Темнота нас застала, когда после дневных хлопот мы подходили к дому. Так приятно называть нашу хижину домом…
Я предложил девочкам посидеть у костра и пошёл собирать сушняк. Мыслей в голове почти не было, зато была музыка — самая лучшая. Под неё я в детстве засыпал. Мама потихоньку убавляла звук и выключала радиолу, а я удивлялся, почему музыка продолжала звучать в ночи.
Вместо пластинок я, бывало, включал радиоприёмник, крутил колёсико-штурвал и на коротких волнах среди писка, потрескивания и разноязыких голосов искал волшебную музыку. Потом музыка затихала, добрые волшебники говорили на волшебном добром языке. И снова — музыка. Это был зов иной земли. Я представлял себе остров с пальмами, где эту музыку исполняли то белые, то чёрные музыканты. Иногда это были китайцы или индейцы. Но непременно — дети. И остров назывался Чунга-Чанга — я был уверен в этом!
Я принёс к кострищу несколько больших веток и охапку хвороста. Сухая трава и щепки мгновенно загорелись от светлячка из раковины.
Пока костёр разгорался, я пошёл к хижине. Девочки были на веранде. Оленька сидела на стульчике, Светланка стояла перед ней и аккуратно натирала мясистым листочком синяк.
— Ничего, Оленька, сестричка. До свадьбы заживёт.
Привычная с детства поговорка преисполнила меня радостью. Скоро — большая свадьба! Мне что-то от этой свадьбы ждать?! Но даже если не в этот раз — что мне мешает тебя, моя девочка, любить?!
Внутри меня звучало только одно: Оленька! Я люблю тебя! Я обещаю любить тебя всем сердцем моим! Никакие синяки, никакие уродства, ни старость не угасят любовь к тебе!
Оленька словно услышала мой зов: вдруг повернулась и так радостно улыбнулась. Она легко сбежала с крылечка и остановилась совсем близко, глядя мне в глаза. Отблески огня на щеках и глазках девочки зажгли в моей душе пожары. А она, маленькая и хрупкая, смотрела на меня, словно цветок на солнце, доверчиво и преданно.
— Светланка, костёр уже готов! Пойдём, моя милая сестрёнка, — а сама не сводила с меня глаз. Вдруг испугалась своего порыва, покраснела, прикрыла ладошкой синяк и побежала к костру.
Я сидел возле костра на чурбачке и подталкивал в огонь недогоревшие концы веток. Девочки сидели напротив на широкой плетёной скамейке. Светланка прижималась головой к груди Оленьки. Ольга гладила малышку по кудряшкам и пела песню:
Когда зимний вечер уснёт тихим сном,
Сосульками ветер звенит за окном…
Жара давно сменилась ночной свежестью. Возле костра было тихо и уютно. Так хорошо думалось о снеге, новогодних каникулах. Но к чему ностальгия? Лучше, чем здесь и сейчас ничего быть не может. И даже воспоминания о снеге и родине нужны лишь для того, чтобы подчеркнуть прекрасность нынешнего дня.
— Я не очень хотела плыть в Австралию. А сейчас думаю… — Оленька замолчала.
Я не стал допытывать её, о чём она думает. Зато решил поделиться ужасной мыслью:
— За два дня до прибытия я видел прекрасный остров, но проспал его. Проснулся, а течение пронесло меня мимо острова. Представляете, я хотел бросить плот вместе с Мишкой, книгами и флейтой и вплавь добираться до берега. Не знаю, доплыл бы я до земли, или растерзали бы меня акулы. Но сюда мог приплыть плот с одиноким Мишкой на борту.
— Там опасностей больше, но все они очевидные. А здесь…
Ольга снова замолчала. Я не хотел разрушать очарование вечера неприятными разговорами, но ради дальнейшего спокойствия я спросил об опасностях этого острова.
— Здесь можно утонуть, сорваться со скалы. Зато нет крокодилов, змей, москитов и заразных болезней. И местные жители очень добрые.
Я чувствовал: Ольга говорит уклончиво. Я хотел спросить, но решил не портить хорошего вечера. Об источнике опасности я догадывался без слов. Но я успокоил себя надёжными доводами. Ну и что, корабль… Выменивают за безделушки сокровища… Ну что они могут с нами сделать? Продать девчонок в гарем? Тогда зачем выдерживать время, тем более, оставлять меня с ними наедине… Пытать, убивать? — бессмысленно. А что может быть страшнее смерти?
Светланка подбросила сухих пальмовых листьев и мелких веточек в костёр. Огонь мигом охватил сухой хворост и с новой силой принялся за свой завораживающий танец. Тут встала Оленька, и я увидел чудо.
В первый день я был сражен её хрупкой нежной красотой и гибким телом. Но сейчас я видел то, что заставило меня, не отрываясь, смотреть и смотреть на девочку. Она кружилась в вальсе и пела:
Средь сосен суровых, меж тёмных ракит
В серебряном платье берёзка стоит…
Если бы не красное платье, танцующая Оленька была бы похожа на Одетту из “Лебединого озера”. Вернее, других ассоциаций с балетом у меня просто не было. Девочка танцевала совершенно свободно и невесомо. Казалось, она забыла о том, что полчаса назад так стыдилась меня.
Ритм танца вдруг изменился. Девочка бойко запела. По грассирующему “Р” я понял, что это французская песня. Я впервые в жизни пожалел, что освоил только хаотичное дрыганье в дискотеке, так и называемое — скАчки, но не научился бальным танцам. Поэтому смущённо сидел и любовался, как Ольга в полёте приближалась к костру, то отдалялась в темноту так, что почти растворялась в чёрном облаке ночи. И вновь красный сполох платья врывался в пространство костра уже испанским танцем.
Оленька села рядом со Светланкой, обняла свою маленькую сестричку и опять смущённо прикрыла ладошкой синяк.
Во мне вновь зазвучала музыка. Я сбегал за флейтой, чтобы мелодия не растаяла в треске костра и стрекоте цикад. Я никогда не смогу повторить эту музыку. Но не жалко: её сейчас слушают девочки-сиротки, испытавшие потерю дома, родителей, ужас умирания, плен… Сестрёнки, обнявшись, плачут, а я, глупец, радуюсь. Рад, что я сейчас здесь — здесь я нужен, могу утешить, успокоить, поддержать. Я рад, что я не там, где был помехой, загвоздкой, нежелательным элементом. Где вызывал лишь раздражение. Где преподы-коммунисты ставили мне двойки “за честность”. Где мать ругала меня в отместку за своё одиночество. Где меня почти исключили из университета за то, что я…
Звёздные сестрёнки плачут. А я радуюсь и плачу вместе с ними самыми лучшими мелодиями. Я больше никогда не смогу так сыграть. Но эта музыка вечна, потому что это музыка печали и вечной любви.