Мелкие неотложные мелочи с утра до ночи. В те дни их было особенно много. Врачи, шторы, разлитое постное масло без головы Берлиоза. Незалатанные брюки. Недописанные строки. Потом приезд родителей. Побег в театр на «Дон Жуана». Свидание с фотографиями. Святыми и незнакомыми. Он тогда особенно любил меня фотографировать. На листьях, в речной воде. Чтобы замедлить бег. Мы куда-то спешили, держась за руки, перелетали через лужи и ямы, отражались в солнечных витринах.
Он пробовал опять любить. В темноте зала, почти у люстры.
Глубокая сцена, верные жесты и прямая актерская осанка. Сбоку его вопрошающее лицо. Нет, я не слишком заглядываюсь на тех, кто моложе. Я с тобой. Я та же.
В холле театра расстегиваю пальто и говорю:
- Принесла оладьи, мама испекла. И еще утиную ножку, чтобы не отощал после трудового дня.
- А я вот что, - протягивает пакетик с ватрушкой и смотрит на мои колени.
Уже закрывая дверь квартиры, я вернулась, мигом стянула джинсы и надела платье.
– А утка откуда?
- Папа привез одной женщине дорогой крем, а ей расплатиться было нечем, так утку дала. Знаешь, папа хотел одного человека подвезти, уже договорился с ним. А у того сердце схватило, стал лечить валидолом - не помогло, сверху два стакана водки опрокинул. И все.
- Что все?
- Тело жена уже забрала. Тридцать девять лет человеку было. Он был там, семья – тут.
В перерыве мы достали ватрушку и кусали попеременке, оладьи вытягивать не решились: они пропахли уткой.
- Нехорошо мы делаем. Театр.
Я улыбалась и молчала: ватрушка была вкусна. Сладкая, ванильная, с нежным творогом.
Дон Жуан играл красиво и зло. И делал больно красивыми губами. Его друзья лихо играли ягодичными мышцами и торсом.
- Знаешь, не успел билеты на хорошие места взять, бюджетные остались…
- Зато люстру будем трогать.
Через пару минут он опять повторил:
- Опоздал на пару минут, забрали. Все дорогие разобрали.
Потом мы долго смеялись. Даже наш сосед по креслам.
Пьеро. Вот кaкое дело, Шaрлоттa, нaдо мне, кaк говорится, душу тебе открыть. Я тебя люблю, ты ведь это знaешь, и я хочу нa тебе жениться, но я, ей-богу, недоволен тобой.
Шaрлоттa. Это почему же?
Пьеро. А потому, что ты меня огорчaешь, верно говорю.
Шaрлоттa. Чем же это я тебя огорчaю?
Пьеро. Дa вот не любишь ты меня.
Шaрлоттa. Ах, вот что! Только и всего?
…
Пьеро. Когдa взaпрaвду любят, тaк это всякому и видно, и чего только тут не вытворяют с людьми, если любят их от всего сердцa! Погляди нa Томaсу-толстуху, что втюрилaсь в молодого Робенa: все-то онa вокруг него егозит, все-то его дрaзнит, никогдa в покое не остaвит. Пройдет мимо него всякий рaз кaк-нибудь пошутит или подзaтыльникa ему дaст … ты и с местa не двинешься, чтоб меня шлепнуть или что скaзaть. Черт возьми, тaк не годится, уж очень ты бесчувственнaя!
Шaрлоттa. Уж кaкaя есть. Тaкой у меня нрaв, мне себя не переделaть.
Мы кланялись узнаванию, прыская слезами.
После аплодировали, наш сосед по креслам громко хлопал здоровой рукой по культе в пустом пиджачном рукаве.
После театра были глаза брата на моем платье и в моих глазах.
Между восьмым и девятым этажами сказала Ему «спасибо» и прикоснулась к уголку губ. Прикосновение понесла в дом – неприкрытое, щенячье, падающее в объятья любому прохожему.
Брат без жены полгода.
На столешнице в стакане вилки с ложками, на блюде - оладьи горой. Приехала мама с уставом мамы.
Монитор родители поставили на подоконник: чтоб видать было лучше, как в кинотеатре. А рядом маранта ладони вывернула. Молящийся в храме превратился в нищенку на паперти. Полила цветок, подышала рядом, погладила ресницами. Когда успел сникнуть? Задвинутый мелкими неотложными мелочами. Шторы в стороны, окно нараспашку. Скорую цветам не вызывают.
Измазанные брусничным вареньем дети сидели на диване с полными щеками оладий. Они вцепились в бабушку с дедушкой и не отпускали.
Подсела к папе спозаранку, через час он с мамой уезжает. Уезжает далеко и приедет нескоро.
- Папа, я тогда, зимой, с тобой недоговорила… Ты уезжаешь сейчас…
Папа улыбнулся, хлопнул себя по коленкам и встал:
- Разговаривали вчера. Вчера было вчера.
Вчера спешила в театр. Ромашки ждали на коленях.
Вчера тащили сумки в двери. Родители волокли пакеты съестного, коробки с овощами и банками. Чтоб закрыть, перегородить дорогу тому, что уходит, вытекает бирюзой.
А театр, крем для лица, мелкие неотложные мелочи, оживший наутро цветок – это все, чтоб остановить, ты меня понимаешь, па…
Папа кивнул головой за стеклом машины.
А может, нет?
Папа стал разворачиваться на «Ладе». Под колеса машины мчался ошалелый рябой кот. Откуда он выскочил, неизвестно. Но успел, успел все-таки. Дуралей!