(начало Хроники "Семь лет моей юности" читайте здесь: http://www.proza.ru/2014/05/12/1414
а её предыдущую часть здесь::
http://www.proza.ru/2014/05/14/1443)
9. ШКОЛА
Я продолжал вести жизнь десятиклассника, которого взяли учиться в вечернем вузе.
Вечерами я по-прежнему наслаждался интеллектуальным уровнем и политической свободой Высшей комсомольской школы. А наутро шёл в школу. Их сравнение удручало.
Лампочки в классе из-за экономии были вкручены через одну, да ещё и самые слабые. Надписи на доске были еле различимы и несколько учеников постепенно стали очкариками.
Для себя уже изучил тогда несколько книг по научной организации труда, откуда запомнил мысль о том, что пять уроков – это предел нормального восприятия новой информации. Но у нас уже несколько месяцев было по шесть уроков. И тут ввели седьмой урок. На шестом и седьмом учителя просто задиктовывали текст отупевшим от голода и усталости ученикам. Придя домой после стольки уроков, я сам ощущал, что голова практически не варит. Даже после часа отдыха мышление оставалось несвежим.
Я выступал об этом, но получал лишь раздражённое шипение курировавшей комсомол замдиректорши, которую мы за глаза звали замполитшей. Она обвинила меня в какой-то «безъидейности», словно наши голод и отупелость помогали ей строить светлое будущее.
Я просто заявил, что седьмой урок – это издевательство над здоровьем школьников. А затем при всех сказал, что больше я ни разу не приду на седьмой урок. И не пришёл, уходил даже через балкон второго этажа, когда входные двери запирали.
После ВКШ школа казалась средневековьем. И во мне день за днём росло раздражение на школу.
* * *
Замполитша любила долго говорить, для заседаний комитета комсомола ей не хватало перемен между уроками, а я, услышав звонок, вставал и говорил «Пора учиться» и уходил.
Чтобы сообщить комитету о каком-то звонке из райкома, она вызывала членов комитета с уроков. Я учился в математическом классе и отказался выходить из класса, когда объясняли новые типы задач. Так постепенно я создал себе врага
Каждую неделю я ездил в лабораторию, а на следующий день восстанавливал психику дома, естественно пропуская школу. Уроки я нагонял, но несколько раз в такие дни в школу приезжал кто-нибудь из райкома, а главы школьного комсомола опять на месте не было. Домашнего телефона у меня тогда тоже ещё не было, поэтому они вынужденно обходились без меня. Так и у инструкторов райкома постепенно росло недовольство мною. Хотя, это было некритично, так как обо мне заботились секретари.
С Третьим я поделился злостью на седьмые уроки, добавив, что после них уже никого не соберёшь по комсомольским делам, и тогда он одобрительно сказал: «На районной конференции выступишь от имени комсомольцев школ района с одобрением отчётного доклада первого секретаря и для критики добавишь, что практика седьмых уроков порочна, так как мешает их общественно-полезной активности».
Мне это очень понравилось и вскоре мне дали лист с несколькими пунктами, которые я должен был близко к тексту развернуть в пятиминутное выступление. В последнем из пяти пунктов было написано «неполезность седьмого урока». Но только про седьмой урок мне было уже мало. Я решил использовать случай для рассказа обо всём, что раздражало в школе за много лет. Исписав недовольствами половину листа, я давал его в школе другим с просьбой дописать свои пункты. А затем свёл их в десять обобщённых главных претензий школе.
Исписанный лист с десятью пунктами я отдал инструкторше, но она вернула его со смехом, сказав, что я её изрядно позабавил. И что критическая часть моего выступления ограничена темой седьмого урока.
Я несколько дней обрабатывал листы, классифицируя школьные язвы по разным признакам, и такое презрительное отношение и к важности проблемы и к моему труду на благо всех меня так разозлило, что я решил не слушать её.
Согласился я на это выступление только для того, чтобы с максимально высокой для себя трибуны вскрыть для себя язвы школьной системы с точки зрения, как я сказал бы теперь, «физиологии и психологии труда».
Взрослые с трибун говорили только о счастливом детстве, и я был уверен, что они не знали о реальных проблемах подростков. Взрослые сами позвали меня к себе на роль представителя детей, и моим долгом было раскрыть им глаза. И подтолкнуть к изменениям школьной системы.
Что можно было изменить на районном уровне, я не думал. Главным для меня было донести мои предложения до максимального количества уважаемых людей и надеяться, что они раскроют глаза и другим важным людям. А для этого надо было подготовить яркий текст и страстно выступить с ним.
Эта страстная цель возбуждала меня настолько, что я и не думал про недовольство инструкторши, на самом деле милой молодой женщины, которая недавно вышла из декрета и постоянно думала о своей дочке.
* * *
В моём списке было десять претензий к школе, но на выступление мне отвели только пять минут, три четверти времени которых надо было потратить на похвалы докладу.
Я стал тренироваться у зеркала, пытаясь ужать все свои десять пунктов в полторы минуты. Затем – в две. Затем – в две с половиной. Но всё равно получалась скомканная скороговорка, которая не могла впечатлить слушателей, уже уставших после других выступлений.
Все эти люди, сидевшие в зале и за столом на сцене, когда-то учились в школе, как теперь и дети многих из них. Они испытали на себе всё, о чём я просто собирался им напомнить. И - подтолкнуть к полезным для школы действиям.
Все они должны были понимать, что отчётный доклад получился, естественно, хорошим. И поэтому было жалко времени на ещё одну хвалу его, а также на благодарности центральныМ комитетАМ партии, возглавляемыМ Рашидовым и лично Леонидом Ильичём.
И от всех радостных восхвалений я оставил только одну начальную фразу «Позвольте от лица школьного комсомола нашего района горячо поддержать отчётный доклад райкома, а также добавить несколько слов о путях дальнейшего улучшения школьной жизни». И дальше – только о деле!
Теперь получалось успеть сказать всё, фраз по шесть на каждый из моих десяти пунктов. Это успокоило, хотя в течение нескольких дней перед конференцией настроение скакало от возбуждения до апатии, когда глаза закрывались, и хотелось только полежать.
10. КОНФЕРЕНЦИЯ
Утром я проснулся так рано, что до начала конференции было ещё несколько часов. Но сна не было уже ни в одном глазу. Поворочался. Затем, смотря в потолок, представил свой лист и прошёлся по последовательности своих пунктов. Но саму речь произносить не хотелось. Я просто попредставлял себе реакцию на моё выступление – озабоченность и удивление в зале и слова первого секретаря, который поручает кому-то исследовать «эту важную для молодёжи проблему».
Это возбудило так, что захотелось есть. Все ещё спали, и я тихонько залил творог молоком и отрезал себе треть батона.
За кухонным окном было ещё темно, и никто пока что не шёл на работу. Чтобы не шуметь, я не стал после еды мыть косушку с ложкой, а просто тихо залил их в раковине.
Потом попытался листать сборники стихов, чтобы найти то, что срезонирует с моим настроением. Тогда можно было бы, читая его, выпустить из себя пар и расслабиться. Но настроение было какое-то необычное, под которое никто не написал стихов.
Тогда я просто размял суставы ног, бросил на пол толстый коврик и, встав на него, побежал на месте. А когда разогрелся, то пошёл в душ, как всегда, контрастный – от самого горячего до только ледяной воды в конце на две минуты. Это возбудило ещё сильнее, так что оделся и вышел из дому, решив добраться пешком.
К райкому я всё равно пришёл минут за пятнадцать до открытия и, стоя у ворот, уже вскоре начал остывать, радуясь, что впервые одел шарф.
Дальше всё было как в тумане: как толпились в коридорах, как здоровались с уже знакомыми, как кому-то представляли: «А это наша надежда». Впечатлений было столько, что они стали вытеснять из головы мои пункты. Но я помнил, что в прениях я выступаю восьмым, и, когда на трибуну вышел шестой, я склонился над листом и принялся повторять свою речь.
Текст всколыхнул у меня возмущение, и оно дало силы быстро дойти до сцены и улыбнуться с трибуны. Все за столом президиума смотрели на меня, а мои покровители третий и первый секретари даже, как показалось, слегка улыбались мне. Первый, к тому же, стал что-то говорить взрослому дядьке, представлявшему горком партии.
Всё это придало ещё больше сил, ведь Третий сам включил в моё выступление критику школы, пусть и только про седьмой урок, но, услышав мою чёткую речь, он сам одобрит разговор и об остальных школьных язвах.
Я произнёс приветственно-одобрительную фразу и перешёл к своим пунктам. На этот день я взял у папы наручные часы. Они лежали рядом с листом, на котором возле каждого пункта было проставлено время. Во время первых трёх пунктах я посматривал на реакцию слушателей, и поэтому замешкался, опаздывая от графика на пять секунд. Тогда я перестал отрываться от листа и быстро нагнал график.
Зато я лишил себя возможности увидеть отчаянные знаки побледневшей инструкторши.
Наоборот, я был доволен, что, сохраняя эмоциональную убедительность речи, ускоряю её темп, всё более обгоняя заданное время.
Когда я закончил своё перечисление, у меня оставалось ещё восемнадцать секунд. Надо было, конечно, сказать, что остальное в школах замечательно, и поблагодарить комсомол и партию за заботу о детях, но я так распалился, что решился всунуть ещё один пункт:
«Уже в первом классе соединяют детей ответственных родителей, развивавших детей до школы, с теми, кто не обучен родителями ни знаниями, ни желанию учиться. И они только мешают развитию других. А школьное начальство отвечает недовольным родителям, что их дети вместо своего развития призваны показывать другим пример, чтобы тем захотелось тянуться за ними».
Меня в школе весь первый класс учили не учиться, когда давно мне известное постоянно рассказывали детям алкоголиков, которые уже тогда раздражённо смотрели на тех, кто поднимал руку. И так было и в «А», и в «Б», и в «В» классах. Что мешало школе комплектовать эти классы, исходя их уровня подготовки, а, следовательно, и степени нацеленности на учёбу? В восьмом классе у моего соседа недоумки были уже настолько агрессивными, что отличники только глазами сообщали учительнице о желании выступить.
Ещё правильнее было бы объединять в одном классе самых одарённых трудяг не только из разных классов, но и из разных школ. Так бы они смогли легче раскрывать свои таланты, не тормозимые одноклассниками.
Когда я закончил говорить, то посмотрел вбок, в сторону стола президиума. Первый с каменным лицом выслушивал что-то от мужчины из горкома партии, а Третий пронзал меня немигающим взглядом.
Я сразу почувствовал, что сделал слишком «не то», но внутренний запал ещё не погас и я сказал себе: «Зато они все узнали всё». Но это не помогло взбодрить себя – я ожидал совсем другой реакции, и сейчас почувствовал сильную тревогу и вину.
Когда я спустился с трибуны и прошёл по проходу к своему месту, уже шло выступление кого-то со стройкомбината. Я сел рядом с инструкторшей, она смотрела ледяным взглядом, а потом процедила: «Тебе же сказали только про седьмой урок!» А когда я начал оправдываться, она с какой-то болью прошептала: «Да замолчи, ты!»
Потом пристально рассматривала моё лицо и с удивлением протянула: «Да ты же даже не понимаешь, чего натворил!»
Она ещё долго сжимала подлокотники, но через двух докладчиков повернулась и бросила мне: «Ты ещё и Третьего подставил!». Мне стало совсем дурно: этот человек проявлял ко мне столько внимания, а я его подставил!
Потом сидел и думал, какими словами попросить прощения, но росло понимание, что слова теперь ничего не исправят. Я повернулся к инструкторше и растерянно спросил: «А что мне теперь делать?». Она опять злобно посмотрела и отвернулась, но через минуту смягчилась и углом рта выдавила: «Исчезни и не напоминай о себе здесь никому хотя бы видом. И тем более, извинениями вдогонку».
Дождавшись окончания, я вышел из зала среди первых. До дому доехал в смятении, пытался отвлекаться на виды за окном, но не получалось. Дома не пошли ни чтение, ни альбом с репродукциями, только папа с шашками как-то отвлёк.
На расспросы родителей я сказал, что пока мне надо всё осмыслить.
11. ПОСЛЕ КОНФЕРЕНЦИИ
На утро в школе членам комитета комсомола сказал, что отчитаюсь на днях. А после школы поехал в лабораторию, где мои мозги так нагрузили, что следующее утро я провёл, отдыхая в постели, а потом даже пару часов почитал про динозавров.
Следующим утром, когда я зашёл в класс, все повернули ко мне головы, а одна всегда раздражённая девчонка выдала: «Натворил делов, и – в кусты!» Я не понял, но вместо объяснений она фыркнула. Потом мне объяснили, что вчера на последнем уроке в школу приезжала инструкторша с каким-то мужчиной, хотели собрать комитет комсомола и партком, послали моего соседа ко мне домой, но я не открыл, и они гневно выгнали меня из комсоргов.
Я, конечно, уже был готов к карам, но всё равно опешил, до того стало горько. Хорошо ещё, что учителя не вызывали меня отвечать домашние задания.
Во время четвёртого урока открылась дверь, и в класс вошёл незнакомый мужчина. «Мне секретаря комитета комсомола школы», - сказал он. Я молчал, класс – тоже. Учительница молча смотрела на меня. Наконец, встала одна девушка и сказала: «Я член комитета. Если секретарь молчит, то, может, я вам сгожусь?»
Он удивился: «Так секретарь здесь?»
Я не встал и сидя огрызнулся: «Вы же меня вчера выгнали!»
Он так возмутился, что взмахнул рукой: «У нас не выгоняют, а переизбирают. И не кто-то, а общее собрание. Если ты даже этого не знаешь, то, действительно, попал не на своё место!» Кивнул девчонке и вместе с ней вышел.
После этого и в школе и после неё я говорил себе: «Ну, и ладно, чёрт с вами, будет больше времени заниматься учёбой!» Но вместо учёбы я опять и опять говорил себе, что я же старался для всех, пережёвывал обиду, накручивая себя на уныние.
Комсомольское собрание состоялось уже через несколько дней. Отчётный доклад делал не я, и в президиуме на сцене меня не было. Мы сидели с другом в предпоследнем ряду. И вышли с ним первыми. В комсомоле меня оставили, а из комсоргов вышибли с какими-то до обидного банальными формулировками: «пассивность, безъинициативность, равнодушие» и чего-то ещё. Про злосчастное выступление на конференции никто не сказал ни слова, поэтому народ понял, что я оказался просто «равнодушным». Но лучше было уходить как ноль, чем как минус.
Замдиректорша, которую мы звали замолитшей, которой я не раз надоедал своими инициативами, была довольна. Недобро улыбнувшись, она спросила: «Тебе сколько раз говорили старших уважать, а не себя выпячивать? Скажи спасибо, что в последний момент нам сказали вычеркнуть, что ты призываешь к элитарному образованию, и что ты против того, чтобы учились дети рабочих».
Я был не против, будучи рождённым в семье слесаря. Да и мама непрерывно работала с шестнадцати лет.
Затем замполитша широко улыбнулась сжатыми губами и иронично посоветовала: «Иди профессию приобретай». Я и так собирался приобретать её в университете, но до него было ещё полгода.
Домой я пришёл уже опустошённый. Предстояло рассказать всё родителям. От одной мысли об этом разговоре лицо кривилось, привлекая внимание встречных прохожих, и оставалось только с шумом выдыхать.
Было так тягостно за будущее огорчение родителей, что хотелось рассказать всё сразу, чтобы долго не мучиться.
Мама была дома, и на моё «короче, вот что» напряглась. Я начал издалека и стал рассказывать о недостатках школы, которые мешают жить, но она вдруг вскрикнула «Хватит! Что случилось?»
Я поведал и о конференции и о школьном собрании – она слушала не шевелясь, словно и не дыша.
Мама родилась за Полярным кругом, куда при Сталине были сосланы её родители, и она всегда просила меня помалкивать, не веря что власть сильно изменилась. Она заставила меня в точности повторить слова замполитши насчёт «идти приобретать профессию», потом стиснула зубы, посмотрела на часы, оделась и ушла.
Вернулась она ещё до прихода папы. Оказалось, что по окончании школы меня ждала характеристика со словами «не справился с работой секретаря комсомольской организации». Мама уже двадцать пять лет работала классным руководителем и объяснила, что это – волчий билет, запрет на приём меня в вузы. А затем – и нормальные работы. «А в кочегары ты сам не захочешь».
Но, к счастью, мама умела убеждать. Она пригрозила замполитше, что мой отец, который вступил в партию на фронте, дойдёт до самого верха и потребует прислать какую-то комиссию.
Замполитша на это процедила: «Ну, что вы, не надо этого. Мы и так не стали бы писать это и ломать ему жизнь». И довольная мама ушла домой.
Дома она заварила большой чайник, и мы продолжили разговаривать на кухне. Мама что-то говорила про то, сколько кругом стукачей и даже провокаторов, которых награждают за то, что они подталкивают людей к необдуманным действиям, и в итоге делают тех несчастными.
А потом сказала: «Давай не огорчать папу. Просто скажем ему, что из-за подготовки к вузу комсоргов-десятиклассников меняют на менее занятых помоложе».
Из-за его инфаркта она не раз говорила «Давай не будем огорчать папу». Или – «Если ещё раз так сделаешь, то это огорчит папу». И мы его не огорчали.
Папа не говорил «Давай не будем огорчать маму». С ним у нас просто подразумевалось, что про разные глупости или опасности ей знать не надо.
12. БАЛКОН
А потом был хороший вечер, когда мы втроём смотрели грустный телефильм про развод. Мы с мамой иногда улыбались друг другу, а папа спрашивал «Чего это вы?» Мы с мамой хором сказали, что кино хорошее, и расхохотались. А потом смотрели кино и опять улыбались друг другу.
Прошло полфильма, когда раздалось громкое шуршание и перед нашим балконом свесилась длинная ковровая дорожка. Её встряхнули – и на балкон посыпались сор и даже спички, прилипшие к грязной нестиранности.
Папа с мамой раздражённо цыкнули, а я с возмущением побежал на балкон, схватил обеими руками эту плотную тряпку и молча её держал. Дорожку встревожено задёргали сверху. Это была, конечно же, сама соседка – низенькая кассирша из нашего кинотеатра.
У неё были загадочные отношения с мужем, клёпальщиком с завода. Он весил за сто килограммов, как и она, но был гораздо выше. Это уже потом, много лет спустя, я узнал о сексуальных проблемах клёпальщиков и прочих работников, подвергавшихся вибрации.
Иногда утром моя мама сообщала мне, что её опять разбудили жалобные крики соседа сверху. Как-то раз он долго не давал ей снова уснуть, а когда сверху раздался и плач их девочки-младшеклассницы, то, закипев от возмущения, мама пошла звонить им в дверь. Впервые за несколько лет.
Открывший сосед был в трениках и майке, а на плече у него была царапина с капелькой крови. В ответ на мамино возмущение шумом этот здоровенный детина жалобно протянул: «А чё она меня бьёт?»
Он не пил, не курил, смотрел в рот своей кошмарной жене, но она за что-то его била. Как-то встретив её на лестнице, мама не выдержала и, переборов неприязнь, сказала: «Извините, конечно, но обстановка стресса приводит к тому, что ребёнка ставят на учёт в психдиспансере».
Всегда презрительное выражение на мгновение сошло с лица соседки, и она впервые нормальным человеческим голосов выдавила: «Уже». Но тут же осеклась и, злобно посмотрев на маму, добавила «Не ваше дело».
И сейчас эта особа стряхивала весь мусор со своего грязного пола мне на балкон! Снизу раздался смех – Вовка показывал рукой наверх остальным пацанам на скамейке. Я стал держать ковёр одной левой, а другую согнул в локте, продемонстрировав им бицепс, и затем стал ею медленно приветственно помахивать пацанам. Как с Мавзолея. Они уже в голос хохотали, показывая на нас парочке с соседней скамейки.
Соседка не выдержала и гневно крикнула им фразу, из которой можно было сделать вывод о её знакомстве с теорией Дарвина о происхождении человека от животных. Хотя Дарвин предполагал, что произошли мы не от тех животных, которых она назвала в своём списке. Но здоровая самооценка пацанов не дала им согласиться с её категоричностью – грянул новый взрыв хохота, и бедный Вовка, не удержавшись, свалился с узкой скамейки на землю. Этим он окончательно добил гогочущих, и они уже не знали, на кого из нас смотреть, и от смеха уже просто стонали.
В этот момент тётка, наверное, решила, что коврик зацепился за металлический козырёк нашего балкона, и слегка опустила его. А потом стала с силой тянуть. Я предельно натянул эту грязную тряпку.
А затем отпустил.
У нас с ней за спиной была дверь с балкона в залу. Грохот сверху раздался не с балкона, а из залы. Весь дом услышал, как содрогнулся наш потолок.
Пацаны внизу уже просто стонали от судорог смеха. Я повернулся и зашёл в комнату. Мама осуждающе покачала в стороны головой, пытаясь скрыть улыбку, а папа лицемерно проворчал: «Ну, разве так можно?» Мама повернулась к нему и рассмеялась. Тогда и он не стал сдерживаться.
Я сел дальше смотреть грустную историю развода, но её пессимизм был уже совсем далёк от нас.
Мы ещё посмотрели, а потом переглянулись, расхохотались и пошли на кухню откупоривать баллон с компотом.
(Продолжение читайте здесь: http://www.proza.ru/2014/05/16/788)