Когда я был не совсем уже ребенок, но все равно еще и не взрослый и самостоятельный гражданин, классе в шестом, наверное, в гостях у одноклассника Сашки я впервые услышал живой звук баяна. Сашка перебирал своими длинными пальцами клавиши, выдавая какую – то простенькую мелодию. Придя домой, я, видимо, взахлеб рассказал маме о своих впечатлениях, потому что примерно недели через две, уж не знаю на какие деньги, но родители внесли в квартиру огромный немецкий аккордеон фирмы «Вельтмайстер».
Это сейчас он мне кажется и не огромным совсем, а вполне себе нормальным. Но ведь я сейчас ростом метр восемьдесят, а в шестом классе, ясно дело, был слегка, а может и не слегка пониже.
Почему аккордеон, а не баян – кто ж теперь знает, папа уже на небесах, а мама разве вспомнит, что было почти сорок лет назад.
В общем, аккордеон был огромным, черного цвета, с 11 регистрами на правой клавиатуре и пятью – на левой, весь сверкал и искрился, а запах от него исходил просто необыкновенный!
Это был одновременно и запах кожаных ремней, и свежего лака, и еще какой-то другой, очень притягивающий запах – то ли запах далекой заграницы, то ли неизвестной и необыкновенной музыки, сыграть которую мне еще предстояло в будущем.
Стоил он по тем временам баснословных денег, рублей 400 кажется, что составляло три с лишним оклада простого советского инженера. Покупка произошла зимой, поэтому группу по обучению игры на аккордеоне в музыкальной школе уже не набирали, и пришлось договариваться с преподавателем в индивидуальном порядке. Будущего моего учителя звали Владимир Рафаилович Ульянов.
На первое прослушивание, которое потом оказалось и не прослушивание совсем, а скорее просматривание, и даже и не просматривание, а точнее сказать прощупывание, я вошел с волнением и содроганием.
В небольшой комнатке сидел на стуле грузный мужчина с всклокоченными волосами, поджав одну ногу под себя, что-то ритмично отбивая носком другой ноги по полу и раскачиваясь всем телом в такт это своего ритма. Услышав открывающуюся дверь, он поднял голову и взглянул на меня. Глаза наши встретились. Они ничуть не отличались от тысяч глаз других людей, с которыми я встречался ежедневно. Необычным у Учителя были только движения, когда он что – то делал, ходил или даже просто сидел. Не совсем такие движения, как у всех остальных людей. И ему как будто было все равно, что эти движения у него не такие, как у других. Ну, то есть он не подстраивался под кого – то. И еще я сразу же отметил на его лице улыбку. Такую, немного рассеянную немного детскую и как бы слегка извиняющуюся.
Все было очень просто. И мое содрогание вместе с волнением от первой встречи, и необычность Учителя объяснялась простым фактом, о котором я уже знал заранее. Владимир Рафаилович был незрячим. А во всем остальном он был таким же простым человеком.
Говорил он густым и громким басом, легко перекрикивая любой баян или аккордеон. И меня он встретил именно этим басом, ощупал мои руки, плечи и особенно кисти, расспрашивая меня при этом обо всем. Потом, видимо оставшись довольным от ощупывания, начал проверять цепкость моих пальцев. И это ему тоже, похоже понравилось, потому что в строгом голосе появились и мягкие нотки.
В общем, он принял меня в ученики. Два раза в неделю я ходил в расположенную на первом этаже обычной хрущевки музыкальную школу к Владимиру Рафаиловичу, и еще минимум 4 дня пиликал на аккордеоне дома. Определенные способности у меня были, и за 4 месяца мы не только наверстали упущенное, но и обогнали других первоклашек. Уже с весны Владимир Рафаилович отправлял меня выступать вместе с другими ребятишками. Мы ездили на автобусе по заводам и предприятиям, и каждый по очереди играл перед взрослыми дяденьками и тетеньками свое произведение.
На уроки я приходил со своим дневником, в который по окончании записывал задание на дом, и оценку за текущее занятие в дневник ставил тоже сам. На столе лежали треугольные штампы с цифрами от единицы до пяти и снизу фамилией «Ульянов». Владимир Рафаилович объявлял мне, что я получил, и я, дыхнув на оттиск, штамповал нужную оценку.
А один раз мне было скучно идти одному на занятие, и я уговорил друга Игоря сходить вместе.
-Ты главное тихонько посиди полчасика, Учитель ничего и не заметит». А потом вместе и выйдем.
Не вышло. Заметил. Потом аккуратно, но строго объяснил, что пусть приходит и Игорь, и Вася и еще хоть пол – класса, но не украдкой, а то вроде как обман получается.
И еще как-то раз вышел у меня конфуз. Басовый ключ для левой клавиатуры со сдвинутыми нотами для меня был какой-то запредельной глупостью. В скрипичном ключе – основная нота «до» и находится на нижней вспомогательной линии. В басовом же – основная уже «фа», и улетает почему-то на четвертую линию, а «до» перемещается уже в промежуток между второй и третьей линейками.
Ну и я, чтобы не мучиться долго, начал при разучивании нот прямо над нотами басового ключа писать сверху «ля» там, или «ре». Все равно же, Учитель не видит. А играть гораздо легче получается. Так продолжалось долгое время, а потом на какой-то урок, когда он заболел, пришла его супруга, и мне надо было играть по нотам одно из разучиваемых произведений. Она провела весь урок, не сказав ничего. Но на следующем уроке пришлось мне выслушать все уже от Владимира Рафаиловича.
Он кипел и махал руками, а я тихо сидел на стуле с аккордеоном, думая, что поскольку аккордеон большой, то я возможно и смогу за него спрятаться если что. А может и не смогу, поскольку Владимир Рафаилович еще больше аккордеона, и движения у него такие непредсказуемые…
А еще Учитель водил меня на концерты симфонической музыки, и, как оказалось, такую музыку вполне можно слушать. И я ее даже немного полюбил.
Так продолжалось наверное года два. А потом мне надоело ходить на занятия, играть гаммы, разучивать произведения. В наше время настоящему пацану заниматься музыкой было непрестижно. Престижно было бить друг друга, поэтому все ходили на бокс и на борьбу. И я ходил тоже.
А поскольку на спортивные тренировки я хотел ходить каждый день, то просто однажды сказал родителям, что учиться играть на аккордеоне я больше не буду. Владимир Рафаилович несколько раз созванивался с моими родителями, пытаясь через них как-то образумить меня и вернуть в музыкальную школу. И родители тоже уговаривали меня хотя бы закончить год. Но я был непреклонен. И не желал больше появляться в музыкальной школе.
Наверное, мое упрямство исходило в основном от страха еще раз взглянуть в глаза Учителя, поскольку уже тогда в глубине души я догадывался, что поступил все-таки непорядочно, вот так внезапно прекратив всякие отношения с ним. Теперь – то я знаю наверняка, что причинил ему боль. И еще знаю, что сделанного не воротишь.
А потом я окончил школу и уехал в другой город. И аккордеон уехал со мной. Потом я еще переезжал, и еще. И аккордеон всегда переезжал тоже. И я то часто, то редко - по настроению брал его, ставил на колени, одевал ремни, и играл. Иногда для других, но все больше для себя, и, наверное еще, как я теперь думаю - для Владимира Рафаиловича. И этот аккордеон и сейчас стоит в моей квартире, и терпеливо ждет меня.
А на днях я познакомился через общих друзей с человеком, который работает в обществе слепых, и нужно было туда сходить, к ним, в библиотеку. И когда я туда зашел, а там два мальчугана сидели возле компьютера с такими огромными очками для слабовидящих и вот такой же улыбкой, как у Владимира Рафаиловича, немного детской, немного рассеянной и так же слегка извиняющейся.
И у меня вся эта история вспомнилась, и сразу комок подступил к горлу. И потом уже дома я сел и написал про все это, про кусочек моего детства,и что мол был такой человек, Владимир Рафаилович Ульянов, незрячий с рождения, который первым открыл мне глаза в этот прекрасный, в этот удивительный, в этот волшебный мир. Мир музыки.