Собираю помидоры на огороде и вижу: Виктор идет к пчелам. Ну, думаю, сейчас растревожит их и будут кусать до самого вечера. И точно: одна укусила, вторая... а от третьей ринулась в коридор и, сгоряча, кричу:
- Этот Карачев прямо испытание какое-то! Работа, жара, а тут еще пчёлы!
Мама* ахает, сочувствует, а чуть позже слышу:
- Видно, помирать мне пора... - Виктор уже сидит за столом и обедает. - Обременяю вас только. Ездите сюда, работаете, надрываетеся...
- Слышишь? - усмехается брат, взглянув на меня: - Она теперь ча-асто вот так...
Мама молчит... будто и не слышит.
Тогда он опять:
- А заешь, что она хотела учудить? – И смотрит на неё, усмехается: - Добраться ночью до речки и утопиться.
- С чего бы это?
- А-а, надоело, - мама словно просыпается после молчания: - Надоело быть обузой и себе, и вам. Руки не грабастують, ноги не ходють...
- Ты, старая! - Виктор собирается шутливо ругать ее. - А о нас прежде подумала? Ведь опозоришь так, что ни-игде скрыться нельзя будет! Каждый скажет: во, утопили матку, из-за денег утопили, она ж всё овощами торговала и денег, небось, накопила целый мешок, вот и надумали детки…
У мамы слегка подергиваются в улыбке губы:
- А что ж... и скажуть.
- Так что ж ты? Детей тебе разве не жалко?
- Да вот... Только из-за вас и не пошла.
- Да ты и до речки-то не дойдешь! - это уже я, улыбаясь.
- Дойду! – Поправляет одеяло, укрывая ноги: - За ночь и не дойду? Уж как-нибудь, а докандыбаю.
... Она сидит на порожке и рассказывает:
- Незадолго перед смертью пришел ко мне Сергей* и спрашиваить: «Ты веришь, Мария, в загробную жисть»? Нет, отвечаю, не верю. Так, останется после нас горсточка земли и всё. «А я верю, - он, мне-то. - Думаю, что должна быть! И если и вправду есть... загробная жизнь эта, так вот там-то я уж ни-ког-да от тебя не отстану, там-то мы уже никогда не расстанемся!»
Мама замолкает, какое-то время сидит, задумавшись, а потом, вроде как про себя, и говорит:
- Видно скучаить там без меня... зовёть.
- Ничего, подождет, - пытаюсь пошутить... с тайной слезой, - у него впереди целая вечность с тобой, а у нас... Ты еще и здесь нужна.
...Приезжаю в Карачев и сразу – за работу…
Ох, уже дело и к вечеру, а мне еще надо собрать красную смородину, перемыть и перерезать для сушки яблоки-падальцы, что соседка принесла…
И вот уже сижу возле крыльца, режу их и радуюсь, что вечером уеду к своим… режу яблоки и обливаюсь невидимыми слезами, что уеду от своих…
А Виктор выносит во двор сетчатую кровать, устраивает ее возле клумбы желтых гвоздик и следом за ним, держась за перильца, спускается мама.
И теперь уже лежит на этой кровати, смотрит в облака и время от времени повторяет:
- Ох, хорошо-то как! За все три недели, что болела, в первый раз с таким удовольствием ляжу.
А я, уже перебирая смородину, улыбаюсь:
- Вот и лежи, набирайся сил, - бросаю горсть ягод в ведро, тянусь за следующей и думаю: спросить ее или не спросить? И все же решаюсь: - Ма, скажи… а тебе и впрямь не хочется жить?
Она вроде бы даже вздрагивает.
- А чего ты спрашиваешь?
- А чего мне не спросить? - маскируюсь улыбкой.
Молчит какое-то время, а потом слышу:
- А знаешь... совсем всёодно: жить или хоть сейчас помереть. - Задумывается, молчит какое-то время. - И совсем даже не страшно.
Как раз выходит Виктор из хаты, и я с деланной шутливостью говорю ему:
- Во, братец, нашей матушке всёодно: жить или помереть хоть сейчас.
Он плюхается рядом с ней на пружинную кровать, та взвизгивает, а он приобнимает её, удивленно тянет:
- Во-о... Что это ты, матушка? Такая воинственная всю жизнь была, а теперь и сникла? – поправляет на ней одело. - Нельзя, нельзя так. - И пытается говорить всё это со смешком, а мама... Нет, не отвечает ему тем же, а лежит и молчит. Тогда он еще раз пытается её встряхнуть: - Ну что ж, придется маманю подлечить, - и уже улыбается мне: - Вот завтра провожу ее на базар торговать, так сразу воспрянет духом.
- Ну, торговать ей еще рановато, - поддерживаю его шутку, - пусть выздоровеет вначале, а вот свозить бы её куда-нибудь… а то совсем заданела, - вспыхивает её слово.
Но мама вроде бы уже и не слышит нас, - тихо лежит в своей люльке и смотрит в небо.
Через год.
В тот день Виктор уехал в Карачев часов в одиннадцать, а в два дочка вошла ко мне на кухню:
- Ма, с бабушкой что-то случилось. Дядя Витя звонит...
Подхватились, поехали...
Мама уже не видела нас, не слышала и дышала отрывисто, тяжко, а Виктор все рассказывал и рассказывал:
- Приехал из Брянска, стучусь… Не открывает! «Ну, все!» - думаю, то бывало-то, если и не открывает сразу, то хоть слышу: палкой постукивает по полу, идет, значит, а тут - тишина. Сорвал щеколду, дергаю дверь в хату... Она ж на крючке всегда! Ну, дернул посильнее, - открылась. И сразу на кухне, на полу увидел ее седые волосы... Подхватил, дотащил до кровати... Ох, и наплакался ж я!.. А она дрожит вся, в хате же холодно! И сколько так пролежала? С вечера, утром ли упала? Согрел воды, поднес к ней... чтоб руки ей обогреть, а она правую в горшок сама тянет, а левая - как плеть.
Вот этой правой рукой последние семь дней своей жизни мама с нами и «разговаривала»:
- Мама, ты пить хочешь? Если хочешь - пожми руку. - И она жала. - Мама, что у тебя болит? Голова? Если да, то пожми. - Нет, не жмет. - Мама, когда ты упала? Утром или вечером? Если вечером... Не жмет! Значит, утром. Начистила картошки и... Ну, слава Богу!
Стояли морозные дни, морозные и пасмурные... Да нет, в хате было тепло. Топили железную печку и к вечеру даже жарко становилось. Иногда и телевизор включали - как раз женский день восьмого марта приближался, дикторы сюсюкали, цветы с экрана не сходили, а тут... Самая дорогая моя женщина дышала трудно, надрывно, не видела нас и почти не слышала.
Но когда на шестой день Виктор наклонился над ней и спросил: «Ма-а, может священника позвать?», то она открыла глаза, подняла правую руку и широко-о так перекрестилась…
Потом как-то сразу мороз спал, солнце засветило, капели так весё-ёленько застучали. Под их перезвон отскабливала я пол в коридоре... Теперь и людям можно войти.
А в ночь с девятого на десятое увидели последний взгляд мамы, наполненный таким невероятным удивлением и счастьем!.. Но тут же обрушилась страшная тишина.
Утром уехала я в Брянск, чтобы хлопотать о похоронах.
День был совсем весенний, журчал ручьями. Долго тащилась до похоронного бюро. Зданьице было стареньким, деревянным, с какими-то маленькими комнатками-клетушками, с шатающимися лесенками на второй этаж, с пьяноватыми, потертыми мужиками, с толстыми, молчаливыми бабами. Директора заведения нашла где-то на задворках, - экскаватор рыл яму возле прорвавшейся канализации, плыла грязь, воняла, мужики стояли вокруг этой лужи и о чем-то говорили, но из-за рева экскаватора их слов не было слышно.
Может, всё это - сон?
Тронула директора за плечо:
- Мама моя умерла. В Карачеве. Но хотела бы похоронить здесь.
Взглянул:
- Вот... Вашу мать здесь похороним, а для своих места не хватит.
И в глазах его отразилась лужа…
И снова: это - страшный сон?.. И не проснуться?
Солнца уже не было, нависала серость. Чтобы как-то убаюкать свою горестную пустоту, подбиралась к дому окраинными улочками через рощу «Соловьи», тяжело тащилась по подтаявшему снегу в гору, но иногда останавливалась и скулила в небо:
- Ну прости ты меня, мам, ну прости, пожалуйста, если обижала чем, если не любила так, как тебе хотелось бы. Ты слышишь меня?
И казалось: она где-то здесь!.. совсем рядом!.. вьется надо мной радостно и освобожденно.
На другой день отпевали маму в карачевском Соборе, и Виктор потом говорил: «Мамка лежала красивая, строгая и даже ни разу не улыбнулась», а я…
А мне как же невыносимо стало больно, когда священник подошел, протянул бумажку, - надо вложить её в руку мамы - и я наклонилась, приподняла тюль, дотронулась до маминой руки...
Господи! И сейчас ощущаю леденящий холод родных рук!
Потом к церкви подъехал Платон с двумя журналистами из своей редакции, - все, мол, что нужно для похорон, сделали, - и мы поехали в Брянск.
На кладбище остановились у песчаных холмиков свежевырытых могил. В одну из них опустили мамин гроб.
Гроб опускали, а по краям могилы бежали ручейки талой воды.
*Сергей – Мама любила его в юности, но мать не разрешила ему жениться на бедной.
Фото: Мама, Сафонова Мария Тихоновна (1903=1994), героиня моей повести «Ведьма из КарАчева», написанной по её рассказам. (Помещена на Проза. ру)