I
Это летнее утро я провел на деревенском кладбище. Мне было на тот момент лет, может быть, восемь. По небу проплывали ленивые тучки, пахло травами, пылью и дождем. Из-за ужасного зноя пот со всех катился градом, а назойливые насекомые норовились залезть в глаза, нос, рот, уши. Но тогда все это было не важно.
Мы: наша семья и родственники, стояли полукругом над могилой, в которую уже опустили простенький деревянный гроб, а перед ямой стоял могильный камень, такой же простенький, на котором была изображена фотография моей тети - Наташи.
Ближе всего к могиле стоял муж тети Наташи, имени которого я уже и не помню, и их дети: старший, почти мой ровесник – Никита, и младший, совсем еще маленький Кирилл. И муж и дети плакали. Детей я понимал прекрасно, и тогда, и сейчас, но мужа – его нет.
Я редко видел его трезвым, а тетю Наташу редко видел без побоев от его рук. Но если тогда, в детстве, все эти моменты были мне мало понятны, то теперь, когда Никита и Кирилл оказались в детском доме, а имущество почти полностью пропито, это сильно бросалось в глаза. Мне и сейчас не ясно, чем же он заслуживал безграничную доброту тети Наташи, о которой я не могу вспомнить ничего плохого, и о которой ничего плохого я в будущем никогда не слышал.
Я пытался сдерживать слезы, проявлять стойкость и мужество, но у меня плохо получалось. Мне было очень грустно и тяжело от похоронной тоски. Доброта тети Наташи обратилась скорбью, прекрасно осознаваемой мной даже в том возрасте.
-…Да упокоится с миром ее душа. Аминь, -закончил свою грустную священник, приехавший из соседнего села.
Все перекрестились, затем по очереди говорили добрые слова, бросая на гроб землю и два цветочка, после чего все мы медленным шагом, опустив лица, двинулись в дом, чтобы помянуть.
Атмосфера в дома воцарилась напряженная, скорбь витала всюду, сквозила в добрых словах сожаления. Что бы хорошего не говорилось за столом о рае и лучшей жизни, но смерть хорошего человека – всегда плохо. Зачем Бог убивает хороших, но оставляет плохих? Зачем он забирает нужных на земле? Зачем он вообще убивает? Зачем он придумал смерть? Это мне было не понятно.
Поминки затягивались. Мне не нравилось там находиться, ведь хорошего там ничего уже не осталось, кроме воспоминаний. В это время тучи на небе сгущались, как сознание вдовца, говорившего все больше несуразной чепухи, от избытка алкоголя:
-Эх…Наташка…Ушла…Детей на мне оставила…А такая баба была хорошая…Да, колотил я ее иногда, но любил же, всем сердцем любил! – заплетающимся языком мямлил тот сквозь рыдания,- а теперь как? Без нее то? И все на мне…Все на мне…мля…
Аккуратный стол и поминки с каждой минутой начинали выглядеть все более убого. Мне страшно хотелось уехать домой, как, наверно, и всем присутствующим, но взаимная вежливость вынуждала оставаться еще, а значит вынужден был оставаться и я. Но, когда уже начало смеркаться, все родственники решились наконец покинуть дом, попрощались, пытаясь скрыть в глазах презрение, с опьяневшим вдовцом, и жалобно с детьми. Я тоже попрощался, робко выкрикнув: «До свидания!» из за спины родителей. В этом доме, кто тоска висела, как духота перед дождем находиться больше нельзя было ни минуты.
Закончив прощание с остальными родственниками, мы сели в машину: папа за рулем, дедушка на переднем сиденья, а я, мама и бабушка устроились сзади.
Машина тронулась, а я устало смотрел в окно на уходившую вдаль , в прошлое деревушку, в которой мне так нравилось бывать, и в которую я вряд-ли когда-нибудь попаду вновь. В прошлое уходила не столь деревня, сколько человек, тетя Наташа растворялась в прошлом, столь добрая и веселая, неунывающая тетя Наташа, которую я так искренне любил.
Когда деревня скрылась из виду, с почерневшего неба грянул ливень и засверкали молнии, заработали дворники на машине, а из моих глаз, вместе с ливнем хлынули слезы. Сквозь рыдания, стараясь сдержать дергающийся писклявый голосок, я спросил:
-Почему Бог убивает самых добрых? Зачем?
Бабушка повернула голову и нежным голосом, с оттенком грусти сказала:
- Владик, он не убивает, а забирает к себе, в рай. Она болела и очень мучилась, и он облегчил ее муки и взял ее к себе, там ей будет лучше, чем здесь,- сказала Бабушка и приобняла меня за плечи.
Но ее слова меня ничуть не убедили, и я, вырвавшись, сказал:
-Убивает! Убивает! Он всех убивает! И прабабушку убил! Он же все может, почему он их не вылечил? Зачем убил?!
-Там им будет лучше, они попадут на небо, а потом станут ангелами-хранителями, и будут нас охранять, - сказала Мама повернувшись ко мне.
-Но нам не будет лучше! Не надо нас охранять! Он очень злой, этот ваш Бог, кому он, такой злой, вообще нужен?!
- Не говори так! Он все слышит!,- сказала бабушка, вновь попробовав меня обнять.
-Ну и пусть слышит! – прошипел я, и обиженно отвернулся к окошку, игнорируя зовы родственников, которые, вскоре, прекратились. Все подумали, что я слишком устал, и решили дать мне отдохнуть, думая, что я засну. А я уставился куда то вдаль, смотря на льющийся дождь, плакал и не знал, что и думать.
II
Я проснулся утром, часов в десять, и лениво встал с кровати, натянул домашние шорты, взял с письменного стола пачку сигарет, зажигалку и телефон и вышел на крыльцо. Было довольно жаркое летнее утро и солнце ослепляло еще не проснувшиеся глаза. Первая затяжка, как всегда, отозвалась головокружением. Я сел на шлакоблок, в тени, отбрасываемой домом, и с наслаждением курил.
Телефон неожиданно завибрировал в кармане, звонил мой одноклассник и друг Дима. Я взял трубку:
-Да, алло.
-Привет, Влад, ты сегодня занят? – сказал он каким то подавленным голосом.
-Нет, не занят, а что, есть планы?
-Можешь ко мне приехать через часок?
-Да, хорошо. Что-то случилось?
Повисло полуминутное молчание.
-Да, -голос дрогнул,- лично расскажу…
-Хорошо, жди.
-Жду,-сказал он и раздались гудки.
Меня немного удивил необычайно грустный голос Димы, но я не предал этому особого значения, докурил и начал собираться.
На завтрак, душ и одевание у меня ушло минут пятнадцать, затем я взял со стола сто рублей, оставленные матерью, убрал в карман и вышел из дома.
С каждой минутой на улице становилось все более душно и знойно, хотя ночью, я слышал сквозь сон, лил дождь и гремела гроза.
В маршрутке было настоящее пекло. Бабули оккупировали сиденья возле окон, но не открывали их, и пол дороги я мок на задних сиденьях, осыпая их матом, про себя. Но потом они вышли, и я наслаждался потоками раскаленного ветра.
Через тридцать минут я вышел на нужной остановке и углубился в недра обычных городских кварталов, а еще через десять минут я уже сидел на лавочке возле подъезда Димы и курил. Вскоре он вышел и сел рядом со мной.
-Привет,- сказал он и протянул руку,- дай сигарету.- произнес он как то особенно уныло
-Ты же бросил.
-Дай сигарету
-Держи,- я достал из пачки сигарету и протянул Диме, он прикурил. Мы молча покурили. Я чувствовал состояние друга, а потому не решался спросить у него, что случилось. Через несколько минут, он, собравшись с духом, заговорил сам:
-Влад, помнишь Дашу?
-Конечно,- я помнил Дашу, это его девушка, наша ровесница, правда, видел я ее лишь пару раз, но она казалась мне вполне милой.
-Так вот…с ней…с ней,- пытался он убрать дрожь из голоса и сказать, но слова застревали в горле,-её…её… Её вчера насмерть сбила машина…
Я был шокирован, шокирован до такой степени, что сначала не поверил его словам. Я был шокирован не сколько утратой, сколько самим фактом.
-Как? – выдавил я
-Вчера. По дороге домой, на переходе…Она от меня ехала… Мне ее мать сказала по телефону…
- Соболезную…искренне,- мне было жаль Дашу, и Диму мне было жаль. Больше, конечно, Диму, ведь Дашу я почти и не знал, к тому же она всего лишь умерла, а горе не сколько в факте смерти, а в страдании людей, что будут переживать ее утрату. В этом вся боль, страдают вовсе не погибшие, а те, кому их оплакивать, - А когда похороны?
- Сейчас. Я не могу туда пойти. Я не выдержу.
-Понимаю…Покурим еще?
-Да, давай…Ты сходишь со мной в храм, свечку поставим..?
-Да, конечно.
-Спасибо…
Мы докурили и пешком выдвинулись в сторону храма, до которого идти было часа, может-быть, пол. Шли молча, говорить было не о чем, и Дима и я были как то опустошены.
Мы шли в храм. Храм. Моя вера в Бога заметно пошатнулась за последние годы, и к Богу я был абсолютно равнодушен. Крестик на шее у меня, конечно, висел, и жить мне особо не мешал, но и помогал он мне едва ли.
Мы дошли до храма даже быстрее, чем я предполагал, за двадцать минут. Огромное белое здание с позолоченными куполами расположилось на берегу Урала, недалеко от моста, который вел из Европы в Азию.
В церковной лавке было много народа, мы заняли очередь, и, отстояв, купили две большие свечки, хотя я и не понимал, чем они могут помочь.
Войдя в храм через тяжелые массивные двери, в глаза сразу ударил мрак и множество огоньков от свечей, обилие икон и крестов, а ноздри резко заполонил запах парафина, столь специфический и характерный для всех церквей. Мы прошли к какой-то иконе, прикрепленной к одной из колонн, и поставили свечки. Дима закрыл глаза и некоторое время что то бормотал про себя, немного шевеля губами. Я тоже закрыл глаза, но думал лишь о том, что не знаю, как теперь вести себя с Димой и что ему сказать. Но он закончил свой ритуал, взял меня за плече и кивнул в сторону двери. Мы вышли за ворота, сели на лавочки в прицерковном скверике и закурили. Через пару минут Дима сказал:
-Пойдем ко мне, помянем.
-Пойдем,-согласился я.
Дома у Димы никого не было, мы прошли на кухню и сели за стол. Дима достал из холодильника бутылку водки и разогрел на плите картошку, затем достал соленых огурцов, хлеба, сала, в общем: накрыл стол. Затем, когда мы сели, он разлил водку по рюмкам, встал и кивнул мне, я тоже поднялся и мы не чокаясь выпили.
Следующие минут тридцать мы ели и пили молча, общаясь только кивками, но потом, когда алкоголь начал действовать, Дима заговорил. Он говорил о Даше. Он рассказывал мне, какой она была, он рассказывал о том, как он любил ее и любит до сих пор.
- Я не знаю, как теперь мне жить. Понимаешь? Не знаю! Не знаю! Она…Она была всем…Всем…Ты не представляешь даже, какой она была хорошей…доброй…Она меня понимала, как никто другой и все…все… - говорил он, роняя слезы на стол, и наливая вновь и вновь. Я лишь кивал и слушал, изредка говоря слова сожаления, которые, правда, ни чуть не помогали. Дальше Дима углубился в воспоминания, но вспоминал он уже целые ситуации, он рассказывал, как они вместе проводили время, как они гуляли, как они ночевали у него дома и ходили в кино, и тогда он совсем потерял контроль и заплакал навзрыд. Я, конечно, не плакал, но мне было ужасно не по себе.
Услышав описание Даши я понял, кого она мне напоминает: тетю Наташу, к тому же внешне они тоже были немного похожи. Это воспоминание буквально пронзило меня, как копьем, причинив острую ностальгическую боль.
Я попал в ситуацию, схожую с той, в какой оказались мои родители тогда, девять лет назад. Я очень хотел уйти, ноне мог, из уважения и вежливости. Но Дима напивался, сильнее и сильнее, курил все чаще и чаще, и рассказывал о Даше все больше и больше того, о чем мне знать и не следовало, роняя горькие слезы.
Спустя час я смог уложить его спать и аккуратно ушел, захлопнув за собой дверь.
Вечерело. Зной немного спал. Домой идти мне не хотелось, на душе было как то гадко и тяжело, и ноги сами понесли меня в сторону храма.
Меня раздирали противоречивые чувства: жалость, грусть, горечь, злоба. Дети умирают, умирают люди, хорошие люди, умирают молодые, оставляя тех, кто их любил, тысячи погибают в бессмысленных войнах за клочки земли, разноцветные тряпки и ресурсы. Тысячи умирают от нищеты на улицах городов, тысячи в Африке умирают от голода. Девушки и дети становятся жертвами насильников, а по новостям передают о попе, который изнасиловал мальчика. Патриарх поддерживает узурпаторскую и профашистскую власть, а исламисты взрывают себя вместе с другими и развязывают войны с «неверными», чтобы попасть в рай. Где-же во всей этой свалке хоть единый след доброго и милосердного Бога? Величественного и мудрого Бога? Справедливого и великодушного Бога? Где он, Бог? Застрял в крестиках и книжках с молитвами и иконами в церковных лавках? В набитых животах попов? В позолоченной иконе, что сдали в ломбард, чтобы не сдохнуть с голоду? Где место для Бога в этом мире?
Я, сам того не заметив, в порыве своей ярости, давно прошел храм и вышел на середину моста. Я остановился и перевесившись слегка через перила глянул вниз и закурил.
Если бы Бог действительно мог и хотел нас спасти, то он бы убил нас всех, разом, или же прекратил убивать. Иного выхода нет. Но мы живем и умираем. А потому Богу этому, презренному, внутри меня места нет, подумал я и достал из кошелька маленькую книжку с молитвами и иконами и поджег ее зажигалкой, а потом, когда она догорела, бросил в реку.
-Нет во мне больше Бога. Нет для меня Бога. Я ненавижу Бога.Я ненавижу тебя, слышишь?! Ненавижу! Внутри меня нет для тебя места,- проговорил я, а затем, сорвав с шеи крестик замахнулся и со всей силы бросил его в реку.
- И нигде тебе нет места, кроме как на дне. Среди нас всех.