Поэт подошел к окну, запахнув банный халат скользкими еще руками. Утреннее небо было низким от приближающегося снега и, как показалось поэту, чересчур неприветливым в воскресный день.
«Могло и солнышко проглянуть. Ничего бы с него не сталось. А то висит эдакой огромной завесой. Зябко так. После баньки – то особенно. А тучки? Где уж тут строфе родиться? Нет тучек, только одна серость тяжелым водянистым одеялом свешивается, боясь прорваться лавиной холодной воды. Дааа... Эх, Миша, Миша... А твои тучки- «небесные странники».Все мы в мире -странники. И ты такой же. Рано ушел. Ох, как рано. И все это твоя неопределенность, все боязнь чего-то: «Все это было бы смешно когда бы не было так грустно…».Грустно. Конечно, грустно. Вот так веселимся, копошимся, чего-то добиваемся. А нет времени просто закинуть голову. Посмотреть в небо ,подумать. Вот у князя Балконского было время. Всюду кровь, смерть, а он лежит и с небом разговаривает. Хорошо Толстой придумал. Философии всегда должно быть место.
Интересно, какое тогда оно было это небо , отражающее поле брани? Тучек- то не было, это точно. Зарево черно-красное. Только кусочки проскальзывали голубенькие, напоминающие ,что это все-таки небо…»
Дверь неслышно приоткрылась и в проем просунулась дымящаяся чашка кофе с солидным сырным бутербродом .Поэт молча принял завтрак, перенеся поднос на рабочий стол.
Потянув носом молочно- шоколадный аромат из чашки, поэт растянул губы в приятнейшей улыбке:
«Вот это настоящая жена. Сидит и ждет на кухне, помешивая борщ или суп. Не знаю, что она там задумала , когда я появлюсь с написанным.А что этому же Балконскому сулил брак с Наташей? Ну молодость, ну неуемное желание жить, ну красота девичья – чистая, высокая . И все? А сейчас, в наши дни посадил бы такой Балконский ее рядом , да спросил бы : « Помнишь, Наташ, как у Бернеса: «Летит, летит по небу клин усталый..?»
А Наташа? Да не знает она ни Бернеса, ни клин ее не интересует…Возраст. Возраст - страшная штука. Понимание же все отсюда идет. От возраста…»
Поэт откинулся на спинку стула и любовно глянул на шкаф с книгами:
« Хотя, брат Чехов, я понимаю, что литература- любовница, а медицина- жена твоя. Я- то так не могу. У меня и жена, и любовница- все одно лицо. Завтра вот полезу опять гнилые зубы смотреть. Какая там может быть поэзия? Дааа. Надо выбирать. Сколько можно?
Да только страшновато. Не могу, понимаешь, Антоша, не могу подобно Конан Дойлю бросить врачевание и уйти с головой писать. Боюсь. А что завтра? Или как Агата, отслужив двадцать лет фармацевтом, всю оставшуюся жизнь писать гениальнейшие детективы. Страшно. Очень страшно…»
Поэт потянулся и вновь подошел к окну. Строка не приходила. Он посмотрел вверх, пытаясь проникнуть взглядом сквозь серую толщу.
«Интересно, а пробовал кто написать не юля, не прилагая какого-нибудь поэтического вдохновения к описываемому , называя вещи своими именами. Типа - в атмосферных слоях проплывают скопления водяных паров? Вот умора- то была бы?
А ? - поэт схватился за живот, посмеявшись вдоволь над своей идиотской находкой. – Это тебе, дорогой мой Пастернак даже не «… пахнет свежим воздухом навоз…», это еще покруче. Ах, навоз.. Как там, на даче сейчас? Курочки запертые ходят. Кормит их соседка, или забывает? Жена вот тоже сидит сейчас и волнуется. Остались- то дома только из-за меня. Дома лучше писать. А сегодня, как на грех, ну ничего, ничего в голову не приходит. Может писать ночью, как Высоцкий и орать на весь дом похабщину, найдя в мусоре слов то единственное нужное? Бедная та Влади: вскакивала обезумевшая успокоить гения. Но то- талантище! А я? Что я? Жиденькие публикации в нашей газетенке. Да несколько самых трудно родимых, как после кесарева - в столичном журнале. Вот и вся моя гениальность. Может не стоит вообще лезть на рожон?..»
Поэт глубоко , с надрывом вздохнул, взял недопитый кофе, подошел к шкафу и любовно прошелся по корешкам книг, задерживаясь секундой больше на любимых томиках , с торчавшими из страниц собственными закладками.
«А впрочем, каждому – свое:
Диктует время , боль и разум
Пока не поздно, будь собой,
Не насмеши , став всеми сразу…»,
-написалось в сотые доли секунды в мозгу, но поэт не рванул как обычно к столу. Он продолжал стоять у шкафа, чувствуя созревающие слезы.
И спустя какое-то время, вытерев мокрое, красное лицо носовым платком, так заботливо положенным в карман халата ,и высморкавшись от души ,поэт долго складывал на рабочем столе листы стопочкой.
Сложив, он присел на краешек стула и внимательно посмотрел на распятие Христа , отливающее тяжестью бронзы даже в такой пасмурный день. Нет, он не молился. Да и не умел он молиться. Человеческие страдания, виденные и переживаемые им ежедневно не наталкивали на обращение к Богу. Он сам был немножко Богом для тех, кого избавлял от боли. Он просто думал. Оставим его. Как бы он ни поступил ,все будет верно, ибо на все воля Божья.
2010г