Наш районный отдел Культуры просыпался обычно к праздникам. И мы тут же становились самодеятельными артистами. Перед каждой годовщиной Октябрьской Революции загоняли людей в Народный хор со всех предприятий и организаций и мы пели: «Неба утреннего стяг – в жизни важен первый шаг!». Хор – дело добровольное, но строго-обязательное. Даже плясать, как-то, пришлось «добровольно». В этом году в районный Дом Культуры приехал по распределению из Культпросветучилища режиссёр Народного театра Костя, и приказали ему к праздничному концерту подготовить какую-нибудь маленькую пьеску (желательно юмористическую для разнообразия). Костя предложил сыграть отрывочек из «Женитьбы», но там оказался персонаж по фамилии Жевакин, и пьесу забраковали, так как в райкоме комсомола трудился товарищ с такой фамилией – нельзя позорить ответственного работника. Тогда Костя предложил почитать что-нибудь из Зощенко (он великолепно, виртуозно читал – мы заслушивались), но цензура в лице третьего секретаря райкома КПСС – юмора у Зощенко не обнаружила. Она была очень серьёзной, холёной дамой и ходила с высоко поднятой головой (как у неё шея не отваливалась?), и мы частенько гадали – шлёпнется или нет, когда она вышагивала по нашим колдобинам. Всё закончилось тем, что кто-то предложил пропесочить врачей, как они невнимательно относятся к пациентам. Суть состояла в том, что к врачу приходит старушка, чтобы подписать какую-то бумажку, а он что-то всё пишет и пишет, на бабушку не смотрит, а только повторяет: «Вы раздевайтесь, бабушка, раздевайтесь». И бедной старушке приходится раздеться до «неглиже». Ну, ооочень смешно!
А самое смешное, что эту старушку поручили (приказали) сыграть мне. А Константин будет доктором. Я отказывалась, как могла, но завотделом Культуры пригрозила пожаловаться моему начальству, что я срываю районное мероприятие. И сказала, что принесёт мне для выступления какую-то редкую импортную комбинацию (ни у кого такой нет), всю в кружавчиках – «такая красивая, что все ахнут». Да и слов-то у меня почти нет, раздеться и в конце сказать: «подпишите» – и всё, три минуты и иди на все четыре стороны. Видимо, решили первому секретарю стриптиз показать. . . Представила я себе старушку в импортной, кружевной комбинации. . . и согласилась. Репетиций не было – что тут репетировать? Просто Костя сказал, в какой момент выйти и начинать раздеваться.
Глупенькие... Они не знали, что я к такому «событию» подготовлюсь капитально. У моих соседей, почти в каждой семье, есть старенькие бабушки и я знаю, во что и как они одеваются, когда похолодает (я решила представить, что бабуля пришла к доктору зимой). Отношения с бабушками у меня хорошие, поэтому ни одна не отказала в моей просьбе. Выдали мне для выступления: восемь юбок, пять фартуков, три беленьких платочка, полушалки, большую клетчатую шаль и плюшку настоящую (плюшевое приталенное полупальто на ватине – таких теперь днём с огнём не сыщешь). И кофтёнки всякие нашлись, уже не помню сколько. Три минуты на раздевание? Ага, щщаз! Вы у меня насмотритесь на «стриптиз».
На концерт я пришла с большим свёртком вещей, завязанных в шаль (шла по улице с узлом на горбу). В суете, никто этого даже не заметил, а если и заметил, то не обратил внимания. Концерт вёл комсомольский вожак Жевакин – громко и торжественно объявлял каждый номер. В первом ряду сидели важные районные деятели, со скучающими лицами, как будто их тяготила обязанность смотреть на шутов всяких. Я с хором пропела несколько патриотических песен, и пошла переодеваться для пьески в костюмерную. Когда я вошла в комнату, где наши артисты ожидали выхода на сцену, кто-то сказал: «Ну, хороша... Как колобок!» Это правда – от подмышек руки мои торчали в стороны из-за обилия одежды, на ногах были кирзовые сапоги 43 размера (а у меня – 36), поэтому при ходьбе каблуки с подковками громыхали. Сверху я укуталась в огромную шаль, которая почти с ногами скрывала меня. На сцене поставили стол со стулом, где должен сидеть «доктор»; режиссёр Костя в белом халате стоял за кулисами в полной боевой готовности и, увидев меня, выглядывающую из шали, прошептал: «не волнуйся, всё будет хорошо». Ага! Он ещё не знал, что у меня под шалью. А завкультурой шепталась с первыми лицами района, пальчиками показывая на груди, где у её комбинашки кружева. Сейчас увидишь – где.
Зал был переполнен и по нему волной пробежался шепоток, что сейчас будут раздеваться. Не знаю, что уж там себе напридумывали зрители, но все затихли, в ожидании. И вот:
– Выступают! Молодой специалист Константин М--ев! И наша землячка Галина Г--ва (убила бы!)! Сатирическая пьеска! «На приёме у врача»!
Костя бодро прошёл к столу, сел, закинув ногу на ногу, и принялся увлечённо что-то писать на бумажке. Всё! Мой выход. И я пошла. . . В тишине раздался шаркающий стук кирзачей, а когда я стянула с себя шаль, в зале кто-то хохотнул, но на него зашикали, чтоб не мешал. В общем-то, таких баб все видели зимой, особенно на местном базаре, когда из деревень привозили на продажу кур, гусей и поросят. Им-то хорошо было на морозе в таких одёжках, а я, ещё не выйдя на сцену, была мокрая от пота и пыхтела от тяжести. Ох, и зло меня взяло! Эта Кикимора «культурная» перед начальством выпендривается – а я страдаю. Мне бы уже пора скидывать с себя что-нибудь, а этот «великий Станиславский» рот разинул и пишет уже не на бумажке, а на столе – обалдел от моего «прикида» и молчит. Ну и завелась я «с полдрыка», как говаривал мой отец. Ну, молчи, молчи – я и сама говорить умею:
– Здраствуйтя Вам! Сыночек, милай, это ты что ля, бумаги-то подписуешь? – да и ущипнула Костика за плечо. Тот – вздрогнул и вспомнил, зачем он тут сидит.
– Здравствуйте, бабушка, раздевайтесь, пожалуйста.
– Ишь ты! Раздивайтися. . . Культурнай. . . – Заворчала я себе под нос. Из зала послышались крики – «микрофон включите – не слышно ничего». А микрофон-то только перед «доктором» стоит, я же молча должна была раздеваться. Товарищ, который отвечал за озвучивание концерта, прикрываясь боковой кулисой, чтобы его не было видно из зала, попытался выставить стойку со вторым микрофоном поближе ко мне, но запутался ногами в длинной шторе и выпал прямо ко мне под ноги. Я успела подхватить стойку и, держа её, как солист РОКа, с укоризной сказала упавшему звукорежиссёру:
– Вродя молодой малай, а на ногах не держитца. Тьфу! –
Зал сотрясался от хохота, а со стороны «доктора» Кости слышались какие-то щенячьи взвизги. Я поняла, что помощи ждать неоткуда и разгребать «заваренную кашу», придётся самой.
Решительным, шаркающее-громыхающим шагом, я сходила за кулисы и отняла у кого-то стул (пристроились тут), поставила его возле микрофона и начала раздеваться, вешая тряпочки на спинку. Молчать теперь уже нельзя было и я причитала, жаловалась на жизнь и переругивалась с теми, кто выкрикивал что-нибудь в мой адрес.
– Иди к суды, раздеватель. Раздевать он мине будить. . . Нашолси тута. Вишшонки-то крепко на ухах держутца? Я тте мигом прорежу-та! И за что мине страсти-то такие, Господи? Сидить тута, Антихрист, пишить... Чиво пишить – сам не знаить. Раздивайси, бабка, перед йим. . . Я тте сичас разденуся. . . Куды бечь будишь? Прости, Господи!
Я, специально, не смотрела в зал, чтобы не сорваться, но слышала – там происходит что-то невероятное. . . Хрипы, стоны и всхлипывания. Выжидательно затихали, когда я стягивала с себя очередную юбку. . . А у меня там – ещё одна! И фартучек очередной! И опять раздавался истерический хохот. На мне уже немного вещей оставалось – все ждали кульминации. Артисты тоже пытались посмотреть, что происходит, но не помещались за кулисами и половина из них выперлась на сцену. Статисты, блин.
Снимая с себя пятую или шестую кофту (оказалась олимпийка), я-таки глянула на зрителей первого ряда. Лучше бы я этого не делала. Первый секретарь райкома КПСС судорожно ловил ртом воздух и держался за сердце. Лицо было мокрое от слёз и красного цвета. А холёная третья секретарша, сползла с кресла, коленки врозь, вся рожа в чёрных разводах. . . Только завкультурой сидела, словно оглоблю проглотила. Ох, не надо было смотреть. . . Массовая истерия передалась и мне. Я заржала во всю глотку – это было неудержимо. . . Чтобы никто этого не понял, я уткнулась лицом в олимпийку и сделала вид, что рыдаю, и начала причитать:
– Мужнина кохта. Ох, нехороший он – пье да мине бье. А что сделашь с бычарой такой?
Я достала из-за пазухи кружевную комбинацию и звучно высморкалась в неё. Третья секретарша, ожидавшая, когда увидит знаменитую импортную вещь, согнулась пополам и, держась за живот – взвыла громко и протяжно. Завкультурой – так и сидела, остолбенев. . . На мне осталась последняя юбка, а под ней была одета тёплая, фланелевая ночная рубашка – до щиколотки и с длинным рукавом. Вот вам и «неглиже». Чтобы никто не понял, что я хохочу и не могу остановиться – юбку я снимала через ноги, повернувшись к зрителям задом. Но и на сцене господствовала истерика. Костя лежал на столе и колотил по столешнице кулаками, а бумажка валялась на полу. Надо было как-то заканчивать этот спектакль, и я подошла к «доктору»:
– Ох, деточка жалкая, взопрел-то как!
Задрала подол своей рубашки, и промокнула им лоб режиссёру нашему. Зал опять замер. Интересно, что они ожидали увидеть у меня под подолом? У меня-то там были солдатские галифе. В костюмерной нашла.
На поклон мы с Костей выходили четыре раза – это был успех! После концерта, умывшаяся третий секретарь райкома КПСС, жала Косте руку, и хвалила за замечательную постановку. А я, молча завязывала в клетчатую шаль, взятые напрокат у бабуль, вещи.