет, Антигона, сюда я тебя упрятал за банальное непослушание. Не более того.
– За то, что похоронила родного брата?
– За то, что сделала это вопреки моему запрету! Полиник – твой брат, он тебе дорог, хотя он и изменник. Все понимаю. Но я запретил его предавать земле. Ты должна была просто прийти, пасть на колени… Ну ладно, хорошо, не на колени, просто прийти и попросить. По-про-сить! Я бы, возможно, и позволил. Возможно. В порядке исключения. Ты этого не сделала. Ты была уверена, что все сойдет с рук, что я не посмею. И многие так подумали. Деточка, ты мне не оставила выбора. Так вот, я тебя уверяю: еще как посмею! А ты, ты, даже если и попросишь о помиловании, а так оно скорее всего и будет, то сделаешь это с таким скорбным величием, словно и не шкуру спасаешь, а оказываешь благодеяние.
– Я не преступница.
– Преступник – тот, кто преступил. Ты – преступила. Твой брат – изменник, он привел под стены города иноземцев. Пролилась кровь. Мое решение было справедливо. Давай спросим родственников тех, кто пал на той войне, тех, кто уцелел в сожженной Полиником Кадмее: должен ли прах изменника упокоиться в стенах города?
– Давай, дядюшка, давай! Заодно спросим, должен ли тот, по чьей вине эта война началась, кто сделал все, чтобы посеять смуту и раздор, кто лгал и предавал, кто оклеветал родную сестру, быть царем Фив...
– Антигона, ты столь глупа, что тебе, право, нетрудно будет и умереть. Дураки, как я заметил, проще расстаются с жизнью. Война началась из-за меня? Хорошо, давай вспомним, из-за чего и из-за кого она началась. Тебе полезно будет это узнать...