Посвящается Татьяне Н.
Она была всего лишь усталой женщиной. С малолетним сыном. Муж ее давно уже кормил червей, попав по пьянке под машину. Ну, вы знаете, рождение ребенка одних мужчин делает отцами, а других – козлами. И если первые оседают на маленьком клочке земли под названием семья, норовят обнести этот клочок крепостной стеной со рвом и подъемным мостом и уж до конца жизни пестуют и холят обретенное, то другие срываются во все тяжкие самолюбивой, а может и неблагодарной, души. Кто-то в открытую, не желая смиряться перед муторной домашней работой, не нагулявшись, не натешившись, кто-то, менее циничный, исподволь, сбегая, затаиваясь, прячась, с тысячью оправданий. Но женщина такое существо, которой и такой, совсем неважный, по-своему дорог, потому и не было у нее обидных слов в душе на своего глупо растратившего жизнь муженька. Да, пил, да, оскорблял, да, был равнодушен и мерзок в унаследованном традицией отношении. Вернее, в разделении после свадьбы всех дел на «мужские» и «женские», раз и навсегда разделив и разломав само понятие семьи. Ну, да бог с ним, речь-то не о нем. А об одинокой, усталой женщине, в душе которой не было обидных слов.
Она работала в библиотеке. Скучная, размеренная, бедная жизнь. Один и тот же контингент читателей, близость к дому, так что даже бока не намнут по дороге на работу, обрывки чужих разговоров и дрязг не подслушаешь, скромный маленький коллектив с преобладанием предпенсионного возраста, небольшая зарплата. Плюсы? Да все то же, только наоборот: не нахамят с утра в битком набитом транспорте, госслужба, плевательски относясь к большей части сограждан, смотрела сквозь пальцы и на постоянные больничные, отпрашивания и прочее, а с маленьким Витькой ой как удобен такой расклад, минимум зависти от сослуживцев, вежливые тихие посетители, книги, книги, книги. Она полюбила толстые романы. Время будто всасывается в эти массивные «кирпичи», уходит, оставляя наедине с миром другим, забавным и грустным, интересным и нудным. Да и Витька, забегая после школы, учил и делал уроки вместе с ней, а потом оставался, выбрав кресло в глубине хранилища, и читал. Охота сына к чтению радовала ее, но в душе нет-нет, да побаивалась, что вырастет не как все, засушит себя книгами. Сколько раз сама спрашивала его, не пойдет ли поиграть с друзьями, да он сходил несколько раз, а потом огорошил ее заявлением, что больше не пойдет, потому что ребята во дворе все вруны какие-то и выхвалялы. Она что-то говорила ему, успокаивала, а у самой все в голове крутилось, что дети – они ж от родителей все и берут. Какие родители, таковы и они, что ж тут непонятного. Но ему говорить не стала, да и как объяснить всю несправедливость по отношению друг к другу, все эти сложные игры амбиций и желаний взрослых. Вырастет, понабьет кулаки, поймет-не поймет, выводы сделает. А пока ему восемь и цветные развороты атласов животного мира были его любимейшим развлечением. Ну и пусть.
День за днем, книга за книгой. Только стала она замечать, приходя в хранилище, будто тень какую, скоро мелькавшую то тут, то там за стеллажами. Поначалу списывала на игру света, но сомнения закрадывались, стала пристально вглядываться, останавливаться, прислушиваться. Шорох. Скреб. Да, так и есть. Нашла она ее. Крыса сидела в темном углу, там, где стеллажи тенью смыкались, смотрела на нее черными бусинами глаз. Буро-серая шерсть, напряженная, внимательная, натянутая стрелой. Прыжок в сторону, и исчезла.
Господи, книги, заволновалась она. Все ж погрызет, будут вдоль рядов огрызки валяться, труха, корешки рваными ранами зиять будут. Битый час ходила по хранилищу, смотрела, доставала, проглядывала. Устала, как грузовик с новыми поступлениями разгрузила, но ничего не нашла, никакого крысиного саботажа, никаких следов пиршества. Ничего. Сев в кресло, принимая вечерних посетителей, все думала, что дальше делать. Надо бы руководству заявить, вызвать санэпидемстанцию, но мешал образ, яркий образ из когда-то прочитанной книги Камю: вертящаяся волчком с жалобным писком крыса и пузырящаяся кровь на ее мордочке. Чума. Тогда она, читая те строки, расплакалась. И от нахлынувшего ужаса перед наступавшим мором и от жалости к маленькому ни в чем не виноватому зверьку, глашатаю смерти. И вот теперь здесь. Что будет, принесет заразу, устроит разбой среди молчаливых, со своим особым запахом рядов книг? Приведет стаю? Почему-то она была уверена, что крыса приходит одна. Искать ход было делом заведомо бесполезным, в старом, никому не нужным здании прогнило почти все, а мелкие косметические вспомогательства со стороны преданных библиотеке жителей лишь скрашивали изношенность и бедность. Правда, ей нравилось это запустение. Это была особая аура ветхости, старины, чего-то тайного и мудрого. Даже с крысой.
Она решила подкармливать ее. Будет есть, значит, не будет трогать книги. И она стала приносить хлеб, сушки, сухарики, яблоки, морковь, а дальше и по мелочи в пакете то, что не доедал Витька. Укладывала в том самом темном конце, где повстречались, аккуратно подпихивая под нижнюю полку. Проверяя, отмечала, что еда исчезает, благодарно не разбросанная, даже пакет оставался на своем месте. Вот и подружились, думала она, все ж живое существо, живой человечек, наделяя человеческими чертами, как это часто мы делаем по отношению к симпатичным нам представителям живого мира.
Зима выдалась очень холодная, злая. В библиотеке поставили дополнительные масляные обогреватели, но все равно приходилось туго, сидели, укутавшись в шали, накидывая куртки, в читальном зале сидели, не снимая шарфов, выставляя на столы термосы с горячим чаем. Есть же упорные, кому может и в радость даже вот так сидеть, заниматься, в холодной тишине, борясь с собственными неподатливыми мыслями. Она все так же носила еду, пожалуй, даже увеличив рацион, принося иной раз целую котлету с хрустящей поджаристой корочкой или пару отваренных распухших сосисок. Как-то, заглянув в Витькин очередной талмуд, увидела на странице клубок змей. Содрогнувшись, сказала ему, что за желание такое, гадов смотреть. Тот посопел, пробормотал что-то вроде «так интересно» и снова уткнулся в книгу. А она даже обрадовалась, что у нас такие морозы и хоть этой гадости нет. Крыса-то еще ничего, а чтоб было, если б под стеллажами шуршали совсем другие экземпляры. И с грустью про себя добавила, что и это не самое противное. Люди, они на поверку бывают намного противней, чем даже шуршащие ядовитые бестии. Нет, нет, в ее душе не было обидных слов, она просто боялась за сына. За его жизнь, когда от книг он скакнет в жизнь взрослую и убедится, что укусы рядом стоящих намного опаснее и злее, чем от тех, кого он когда-то разглядывал на картинках, грезя об опасностях и приключениях.
Видеться с крысой она стала чаще. Та осторожничала, но себя показывала, при появлении ее выходила, мелкими перебежками кружилась около полок, демонстрируя сильные лапы, гибкое мускулистое тело, упругий длинный хвост. Мех ее стал отблескивать, говоря о хорошем здоровье, лишь взгляд оставался взглядом сфинкса, ничего не выражающим, внимательным, сосредоточенным. Так и жили. Никто не догадывался, по-прежнему пили чай, оставляя крошки, немытые кружки, не было ни обгрызанных вещей, ни оставленного помета.
Пришла весна. Тогда-то и начала подопечная сорить. То какие-то щепки оставит на месте еды, то обрывки бумаг, одну даже с нотной записью. Что делать, убирала за ней, злилась, что за напасть, ворчала, но еду носила, да и как не пошалить, весна все же. Ей и самой хотелось нашкодить от врывающихся в окна ярких горячих лучей, от звона льющейся и бегущей повсюду воды, от все светлеющего утра. Взять хотя бы этого, строгого мужчину, который ходит неизменно в черном пальто и шляпе, ну что за манера одеваться как гробовщик, да подложить ему вместо каких-то нудных и тяжеловесных исторических изысканий что-нибудь безбашенно эротическое, где и с похабцей, да повеселей. То-то смеху...
А потом крыса принесла кольцо. Старое золотое кольцо с небольшим черным камнем. Долго она вертела его в руках, все думала, как оно могло оказаться у крысы. Потерял ли кто, стащила. Осторожно спрашивала, но никто не терял, не интересовался, да и дома вокруг были все новые, на отдалении, не оттуда же она принесла его. Не выдержав, смущаясь и колеблясь, отнесла на оценку в ювелирный. Кольцо обманутых надежд, сказали ей. Камень оказался черным опалом, а кольцо старинное, славной мастерской работы. Фамильное, интересовались? Не желаете ли продать?
Возвращалась, держа кольцо в руке, боясь выпустить, боясь, что исчезнет оно как сон. И не от цены, какой и не ожидала, а от притяжения, будто от заговоренного, сильного камня, вобравшего в себя время и страсти. А одев, так и не сняла с пальца.
Крыса ушла, оставив свой прощальный подарок холодной, жестокой зимы.Больше никогда она ее не видела. Изменилась ли ее жизнь, крутанулся ли вектор, расцвели или завяли побеги начинаний, надежд? Да нет, все шло как было. Смотрела она на камень и улыбка трогала ее губы, потому что жизнь была ни черна, ни бела, а где-то там, в черной мгле камня струилось время, вечное время, которому и дела нет ни до каких надежд и людей, обманывающих самих себя.
И не было в душе обидных слов,
На горечь дней она не злилась.
Бесшумным плеском вещих снов
Лишь в черном камне время длилось.