Она была очень воспитанной и чопорной, эта фарфоровая кукла Тата. И я ее не любила.
Значение слова «чопорный» я узнала много позже, но в то время «чопорный» напоминало мне капор, который я тоже не любила. А кукла Тата кокетливо носила его на своей всегда аккуратной и кудрявой, как и у меня, головке. Ей не мешали огромные банты под подбородком, она не срывала с себя капор, и бабушке не приходилось бегать за ней по всему двору, уговаривая съесть еще хоть одну ложечку «гоголя – моголя». Да она сама была очень похожа на мою бабушку: всегда вежливая и всегда нарядная: у нее на платьице было такое же кружево «валансье», как жабо у бабушки. И спокойной она была, как бабушка, и, когда приходило время дневного сна, кукла Тата томно прикрывала свои голубые глаза темными ресницами и без всяких условий ложилась в кроватку. Она не цеплялась своими ручками за ажурную чугунную решетку двора лаборатории «Крымэнерго» и не требовала от бабушки играть полонез Огинского или петь песню девушек из «Аскольдовой могилы»…
И вообще мне больше нравилось играть с Владеком и Януськой, с дочкой Марлинских и особенно с детьми сторожа Старченко, о которых говорили, что «эти невоспитанные дети плохо влияют» на меня…
В октябре 41-го в квартирах лаборатории стало почему-то очень пустынно: Владек и Януська оказались «пОляками» и их папу и дядю Ипполита не взяли в армию, как моего папочку. «Марлинские – евреи, - шепотом говорили во дворе, - и они «э-ва-куи-ро-ва-лись». Только мы и Старченки остались. Моя мамочка была «главным начальником», потому что сторож Старченко забивал ящики с какими-то «приборами» со стрелками, как у часов, и ящики прятал в яму, а мамочка записывала все в большую книгу в черном «дер-ман-ти-но-вом» переплете.
Все были заняты своими делами, и даже бабушке было не до меня: она помогала устраиваться на новой квартире моим двоюродным братьям и сестрам. Может, у них в Евпатории не было «бомбоубежища»? (Еще одно новое и очень важное слово, которое говорили все, когда противно выла сирена).
Было скучно и почему-то грустно, и я взяла на прогулку куклу Тату. Я вышла на улицу, нарушив всегдашний строгий запрет.
Первый раз в жизни я решила поговорить с Татой по душам о серьезных вещах, мучивших мой ум: почему говорят «нЕмцы в городе», а не «немцЫ»? Ведь бабушка всегда «хорошо принимала соседок тетю Фросю и тетю Капу», которых в бабушкином дворе называли «слепцЫ», потому что они не видели и ходили с палками. А «немцЫ» разговаривают или нет? И тоже ходят с палками?
…Какая – то большая тень сзади накрыла нас с Татой и из-за моих плеч появились две руки в рубашке цвета пожарного рукава, висевшего теперь вместе с ведром, топором и багром на красном щите. Руки были такие огромные и чужие, как у великана. Они резко выдернули мою Тату из моих испуганных объятий, и голос грозно спросил: «Юде?» Слово было мне непонятно, и я громко заплакала и побежала во двор.
Так я услышала первое немецкое слово из чужих уст. Потом были «шнель», «швайн», «тб-кранк».
Потом мне было очень жаль куклу Тату: я решила, что ее забрали в гестапо, как коммунистов и евреев. Но это было потом…