До того, как Инкуб, Гэбриел Ластморт, впервые оказался в Петербурге, он прошёл немало городов... и веков. Как же он научился контролировать страсть и видеть то, что не видят обычные люди, будучи сам, когда-то, похожим на них. Зачем сгорает в нём пожар, который потушить не в его власти...
____
От автора:
Перед вами предыстория, истоки Инкуба, и ответы на многие нюансы, которые были не до конца раскрыты в первой части романа. Произведение дополняет образ главного героя, Гэбриела Ластморта, и готовит читателя к следующей, другой, более жёсткой, части Инкуба. Сопровождается композицией, записанной специально для рассказа, склонной показать, каким будет саундтрек нового, закалённого в чуме, романа.
Рекомендуется читать в PDF по ссылке (ВК, или на почту, при запросе):
http://vk.com/stincubus?w=wall-21833231_64
ardorugus@gmail.com
Там больше арта (изображений). Появятся ещё.
Первый роман, начинающийся сразу после событий данного рассказа, есть здесь же, на прозе (читать сначала сторону A по порядку римских цифр, потом B), и в сообществе ВК.
Интересного и глубокого чтения.
St. INCUBUS: Origins
The beginning of Gabriel Lustmort by Villard L. Cord
____
Хрупкая красота на кончиках пальцев...
Белых мертвенно-бледных рук...
Тени мы иль живые создания...
Призраки ли... обезумевших мук...
M. Riddelmar
____
БЕЛЫЕ НОЧИ
____
Белые ночи. Каторжные, бледные завесы незамеченной мглы. Безликое гнетущее безумие обуревает всех: от жаждущих крови до стирающих в пепел перо. Странная музыка, словно порвали одежды Пьеро, после розгами хлыщут, скачет по переулкам, затерянным между миров. Город вновь прикрывает гранитные веки, не слыша, не желая слышать стоны и скрипы натуживших спины мостов. То ли призраки, то ли ещё не остывшие жертвы заливают слезами фундамент болот. И чума возвращается снова – хлещет с напором Нева. Режет вены притоков.
Это место, где бродит Инкуб. Наблюдатель разбитых зеркал и расшатанных зал петербургской утробы. Он встречался и вам. Кому-нибудь встретится вновь. С каждой новой чумой кто-то всегда исчезает.
Впервые оказавшись в этом сломленном мире, он тоже стал жертвой. Но его не сломали тогда. Но откуда он взялся, и что он такое?
Гэбриел Ластморт, Инкуб.
____
НА ПОЛПУТИ К НЕБУ
____
Люсьель смотрела на него застывшими стекляшками зрачков. Вопрос зачем застыл на остывших от страсти и жара губах. В её мире закончилась страсть. В её мире закончилось тело. В его мире больше не существовало её.
С тех пор, как они впервые встретились, в Париже, она – обуреваемая непонятным ей стремлением к нему – часто задавала вопрос.
- Зачем ты здесь? Куда ты идёшь?
На что он, не смотря на неё, отпивая вино, отвечал, наблюдая закат.
- Иду к небу.
Иду к небу…
Сначала она задавала вопросы, другие, ещё и ещё: «как так, к небу?», «ты, разве, умеешь летать?», «скажи, ты не из этих… поэтов?». Он молчал. Оставалась лишь страсть. Казалось, он и сам не знает, что такое небо. Хоть и понимал: может найти несчётное количество слов, чтобы объяснить. Но зачем?
Когда он уходил, в последний раз, навсегда оставляя её без ответа, за окном, как загнанный мотыль, трепыхалась бессонная тьма. Ему не нравилась такая тьма, когда не видно неба.
Чуть постояв лицом к двери, Инкуб оправил вековую блузу, с которой так никогда и не смог смыть запёкшееся алое пятно. На какое-то мгновение страсть вновь обуяла его, и он захотел обернуться, вернуться, поднять беззаботную ныне Люсьелль и ещё ненадолго побыть с ней… но сдержался, сжавши до треска костей раньше казавшуюся золочёной обычную дверную ручку. И с размахом, так сильно, что комната вздрогнула, и с постельного столика грохнулся на пол графин издохшего мерло, исчез, на полпути к небу.
____
ОГНИ АГОНИИ
____
До встречи с ней он странствовал по свету. Париж увлёк но, будучи одним из тех городов, что прячутся за приторностью нег и ненадёжностью минутных обещаний, не смог удержать, проглотить Инкуба.
Тогда, оставляя Люсьель, разъярённый, он сдерживал страсть, вырывавшуюся из груди юным фениксом, но лишь сильнее тянулись к нему искажённые призраки плоти. Они, словно стаи оголодавших койотов, бросались ему на грудь, напитывая новой кровью алое пятно на блузе. А он так и не мог с ней расстаться, как будто древнее проклятие не давало снять и выбросить прочь бледно-серую ткань, фасон который был уже давно не в моде.
XVIII век. Инкуба вызывали на дуэли. Те ревнивцы прознавали о грехах своих любезных дам. А дамы, улыбаясь, не скрывали.
- Оголите шпагу, сэр!
Перед Инкубом, уже наготове, неряшливо расставив ноги, неопытно покачиваясь, стоял очередной распутник чести, заметивший, как он, скривившись, недовольно сказал официанту: «Принесите вина. Две бутылки. Без сдачи. Дайте даме потом отоспаться, когда я уйду». Только дама не слушала, опьянённая его уже ревущей от агонии, но запертой в оковах, страсти. А нынешний любовник, не к месту изволивший отобедать там же, уже чуть ли не касался острием вальяжно заточенной шпаги груди того, кто, видимо, попирает его честь.
- Оголите шпагу, сэр!
Инкуб вздохнул, развёл руками в стороны.
- Раскройте веки. Нет у меня шпаги.
Только небольшая курительная трубка была заткнута там, где обычно все важные джентльмены носили свои комильфо.
- Что!? Нет шпаги? А то что?!
Инкуб медленно, чтобы не смутить нервного джентльмена, поднёс ко рту бокал кларета, после возвратив руку в исходное «я весь твой» положение.
- Вы курите, сударь? – спросил он под винное послевкусие.
- Курю ли я? В смысле! Вы…
- Вы незнакомы, как вижу, с курительной трубкой. – Инкуб выждал паузу, его собеседник серьёзно задумался, что бы ответить. – Позвольте? – Инкуб потянулся за трубкой.
И тут же почувствовал лёгкий укол в районе плеча.
- Не спешите. Это трубка, не шпага. – Инкуб начинал злиться. Чему радовалась страсть, понимая, что, если он потеряет контроль, наконец, она сможет освободиться. – Позвольте. – Ещё раз, но с твёрдым напором, промолвил Инкуб.
Медленно потянувшись за трубкой, он тихо достал её из импровизированных ножен и спокойно продемонстрировал уже, по видимому тремору кисти, уставшему держать шпагу на весу джентльмену. Тот недоумевал.
- И что? Что! Это ничего не меняет! Я вызвал вас на дуэль!
- Как же так? Я без шпаги. Простите, сударь, но я не могу и мне не интересно с вами драться. К тому же вы устали. Да и с меткостью, судя по предыдущему укусу вашей неровной подруги, присутствуют неточности.
Инкуб почти смеялся. Со стороны это выглядело, словно он хочет смеяться, но его кто-то держит за уголки губ. Страсть подкрадывалась ближе, силилась разомкнуть его рот и издать демонический смех. Но ещё он держался.
- Ах, так! Что же, раз вы без шпаги, то умрёте бесчестно! – Взревел заметивший ухмылку джентльмен и бросился вперёд, метя Инкубу в горло.
Он понимал, Инкуб, когда-нибудь снова случится…
Через какое-то время в Италии он бездумно охотился на городских проституток. Тогда, на мосту Дожей, его впервые встретил Данте. Существо (иначе у смотрителя La Pieta, Церкви Любви, язык не поворачивался его назвать) почти полностью обессилело от неизвестной Данте болезни. Позднее, он скажет, что «это огонь иссушает тебя изнутри».;
Гэбриел. Так он назвал его – Гэбриел. Существо не знало имени. Но постепенно начало приходить в себя в Церкви Любви, среди муз, которых Данте подарил его таланту тонко чувствовать. «Так тонко…» – сказал Данте – «…как если ты сам соткан из мелодий страсти, которые спутались в клубок лунных нитей, и, чтобы не сгореть и укротить страсть, ты должен их распутать до конца».
Спустя несколько недель Гэбриел снова обрёл контроль над собой. Только тогда закурил трубку. Прежде вытерев кровь с мундштука; и нежно поцеловав рубец на горлышке чаши бриарской француженки, когда-то не очень давно примерившей на себя роль оружия боли в нелепой человеческой игре.
____
ПРОШЛОЕ ВО СНЕ И НАЯВУ
____
- Лассар… Лассар… Проснись, Пламя. Примерь моё платье заката. В огне.
Она пришла. Искала его сквозь века. Или преследовала. И вот, снова. На кельтской земле, среди замков и сливающихся с небом полей, хранящих истории древних и ветви загадок – она закралась в его душу и тело. И вновь – позади пепелище камней и костей.
- Почему ты зовёшь меня так?
- Почему? – Рассмеялась она. – Лассар – пламя, на языке этих мест. Не пытайся скрывать своё пламя.
Он часто видел эти сны. Её алое платье заката. Он – другой, обольщённый, усталый и немощный духом. Те времена, когда он наслаждался жизнью и природой, словно стёрлись из памяти густой и липучей огненно-страстной копной. Как и имя.
Во снах он просто называл её – Страсть. Просыпаясь, гневно, но с любовью, возвращался к музам.
Тогда, в церкви La Pieta, больше всего Инкубу импонировала Скрипка. Изящная, звонкая, утончённая, она даже вызывала ревность у закалённой в путешествиях Бриары – так часто, лаская, шептал трубке-француженке отдыхавший от общения с музами, Гэбриел. Но, чем больше он проводил время со Скрипкой, тем ярче становились его старые сны.
Остов языческой часовни на краю скалистого обрыва. Органный рокот тянет его вниз, толкает и пинает, лишь бы сбросить в свирепеющее море. Но он борется, Инкуб, не поддаётся. В руках скрипка. Он рвёт струны, уже не замечая, смычком или кистью. Выжимает пронзительный ре. Тишина. Волны бьются всё реже. Не слышно органа. От луны к часовне – мутная медовая дорожка.
Гэбриел… ты был на полпути к небу.
- Раньше всё было не так. – Отрешённо говорил Гэбриел Скрипке. – Я совсем не поэт, но, представь: ты одновременно существуешь здесь и не здесь, в свете и тьме, на полутонах. И ты не готов определиться, где ты.
- А сейчас?
- Сейчас – крайности.
- Разве полутона – не баланс света и тьмы?
- Всё, что -полу, никогда не может быть балансом.
Инкуб не знал свой возраст. Ему не было это интересно. Кто-то дал бы ему тридцать пять. Данте дал ему лишь девятнадцать. Скрипка слышала все двадцать семь. Сорок девять – считала Бриара. Но он знал, что прошёл не один круг огня. Потому не удивился, когда снова, в тот раз добровольно, отпустил на волю страсть.
С каждой неделей пребывания Инкуба в Церкви Любви её надзиратель, Данте, становился всё сильнее одержим тем, что он называл «музыкой Гэбриела». Всё больше новых муз он приводил и направлял к нему, твердя: «твоё пламя помогает им раскрыться, распуститься, как цветы, мои прекрасные лилии и георгины, и…»
Он хотел быть, как Гэбриел. Он хотел быть Гэбриелом. Он хотел его. Нуждался в нём. И всё резче и яростнее звучали голоса истерзанных муз, рассыпаясь лавинами неумолимых вулканов по прежде лишь только облизанным лёгким соблазном кварталам Венеции.
Как и кто-то когда-то давно, Данте возжелал приручить страсть – пламя Гэбриела. Но, даже когда Церковь Любви нарекали Церковью Дьявола; даже когда она пылала в настоящем, сводящем до пепла, огне, Данте, хоть ненадолго, был счастлив. Он смотрел на себя в зеркало, представляя, что он – Гэбриел, и с благоговением, чуть приоткрыв рот, сладко прикрывая веки, проводя руками по лицу и шее, вслушивался в каждый искорёженный истошный крик и вздох, и рык, и визг, и выдох увядающих в жаровне муз.
Ничего прекраснее этого Данте в жизни не слышал.
____
ДИАЛОГИ С ЛУНОЙ
____
- Почему ты взял с собой меня?
- Ты лучше слушала. – Улыбнулся Гэбриел новой спутнице, Скрипке.
В ночь сжигания церкви La Pieta он стоял на одной из крыш венецианских домов и, глядя на огромный костёр, слушая «музыку Данте», постепенно приходил в себя от злости. От злости на то, как один человек ради своей личной страсти способен причинить столько боли другим.
Тогда он вновь увидел лунную дорожку. В тот раз она больше походила на верёвочную лестницу. Он успел зацепиться за неё и поднялся наверх, почти к самому небу. Там и встретил, впервые лично, её, Луну.
Юная девушка, окружённая облаком пестрящих разноцветных светлячков, каталась на качелях, отчего время от времени пропадала с небосвода, и была видна полностью, лишь когда уставала и мирно спала. В тот день она тоже мирно спала, но пробудилась от пожара и криков. Тогда и заметила внизу знакомый силуэт.
- Смотрю, нашёл свою подругу. – подмигнула Луна. – Как нынче тебя называть, Инкуб?
- Гэбриел. Нынче? Мы не были лично знакомы.
- Не были. – кивнула Луна. – Но я помогла тебе не потеряться. Выходит, вновь пора.
- Тогда?
Луна кивнула снова.
- И не только.
- Почему?
- Мне холодно. Ты тёплый. Ты же пламя. – Её глаза сверкнули звонкой медью, и из них, как монеты, посыпались новые светлячки.
Инкуб осмотрелся по сторонам: вокруг были разложены подушки и перины, совсем не похожие на то, как он представлял себе небо. Луна словно слышала его мысли.
- Это не небо, Гэбриел. Небо – это там, где ты становишься собой. А перины и подушки – для меня. Случается, с качелей падаю.
- Становлюсь собой? – Инкуб протянул руку к одной из звёзд поблизости.
- Тише! – предупредила Луна. – Она много летала. Ей надо поспать. Всем, кто не летает, надо поспать. Их не трогай.
- А другие?
- Вот эти. – Луна взмахнула рукой, и облако светлячков залетело в рукав её кимоно и вылетело из другого, перезваниваясь, словно смеясь. – Они любят играть и часто прилипают к странникам, таким как ты. Но только привяжешься к ним – снова покидают землю.
Инкуб покачал головой, начиная уставать от лунной философии.
- Зачем тогда их трогать?
Луна наклонилась поближе, держась за ручки качелей. Казалось, её лицо абсолютно плоское, нарисованное, и ничего за ней нет дальше, никакого неба больше.
- Веришь ли ты в талисманы, мой милый Инкуб?
- Удачу? Нет.
- Как знаешь. – хмыкнула Луна и принялась раскачиваться, напевая под нос.
Гэбриел немного послушал её, посмотрел, решил, что делать ему здесь, не на своём небе, больше нечего, и направился вниз. Тут Луна прекратила напев и окликнула.
- Ей понравится эта мелодия. Под неё она мирно заснёт. Но засияет ярко-ярко!
- Эх, Луна. – Закатил глаза Гэбриел и спустился на землю.
Не заметив, что задел маленького светлячка.
Луна вдохнула ночи глубоко, даже закашлялась.
- Да. Хорошенько я подула. Что же, к лучшему. Его небо без удачи не познать.
____
ВЕСТНИК ЧУМЫ
____
В Лондоне Гэбриел остановился под фамилией Ластморт – приглянулась игра слов. На склоне XX века столько разных фамилий появилось, что у людей почти ничто не вызывало подозрений. Почти или совсем ничто.
К тому времени он уже преуспел в контроле страсти. Укрощал в борделях. Не доводил до изысков. Только позабыл, что страсть питалась всем, не только плотью, и ждала вновь вырваться из тьмы на свет.
Всю свою жизнь Инкуб искал себя: хотел понять, что он такое и почему после него раз за разом остаётся только пепелище и вялость опьянённых похотью и смертью тел. Однажды он оказался за пределами Ока – пирамидально-зеркального царства Видящих, охватившего центральную часть карты мира – в царстве Солнца, которое многие люди называют Японией. Там Инкуб встретил демона, во многом похожего на него в своём вопросе «почему?».
В тех дальних созерцательных местах его прозвали Мононокэ, но Гэбриелу он представился как…
- Гишин. Я часто сомневаюсь и сомнителен в своих желаниях.
Гишин всю жизнь пытался выбрать для себя одну особенную страсть, но…
- Люди постоянно что-то испытывают. Их так много, что я уже не чувствую лица.
Гэбриел смотрел на него и не видел ни единой эмоции. Даже когда Гишин вспоминал, скупыми обрывками, свои ранние годы среди человечества, он не мог улыбнуться или заплакать. Вместо этого каждый раз он чертил на лице иероглиф, отражавший то, что он чувствует; смотрел в зеркало, чтобы увидеть эмоцию, после – стирал.
Во время знакомства с ним Инкуб задумался, что и сам может превратиться в такого гишина. Чего никогда не пожелал бы. Не пожелал бы настолько погрузиться в рабство страсти, что перестать в действительности наслаждаться ей.
Всегда на полпути к небу…
Заскучав через несколько дней, Гэбриел попрощался с Гишином, набросил потрёпанный тренч времён Первой Мировой, случайно обнаруженный во время прогулки по едва остывшему от фейерверков стали полю боя рядом с брошенной бутылкой недопитой водки, и отправился обратно, в сторону царства Ока (или, как его называют иначе, Распятого Века) искать себя там, где страсть никогда не превратится в страстное сомнение.
Напоследок, Гишин вспомнил что-то, окликнул Инкуба.
- В городе мутного века, на острове слёзных туманов, в храме тайн, чьи врата охраняют две башни-ракеты, там, где дремлют поэты, покоится чистая и бесконечная страсть. Мне нет смысла там быть, теперь… но, быть может, тебе, Инкуб, она поможет понять, почему…
Безликой тенью растворялся Мононокэ.
По прибытии в Лондон Гэбриел Ластморт в первый же день озаботился приобретением шляпы, федоры, пропитанной специальным раствором против дождя. Он специально выбрал самую немодную с изломом на глаза и, цвета серебра опущенного на дно лужи, лентой, обожжённой, словно древний свиток, по краям.
Владелица салона даже настаивала, что такому симпатичному мужчине следует выбрать нечто более респектабельное, нежели «вот этот выцветший, непонятно как выживший после пожара, наголовник», но Инкуб лишь промолвил, что это наиболее идеальная пара к более чем полувековому тренчу, и удалился, слыша вслед неловкое «да… но… вам она очень идет!».
Он бы и не зашёл в салон, если бы тот не оказался на пути к Вестминстерскому Аббатству. Куда и продолжил путь, вспоминая последние слова Гишина.
Чуть позже он стоял напротив плиты с именем «Уильям Блейк».
- Когда мы откроем двери сознания, мир предстанет таким, какой есть: бесконечным…
Инкуб думал о страсти и её бесконечности. Под сводами кружился свет и тьма, и мир расслаивался надвое, и натрое, и больше: проявлялись призраки, становились живыми, сливались времена, смешивались, словно коктейли. Ничего не умирало, никогда. Лишь становилось невидимым для многих. Тех, кто выбирает этикетки, но не содержание.
Отдавшись целиком этим видениям, которые, Инкуб уже был уверен, не были видениями, он испытал, как страсть делит его на части, словно огромным острым кинжалом распарывает швы его тела, его сущности, разделяя каждую в родную ей реальность. Инкуб видел сначала двумя, после тремя, четырьмя, ещё большим количеством глаз – эфемерный эфирный паук, наблюдающий каждым зрачком одновременно эпохи и нравы людей. Или тех, кто кажется ими. Но потом, он вдруг начал теряться, стремительно поглощаться каждой из видимых ему реальностей. Он почувствовал, что страсть вот-вот лишит его контроля навсегда.
Инкуб, прозванный демоном похоти, с усилием, случающимся лишь в предсмертном танце, ухватился за самое ясное и понятное ему определение страсти. Ухватился за похоть – и вырвался прочь, разбивая витражные окна, утягивая за собой, словно крылья, уже горевшего в других мирах себя.
Ворвался пламенем в ближайший дом. Набросился на первую попавшуюся жертву. Изувечил. Не прийти в себя… Крылья рвались обратно в сторону аббатства. В дом вбежал служитель. Инкуб услышал его молитвы. Распорол насквозь. Но всё не мог никак остановиться. Крылья рвались обратно. Страсть смеялась вслух так громко, что Инкуб не слышал ничего, был оглушён.
Ему показалось, что он видит Гишина. Что смеялся Гишин, а не страсть. И сквозь смех различал…
- Я перестал сомневаться, Гэбриел. Спасибо. Я выбрал свою страсть. Тебя.
Алое платье заката. Венецианский пожар. Теперь ты…
Он спускался по лунной дорожке, когда Луна крикнула.
- Инкуб, ты найдёшь своё небо! Я знаю.
И где я теперь…
Его затягивало вглубь гишина. Вестника его чумы.
***
Четыре ноты. Мелодичный перезвон маленьких пальцев. Четыре ноты о сломленном духе… и крыльях. Четыре капли, похожих на лунный мотив.
Он лежал под Тауэрским мостом, устало протянув руку к звёздам, будто желая стать одной из них. Мерные волны чёрной Темзы омывали ступни ног. В глазах мутилось. Он присел. Показалось, мимо проплыл пароход, и рыбацкая лодка, даже современный катер. Тряхнул головой… нет, не кажется.
Где я? Что было со мной? Одежда пахла гарью, копоть на плаще. Лицо горело – лёгкие ожоги. Тут он вздрогнул: кто-то приложил к его щеке холодную мокрую ткань.
Рядом с ним сидела девочка в изодранном платье. Шея сильно обожжена. В глазах – страшная пустота, в болотной синеве которой догорало немилосердное пламя. Сжав губы, все в саже, до крови, она прикладывала к его щеке кусок платья, смоченный в Темзе. Он остановил её. Взял ткань и осторожно приложил к её шее. Девочка едва заметно всхлипнула, но не заплакала, не переставая смотреть в его горелые янтарные глаза.
- Как зовут тебя? – Тихо, чуть силясь, спросила она.
- Гэбриел.
- Пойдём отсюда, Гэбриел. Пойдём, поищем небо.
Прошли годы, и вновь, как всегда, он остановился на полпути к небу – шагнул в неизвестную, но интригующе влекущую пустоту. Расправив крылья пожара, прорвавшись сквозь бледное эклектичное небо, спланировал вниз над палубами пришвартованных крыш, меж бронзы соборов и крон поэтичных садов, приземлившись на камни мостов петербургских владений.
Но тогда Инкуб, Гэбриел Ластморт, уже был другим.
_________
THE END ... of the beginning.