Что-то физики в почёте.
Что-то лирики в загоне...
Дело вовсе не в расчёте,
А в космическом законе...
(Борис Слуцкий, 1960-е)
- Ничего не возникает из ничего, и ничто никуда не исчезает – весёлым, слегка заговорщическим тоном докладывает нам Жорик, словно бы анекдот не совсем приличный рассказывает. Мы ждём подвоха, насторожились, даже двоечники с галёрки. Но нет, ничего крамольного – это он о законе сохранения материи…
Жорик, Жора, он же Георгий Иванович Астахов, мужчина среднего роста и возраста – тридцати с небольшим лет – преподавал физику в нашей школе. «Крыша» такая у него была, для временной конспирации, как я теперь понимаю. На самом деле Жорик родился совсем для другого…
……………………………………………………………….
Майская дачная суббота выдалась жаркой, особенно стало душно после обеда. В такие часы сиесты пристало только подремать с книжкой в гамаке или на веранде, что я и вознамерилась сделать. Машинально скользнув глазами снулой рыбы по полкам, скорее для приличия, чем из реальной жажды к чтению беллетристики, натыкаюсь на тоненькую – сантиметровый бумажный переплёт – голубую книжицу. Название ничего не говорящее «Зеркальца и калейдоскоп». Автор – Георгий Астахов. Ба! Да это же наш «Жорик»!? Точно, он. Долго соображаю, как могла попасть сюда эта книжечка? Когда? От кого? Не помню, хоть убей… Но ток уже пошёл по моим рукам, они уже не выпустят её теперь, и рыбка - дернувшись - проснулась. И, устроившись под старой корявой яблоней, я погружаюсь в реку… Нет, Жорик не выносил пафоса – в речушку, в ручеек памяти – одноимённого автора. А где-то, совсем рядом, то пересекая его словесный ручеек, то сливаясь с ним, бежит и мой – воспоминанием о том единственном далёком учебном годе, в котором мы – волею судеб - оказались рядом.
Признаюсь, это крайне странное ощущение – вникать в строки, рождённые знакомым тебе человеком, касаться его приоткрытого, оголенного сознания как вскрытого бело-розового мозга, разглядывать голограмму его мыслеобразов, быть сопричастной к созданному им пространству, впущенной в него милостью и трудом автора… Тем более, странно и волнующе делать это теперь - спустя три десятка лет после расставания с учителем. Узнавать его, точнее, знакомиться с ним теперь, когда я - уже не ученица, а он не учитель. Хотя так ли это на самом деле? Ни родители, ни учителя не перестают ими быть до самой смерти. А бывает, что и после.
Да, я не сказала, что Георгий Иванович скончался в 2004-м. Я уже при всём желании не смогу поговорить с ним, уточнить нюансы, встретить его проницательный, как правило, ироничный взгляд из-под тонированных стильных очков. Это единственная роскошь, которую он себе позволял. На остальное не хватало…
У меня много вопросов к автору, к Жорику. О себе ли он пишет в этой книжечке? Знаю, что есть лаг между автором и его героем, по себе знаю. И тем не менее, сходство тоже есть всегда… Читать его маленькие рассказы – это как заглядывать в медицинскую карту. Такая «история» хранится мной, тоже здесь, в дачной библиотеке – пухлая и растрепанная – карта моего взрослого сына, рука не поднимается выбросить или сжечь в камине.
Но сейчас я изучаю книжечку Георгия Астахова: от чего и чем лечился? Как долго? Какие прививки делал? И так далее. И от чего умер…
Вот парень-студент двадцати лет, в слезах стоит на коленях в поле, потому что, по минутной глупости и пьяной отваге изменил любимой девушке, и теперь нельзя изменить ничего. Вот дворовый пророк Коляныч, спьяну рифмой предсказавший смерть вполне крепкому соседу и таки дождавшийся этой напророченной смерти – попал бедолага под мотоцикл… Вот учитель, страстно и взаимно влюбленный в ученицу Галочку Иванцову, мучительно ищущий в себе силы преодолеть счастливое наваждение и всё же вынужденный уйти из-за этого из школы… А вот бывший учитель-бомж и странноприимец, из нищей квартиры которого бывший же ученик выносит последнее барахло – утюг и электрочайник, чтобы продать его, а потом, вскоре, бросается с пятого этажа, то ли спьяну, то ли не вынеся иудина греха…
У меня еще много вопросов: что помогло ему выносить существование изгоя, короля Лира, фактически маргинала в последние двадцать лет его земного бытия? Вряд ли это была вера в Бога. Жорик, скорее, исповедовал язычество, хотя прямого подтверждения ни этому, ни противоположному убеждению в его словах не звучало. На чем держался его насмешливый оптимизм – порой угасавший до полного скепсиса, а затем вновь воскресавший, казалось бы, ниоткуда?
То, что мне известно о Жорике - это краткие сведения из его неудачной, по мнению большинства добропорядочных граждан, биографии. Объем информации не более, чем у остальных, не близких ему, людей. Но у меня под рукой его сиротски скромная по оформлению книга, вышедшая в местном бюджетном издательстве. А еще рядом на столе мой верный друг и помощник ноутбук. И итог такого симбиоза - вот эти, сумбурные, всплывшие больной рыбкой - воспоминания. Почему больной? Не знаю, может, потому что все мы виноваты перед Жориком. Всё наше малогуманное общество. Или я ошибаюсь, лукавлю, и общество здесь совсем ни при чём? А дело лишь в том, что в книге Жорика прозрачно и просто говорится о совести и раскаянии? О личной совести и личном раскаянии - когда именно ты в ответе за всё?
………………………………………………………………
Урок физики сегодня последний. А погода – шепчет, дело к лету, и улица в изумрудно-зеленых тополях за окнами так и манит слабовольных школяров смыться побыстрее из классов - пропыленных и надоевших за долгую зиму. И пропустить физику в принципе не страшно – Жорик не зануда и не делает перекличек. Он на своей волне. Правда, тогда еще так не говорили. Он, скажем так, странный, наш Жорик. И почему-то редко кто уходит с его уроков. Чем-то притягивает его облик и личность – независимостью что ли? Тайной своей какой-то? А что за тайна, никто объяснить из нас не может. Девчонкам он нравится – ясное дело почему: волосы каштановые, слегка волнистые, чуть длиннее, чем принято у взрослых дядей, глаза, кажется, серые с голубизной, хотя за очками прячутся. Манеры – свободные, но не пошло-развязные. Словом, не такой, как все прочие. Не из Системы...
Основное для нас вот что: мы Жорика не боимся. Как, к примеру, «дерика» (директора школы) – с его бульдожьей физией, вечно угрожающим взглядом исподлобья, подозревающим всех и вся в самых тяжких грехах советского школьника – как-то: курении, порче или воровстве школьной собственности и классного журнала. «Дерик» ведёт у нас совершенно идиотский предмет - обществоведение, беззаветно любит революцию, а еще делать частые обходы по школьным коридорам, подвалам и туалетам… Безотчетный страх перед «дериком» граничит с ненавистью.
Нет, Жорика мы не боимся, но… Испытываем всегда некое смущение, будто Жорик знает о нас гораздо больше, чем мы сами, и чем боимся себе признаться, будто подсмеивается он над этими нашими секретиками, запоминает их и что-то с ними непременно хочет сделать. Словно рисует всё время наш портрет… Мысленно.
- Только сильный человек может признаться в своих слабостях – услышала я, входя в физический кабинет - вотчину Жорика.
Это он выдавал свой очередной афоризм здоровенному балбесу-второгоднику Тюрину по кличке, естественно, Тюря. Видимо, он снова попался на наглом вранье.
Но плевать мне было на Тюрю и всех вместе взятых… Мою душу снедала безбрежная, недетская тоска. Дело в том, что мой бессменный рыцарь из выпускного класса, приучивший меня к своим провожаниям и вздохам под дверью класса, уехал на сборы по волейболу, и похоже, вовсе не скучал там. Так подсказывало мне сердце, пусть и девятиклашки, но всё равно уже вполне женское. Сердце-вещун… И уезжал он без особой печали, не так, как раньше. Неужели всё прошло? А как же я? Я чуть не плакала, слезы уже скопились в моей тощей шее над школьным дурацким воротником, и вся я себе казалась нелепой, безобразной, никому не нужной.
Мне хотелось или завыть в голос, или послать всех и вся далеко-далеко, не зрить-не видеть ни единого человека на свете. Ну вот, разве кроме Жорика. Он напоминал сегодня немного нахохлившуюся птицу – в сером пиджачке, сжимавшем его довольно спортивные плечи, в прошлом был бокс. Мельком глянул он на меня, подняв руку привычным жестом с открытой ладонью для приветствия. Он так с нами здоровался. Не успел позвенеть звонок, как в мгновение ока Жорик оказался … на столе – широком, устойчивом как слон лабораторном столе. Класс объяло шоковое состояние. А физик наш с невозмутимым видом приступил к декламации стихов Пушкина. С жестами, с интонациями заправского чтеца.
Насколько я помню, это были отрывки из Онегина. «Чем меньше женщину мы любим…» Про это точно читал. Поблескивая очками, победоносно, раскрепощённо… И так весь урок. Из класса я выходила пустой и легкой – «печаль моя была светла»… Про то тоже читал нам Жорик. Не знаю, в связи с чем устроил он тогда это представление, заметил ли он мое состояние, но склоняюсь к тому, что да. Ведь он был «человек замечательный» – по его же выражению – то, есть всё замечал. Самое же главное – мы никогда не были ему безразличны. Угадывая наши мысли шестым чувством, он, будучи насмешником от природы, проявлял к нам дельфинью деликатность и не наносил лишних ран нашей подростковой душе своим знанием ее сущности. Думаю, он просто хорошо помнил себя в таком возрасте. Об этом же говорят и его рассказы. Но это я забегаю вперед…
Подобие легкого катарсиса пережила в тот день не только я. И надо сказать, что Жорик чем-нибудь удивлял нас почти всегда, уж тем более, когда вел астрономию. Мы отправлялись с ним в космос и проживали там сотни световых лет. Он рисовал нам новогоднее дерево вселенной…
Таков был стиль его преподавания. Но физику мы практически не знали.
А он сильно и не спрашивал, больше вид делал – для завучей и вообще. Во время экзаменов задавал вопрос: что тебе для жизни нужно? Пять, четыре? Ага… Ясно…» И отпускал с миром. Но задачи мы решали с ним: в формуле на доске – абстракции в символах и единицах измерения, типа в калориях, в отношениях же - реальная теплота.
Бывало и такое по его предложению: некая проблема решалась тем, что он среди учащихся пускал анкету-вопрос: «Как вы думаете, бывает ли счастливой неразделенная любовь?» Или «Возможна ли любовь в условиях невесомости?» Или «Как избежать энтропии чувств?» Он проблематизировал нас таким способом, ставил в тупик. Кто-то мог и не отвечать, не обязательно. Не давил Жорик на нас… Он мог так с нами управляться, без назиданий и прессинга.
Он вообще многое мог. Например, мог отправить парочку разгильдяев с урока, внезапно подойдя к их парте и негромко произнеся, пощипывая свои не гусарские, но тоже вполне симпатичные усики:
- Ну, вот что, уважаемые, идите-ка и доиграйте свою партию в «козла».
В ответ на изумление «картёжников», таращивших на него пуговичные очи, он пояснял:
- У вас же на лбу крупными буквами написано, что вам на перемене не хватило последнего раунда, так? И я вас понимаю.
Игроки дружно хватаются за свои лбы под длинными по моде чёлками. Мы громко ржём.
Жорик, оборачиваясь уже к нам, молвит:
- А мы будем учиться. Читать надписи на лбах…
Еще он мог, так же внезапно прервав объяснение темы об ускорении тела, начать после минутного улёта в потусторонние миры, рисовать бегущую лошадь во всю доску. Или летящий женский профиль… Получалось элегически красиво. Завороженность наша ему нравилась – он улыбался, довольный. И странное дело, тему эту мы потом отвечали гораздо лучше прочих. Видимо, передача знаний шла невербальным путем и по нетрадиционной методике. И что неоценимо, это то, что Жорик не привил нам отвращения к физике, в отличие от многих других предметников. Как делились позже одноклассники, физика в вузе давалась им легко и в итоге они чуть ли не блистали ее глубоким пониманием…Даже Тюря сдал ее на четыре в своем индустриальном техникуме!
А в целом с физикой нашей школе фатально не везло. До Жорика ее вела Марья Петровна – болезненная рыхлая тетя, хворавшая с больничным листом через каждые две недели, кашляющая, хватающаяся за сердце и кутающаяся в шаль с головы до ног при любой погоде.
А после Жорика пришёл Виктор Михайлович – милейший, безобиднейший мужичок, чересчур любивший свой предмет, посвящавший ему двадцать четыре часа в сутки, то есть, даже во сне, что кончилось плохо: он не довел нас до выпускного, очутившись в психбольнице. Именно туда завела его роковая страсть к познанию физических законов и того, что за их гранью. Увы. Как сложилась его судьба дальше, мне неведомо.
Что касается, Жорика, то еще хорошо запомнилось, как мы вместе с ним радовались рождению его третьей дочки. Он спел нам в тот день на уроке оптики песню Вертинского: «Доченьки, доченьки, доченьки мои, где ж вы мои ноченьки, где вы, соловьи?» Тюря всхлипывал и вытирал нос рукавом. Жорик сказал, что назовет дочь Евгенией – в честь героя поэмы Пушкина. Любимого… Первую звали Анжеликой, вторую – Элеонорой. Обе – мы их видели на демонстрации – яркие брюнеточки в отца, большеглазые и кудрявые. Красотки…
Еще обратила внимание на вылазке во время перекуса бутербродами с лимонадом, насколько бережно Жорик при всей своей эпатажности брал в руки кусочек серого хлеба и не роняя ни крошки, ел, нет, вкушал его - аккуратно и как-то очень осознанно. Конечно, послевоенное детство и отнюдь не лечебное голодание…
Нет, не подумайте, я далека от того, чтобы идеализировать нашего Жорика, лепить из него посмертно безгрешного исусика. Грешки водились за ним, и мы это знали – дружба с Бахусом, тогда еще не столь тесная, некоторая леность, мешавшая ему обеспечивать растущую семью, неравнодушие к прекрасному полу… Как-то раз, зайдя в преподавательскую за указкой, я случайно услыхала разговор географички Эммы с математичкой Зоей. Они возмущались Жориком:
- Трое детей, а он не берет полторы ставки, вот бездельник! – голос Эммы противно повизгивал – Нищету плодит…
- А еще он бабник! Вы слышали, Эмма Марковна, что у него, оказывается, скандальный флирт с пионервожатой был на прежнем месте работы? - густо вторила всегда ярко накрашенная крупная Зоя.
Я подумала, что, наверное, Жорик ни разу не сделал им комплимента. За все время пребывания в этом педколективе.
После жужжания сплетниц какой музыкой показался мне звучный глас Жорика, гремевший в классе в это время:
«… И побережьям скудных этих стран
Великий пафос лирики завещан…»
Только совсем недавно я нашла эти сильнейшие строки у Максимилиана Волошина. А еще, у него же, вот этот девиз, на мой взгляд, прямо относящийся к Жорику:
«Закрыт нам путь проверенных орбит…»
О Волошине и Гумилёве, а также о Пастернаке впервые я услышала от Жорика. Не от учительницы литературы.
А «путь проверенных орбит», конечно, никак не мог предназначаться для нашего выдающегося лирического физика…
……………………………………………………………
В один из серых, ноябрьских, адски похожих друг на друга учебных дней, по школе прошёл слух – Жорика увольняют. Якобы напился, до неприличия. Причем в день партийных выборов. И публично критиковал, о ужас, принцип однопартийности! А еще припомнили ему историю с влюбленной в него девицей из десятого «а», переписка якобы фривольная, которую никто не видел, танцы на вечере и всё воображаемое прочее, чем это может закончиться.
«Пишем письмо турецкому султану!» - единогласно решили мы. Требование вернуть учителя и не пятнать его честь клеветой. Мы старались из всех сил, нам помогла молоденькая литератор – Верочка, чистая душа. Эпитетами и деепричастиями, а еще морально…
И Жорик вернулся! Но ровно на два месяца - после которых ушел уже сам, по собственному… Решил поступать в литературный институт. Имени пролетарского писателя Горького. Мол, осознал окончательно свое призвание.
Мы прослышали, что семья не поняла его как инопланетянина из другой галактики. Из другого измерения. Мол, «а кто кормить будет? Нашелся горе-писатель!» Говорили, что был большой скандал, с истерикой жены и грозным вмешательством ее отца – крупного чиновника, тестя Жорика. Жорику грозили разводом, партийным судом (хотя членом партии Георгий Иванович Астахов не числился отродясь), выбрасыванием на помойку вместе с пишущей машинкой, коллективным остракизмом и телесной гибелью. Его оскорбляли, как хотели. Но наш Жорик был непреклонен. А впереди уже маячило разбойничье знамя перестройки-перекройки, и крутые девяностые уже поджидали по-бандитски за углом всех нас. И Жорик уже ничего не мог выбирать в своей судьбе – жёсткой доле провинциального летописца второй половины двадцатого века. Что нахлебается по самое не хочу, он знал. Наверняка. Но не мог по-другому.
Иначе… Иначе чего-то сермяжно-важного не хватило бы в обширной картине мира, виртуально складываемой нашими современниками - пограничниками СССР и «рыночной» России – по штриху, по нотке, по ниточке. И потеряло бы оно непременно свою цельность и гармонию. А значит, и жизненную правду.
Иначе не клацала бы я сейчас фанатично клавиатурой, поглядывая то и дело на фотографию Георгия Ивановича в тонкой голубой книжечке. Предисловие к ней, писаное самим автором, я перечитала трижды. Выдержки из него привожу ниже.
«Я люблю писать предисловия. Если оно готово, то кажется, что книга вышла в свет. Предисловий я написал много. Издана же одна маленькая книжечка стихов…. Проза лежит в разных ящиках, три книги. Еще три книги сложены аккуратно, но не помню, где. Могу забыть… Дело в том, что годы мои подходят к шестидесяти, и память может подвести. Она становится особенно капризной, когда не осуществляются планы, связанные с финансовыми затратами».
«…Даже философия моя становится скептичной: книги – бесполезные спутники жизни. Для человечества вполне достаточно Библии. Вся остальная литература – толкование Ветхого и Нового Заветов. Я вспоминал свои юношеские поиски смысла жизни, сотни прочитанных книг, не давших мне ответа, ночные беседы о прочитанном, казалось бы, увлекательные и не пошлые, но… Смысл бытия оказался простым: мы появляемся на свет, чтобы дать жизнь другим, поддерживая так бесконечность жизненной цепочки. Всё остальное – необходимые атрибуты существования, количество которых можно ограничить. Аскетизм христианства, как и многих других религий, стал прозрачен. Чем меньше государство может дать возможностей для обеспеченной жизни своих граждан, тем более поощряет оно религиозный фанатизм.
Когда влечение к женщине перестает толкать тебя на безрассудные подвиги, когда бессердечие и беспомощность правителей заставляют думать лишь о хлебе насущном для детей твоих малых, тогда философия становится простой и прозрачной, а книги заменяет телевизионное пойло. Конечно, с такими мыслями хорошей книги не напишешь»…
"…Винишка я не мог выпить, потому что в августе закодировался – в Харькове, у психотерапевта Минько, под присмотром дорогой и любимой жены своей, ярой сторонницы трезвого образа жизни. Кодировался без желания, но сознательно. Дело в том, что предстоящие год или три жена будет жить в Америке, у младшей нашей дочери Жени, присматривая за любимым моим внуком Владюсей. Валера – отец внука - тоже в Штатах, но вдали от Жени. Они учились в МФТИ, теперь – продолжают за океаном и получат звание магистров. Валера – ядерщик. Женя изучает плазму».
«Что же остается мне? Естественно, надежда на помощь зарубежья. Полторы тысячи долларов на издание книги мне бы хватило. Еще у меня на руках остаётся отец жены, который любит хорошо и вовремя покушать, но с постели не встаёт. На него нельзя сердиться, поскольку государство платит ему хорошую пенсию, а на меня распространяются его льготы по квартплате. Вот так! Я не дотягиваю до своих героев. Да и пенсия моя не дотягивает до трети тестевой. Я буду беречь и холить его, и баловать иногда ста граммами.
И, наконец, мне нужно присматривать за пятилетней внучкой Юлькой, толстенькой разбойницей, и за ее мамой, моей старшей дочерью, скрывающей от меня свою беду. Можно подумать, что от меня можно что-то скрыть.
Средняя дочь живет в Москве. Пока её итальянец с ней, она не будет бедной. В тяжёлые времена она помогала нам. Сейчас рисует картины, пишет стихи и водит дочь в первый класс. Ну и пусть водит!
Как расценить моё сегодняшнее положение – не знаю. Кому-то покажется нормальным, кто-то посочувствует мне, но я больше рассчитываю на безразличие».
1998г.
«Я продолжаю предисловие спустя четыре года. За это время много изменений произошло в моей безалаберной жизни.
Удивительная в поведении жена моя развелась со мной после тридцати двух лет весёлой жизни, в которой, по ее словам, я не сделал ничего хорошего.
Как бы назло ей появилась на свет книга моя – «Рассказы, написанные с удовольствием». Перед выходом книги я устроил себе пышные поминки, споив всех любителей перцовки на родной улице.
Я поторопился потратить переданные мне дочерью две сотни долларов. Позже они должны были бы помочь мне по многим направлениям жизни. Замечу мимоходом, что моя щедрость имела естественное продолжение. Два шустрых алкаша завели меня в чужой, не мой значит, подъезд и хотели грохнуть по башке и забрать ключи от моей квартиры, где, по их соображению, должны быть деньги. Я убедил их, что такая работёнка им не по плечу. Скрипя зубами, они согласились с моими доводами.
В квартире, куда стремились бандюги, доживал свои дни мой тесть. Он уже не вставал с постели и с трудом садился перед табуреточкой с тарелками. Но еще целый год я ухаживал за ним, кормил четыре раза в день. А для этого мне приходилось почти целый день торчать на кухне, готовя разнообразные кушанья. Однообразных отец жены не ел. Отвергал очень гордо.
Потом он умер. Я почувствовал свободу, а для человека пьющего свобода – начало духовной смерти…»
«Жизнь мою я назвал как рассказ «Испытание одиночеством». Друзей у меня не было, а врагов под видом друзей – предостаточно. Они пили у меня, жили неделями, скрываясь от жён, и поедали мои скромные запасы пищи. Они обвровывали меня постоянно. Особенно отличился Александр Заруцкий, мой бывший ученик, выросший в наглого мошенника и ворюгу. Весь в отца пошел, только отец обворовывал крупную строительную организацию. Однако я подумал, что у Христа тоже был ученик-предатель. Иуда – символ всех учеников, предающих учителя. Это вроде бы норма жизни, если об этом сказано в Евангелии. Кстати, Заруцкий выбросился из окна пятого этажа.
Далее. Особенно крупную кражу совершили три ворюги, предводимые специалистом по мануальной терапии Угаровым. Участковый наш знал эту воровскую птицу по полёту, но никаких действий не предпринял. Он даже решил, что я просто пропил телевизор, телефон, утюг и прочее с друзьями. Я утешил себя мыслью, что очень богат, если меня обворовывают по наводке»...
«Автор»
………………………………………………………………
Через полтора года Автор скончался, в возрасте 63 лет. К этому времени в городе не осталось ни одного родного ему человека – старшая дочь также уехала в Москву, настояв на продаже большой квартиры семьи, но не взяв с собой отца. Над Жориком сжалилась средняя Анжела – купив в Белгороде на деньги итальянца убогую, без ремонта, однокомнатную на свое имя и прописав туда отца. Трудно и больно представлять, как доживал он, совсем уже больным человеком, эти свои последние времена, кто и как хоронил его - в самом начале новорожденного века и очередного тысячелетия, дай Бог, не последнего для Земли…
И где в это великолепное время были все мы, до зябкой полуночи с усердно высунутыми языками сочинявшие некогда «Письмо турецкому султану»?