Новогодняя ёлка была очень большой и красивой. (Впрочем, это была вовсе не ёлка, а сосна, так как мало в Крыму елей.) И все-таки был Новый год и потому - ЁЛКА.
Она была, как настоящая, северная: на ветках, снегом висела белая вата, и от восковых разноцветных свечей шел аромат леса, марципанов и ещё чего-то очень сладкого и вместе с тем волнующего.
Волновались все. Дети - в ожидании Деда Мороза с мешком подарков разглядывали ёлку, намечая себе любимую игрушку за стихи о зиме, которые они будут читать Деду Морозу и Снегурочке. А взрослые волновались по разным причинам - за страну и за себя и уже совсем по пустякам: почему Дед Мороз запаздывает к ёлке.
Но вот раздались крики: «Едет, едет!». Конечно, мы, дети, знали, что никаких саней у Мороза и Снегурочки нет, потому что нет снега, но охотно принимали святой обман взрослых и подыгрывали им. Дед Мороз, он же парторг «Крымэнерго», бодро и весело потребовал от детей «фантов»: стихов, песен, хоровода. (Ведь свечи на ёлке уже горели, и кричать традиционное «раз, два, три - ёлочка гори!» было бы лишним).
Самые смелые и нетерпеливые вышли читать стихи. Это было многократное «Зима. Крестьянин, торжествуя...» или «Вот моя деревня, вот мой дом родной», пели «Маленькой ёлочке холодно зимой...».
Мне стало скучно, раздражала и надоела игра в «поддавки». Я упорно смотрела на серебряный дирижабль с красными буквами "СССР" на боку и зло думала; «Ну, какая она маленькая, эта ёлочка?! И почему ей холодно?! Ведь с Деда Мороза не только пот течёт, но и краска с носа испачкала усы."
И, когда подошла моя очередь читать стихи, я, набычившись, голосом моей тётки начала:
«Позорной казни обреченный,
Сидит в цепях венгерский граф,
Своей отчизне угнетенной
Хотел помочь он:
Гордый нрав
В нем возмущался,
Меж рабами себя он
Чувствовал рабом,
И взят в борьбе с могучим злом.
И к цепи прикуён врагами...»
Дед Мороз ошеломленно посмотрел на меня и спросил, знаю ли я другие стихи. (Я знала и про страшную голову в степи, Руслана и его пугливого коня; и про кота учёного, который рассказывал свои сказки Свете, а не всему свету, как объясняла мне бабушка).
Деду Морозу я ответила, что знаю, что в книге «Чтец-декламатор» стихов много, а вот в сказках Чарской их совсем нет.
Папа смотрел на меня, слегка приподняв плечи, мама делала какие-то знаки: плотно сжав и без того тонкие губы, прикладывала к ним палец. А я не могла понять, что я сделала не так, ведь я не сказала «запретное» слово «зопа», которому научили меня Старченки.
Я знала «Белая береза под моим окном принакрылась снегом, точно серебром...», но это были стихи Есенина, а стихи Есенина были запрещены - это точно, потому что мама всегда останавливала папу, если он запевал «Ты жива ещё, моя старушка, жив и я...».
Но вот про Чарскую, книга которой была не с рисунками, а с приклеенными красочными открытками, я думала, эта Чарская – это чародейка, та самая старшая фея, которой не досталось золотого блюда на пиру в «Спящей красавице».
Свой серебряный дирижабль с красными буквами "СССР" от Деда Мороза я получила. Маме с папой на комиссии не сделали ничего, только устное внушение, ЧТО следует читать ребенку и на каких книгах воспитывать.
Вообще-то книг в доме у нас было много, но те, что читали папа и мама, мне были неинтересны: без картинок, только портреты вождей, или картинки были непонятны: какие-то значки и схемы.
Но две из книг моего довоенного детства я храню до сих пор - книжка Чарской и «Школа Бейера игры на фортепиано для мамаш благородных семей».
А свою первую личную книгу я купила в 1948 году на праздновании 800-летия Москвы. Папина войсковая часть стояла там, где сейчас окраина Москвы, и 36 км на мотоцикле проскакать было пара пустяков. В столице на празднике обязательно захочется чего-нибудь лакомого, и на семейном совете было решено продать 2 буханки черного хлеба из нашего пайка (тогда ещё не отменили карточную систему).
Как была удивлена мамочка, когда я с юбилея Москвы привезла тоненькую, невзрачную, на желто-серой шершавой бумаге изданную в «Библиотеке воина» книжку «Дмитрий Донской». Эта книга положила основу моей личной библиотеке и, несмотря на частые переезды, наша семья первым делом упаковывала в непроницаемые, непромокаемые ящики из-под радиопередатчиков книги.
А серебряный дирижабль с красными буквами «СССР», полученный мною на елке 41 нового года, едва не стоил нам головы.
Жизнь, изменившаяся после оккупации Крыма фашистами, бросала нас то в холодную пучину надежды, то в кипяток радости, то в бурлящую пену страха: как Иванушка через 3 котла, душа проходила три стадии, чтобы стать красивой, сильной и выдержать все...
Близился Новый Год, и он нес надежду. Потому бездумно, по-старому, мы украсили елку прежними игрушками: зайчиками, морковками из крашеной ваты, серебристыми гномиками из папье-маше, золотыми снежинками из фольги, стеклянными шарами и бумажными китайскими фонариками, гирляндами. И среди этих, привычных глазу елочных игрушек, гордо висел дирижабль. Кто повесил его?! Думаю, брат Толик. Несломленный духом, четырнадцатилетний пионер до конца войны сохранил зажим для пионерского галстука. (Одно время, перед самой войной, галстук пионера завязывался не узлом, а, на манер скаутов, имел металлический зажим с изображением пламени костра).
.. .За несколько часов до наступления Нового года, когда люди готовились к «пиршеству» тем немногим, что оставалось от старого времени, началась облава. В каждую квартиру со стуком или без, внезапно входили немцы, по двое, по трое, с автоматами наготове, рывком, наотмашь раскрывали все двери: в кладовках, на чердаках. Даже заглядывали под крышку колодца. Они искали подпольщиков и партизан.
Услышав топот шагов по лестнице, соседка сама раскрыла входную дверь. Ввалившиеся остановились у порога, увидев детей, сидящих за столом. Может быть, вспомнили свои семьи: ведь Новый год для всех праздник?! Один из фашистов шагнул к елке, и по напряженному торсу немца и перемене настроения воздух сразу же наэлектризовался угрозой. «Коммунистен, партизанен!» - закричал фашист и направил на нас свой автомат. Мама недоуменно спросила по-немецки: «Вас ист лос?» Немец дулом указал на дирижабль. Не изменив позы и тона, мамочка сказала Толику: «Иди, разбей на улице» и сняла игрушку с елки, а фашистам, указав на стол: «Зайен зи либесвюрдих...»
Только спустя много лет я поняла: боясь, что непокорный Толик выкинет какое-нибудь коленце, которое будет стоить нам жизни, мама спасла и нас, и его, выгнав из-за стола.
А мой довоенный новогодний приз - серебряный дирижабль с красными буквами «СССР» - висел у нас на елке еще в 1951 году и радовал двух моих младших сестер: «военную» Светочку и «послевоенную» Верочку.