Королевна

Я пел о богах, и пел о героях, о звоне клинков, и кровавых битвах;
Покуда сокол мой был со мною, мне клекот его заменял молитвы.

Солнце лениво замерло буквально, казалось, в трёх метрах от горизонта, словно размышляя, а стоит ли спускаться за его кромку, если завтра подниматься снова? Солнце было круглое, ленивое, одутловатое и пышущее уже не жаром, но чем-то таким лёгким и почти ласковым, похожим на шёлк постели, приятно холодящим кожу.
– Третья! Третья, окна закрой, скоро комендантский час начнётся, слышишь меня? Улицы будут Инквизиторы патрулировать, ау, Третья! Вернись на землю немедленно!
Третья вздрогнула, услышав крик с улицы на самом его завершающем слове; вздрогнула и чашку из рук выронила, действительно словно ото сна проснувшись.
Травяной чай пролился на голые ноги и девушка, замершая в предчувствии боли, с удивлением обнаружила, что он остыл.
– Сколько же я так просидела? – пробормотала Третья задумчиво скорее для того, чтобы просто услышать свой голос.
– Долго! – светловолосая и курчавая знакомка-торговка, каждый день возвращавшаяся в деревеньку с городского рынка постоянно приводила мечтательницу в себя, да только это малая победа была, незначительная – как только торговка скрывалась за порогом одного из соседних домов, Третья снова пускалась в свои размышления. – Окна, говорю, закрывай. У нас, говорят, ведьмы-оборотни объявились, нечисть всякая, опасно. Инквизиторов вон прислали, а я по дороге сюда такую чертовку видела рыжую! Она как зыркнула, так у меня всё внутри замерло!
– Ну и что? – весьма равнодушно отозвалась Третья. – Я тоже с ненормально-огненным цветом волос, пусть не рыжим, но алый-то тоже не так-то часто встречается, нет разве? Тогда почему меня не хватают?
– Смешная ты, – светловолосая потрепала собеседницу по волосам, перевесившись через деревянный подоконник. – Ты же менестрель, известный на всё королевство, забыла? Ты же Третья.
Да, её звали Третьей. Нет, вообще у неё, конечно, было имя – имя звучное и красивое, воистину менестрельское. Имя, достойное той, что перебирала струны гитары с такой невыносимой нежностью и любовью; той, что слагала песни, которые ей природа нашёптывала; той, которая умела слушать ветер.
Но она была всего-навсего Третьей – аловолосой чудачкой, загадочно сверкающей глазами из-под очков, которая могла оглушить гитарой и зачаровать ею же. Она была… настоящей, искренней, честной и милосердной, понимающей и сострадательной, она смотрела в душу и видела то, что творится в этой душе. Она умела… спасать.
Она была всего-навсего Третьей – рыцарем, который вместо меча носил гитару.
А он был всего-навсего Первым. Самоуверенным болваном, обожающим бутерброды с колбасой и ругаться, отчаянным и грубым, увлекающимся, но верным.
Он слишком любил уходить без предупреждения на неопределённое время, а она так и не научилась останавливать его. Да и зачем? Увидев раз, как ветер развевает его чёрный плащ, словно крылья беспечного ангела, она, кажется, даже дышать забыла.
Свобода – это нечто такое относительное, но совершенно волшебное для тех, кто нашёл себе её. Свою свободу. Рассекать неведомые просторы, слагать песни и знать, что есть люди, которые тебя любят и ждут – разве ж это не она?
Чем ближе ветер, чем неистовей – тем легче песни отправлять ангелу своему беспечному. Усталому, смешному, и – дорогому до бесконечности.
– Действительно! – внезапно вскочила на ноги аловолосая так резко, что стул, на котором она сидела, рухнул с протестующим треском. – Я же Третья, чего это я в деревне засиделась?
Торговка хлопнула себя ладонью по лбу. Третья её, как обычно, совсем не поняла.

Но вот уже год, как он улетел – его унесла колдовская метель,
Милого друга похитила вьюга, пришедшая из далеких земель.
И сам не свой я с этих пор, и плачут, плачут в небе чайки;
В тумане различит мой взор лишь очи цвета горечавки.

– Третья, песню спой! – только-только переступила порог таверны, а её уже и зовут. Вот она, обратная сторона известности – плохо только, что она шла всю ночь, прячась от назойливых инквизиторов, которые оцепили буквально всё вокруг с каменным лицом, выражающим назойливую мысль: «не впущать и не выпущать, и вообще, никому не шевелиться, пока я на посту!».
Инквизиторы искали ведьму, а ведьма, похихикивая, пряталась меж тёмных сосен и небрежно размахивала метёлкой, дразнясь и высовывая язык, словно маленькая. Третья даже поклясться была готова, что смех её слышала.
Но, так или иначе, спать хотелось неимоверно – аловолосая до барной стойки доползла, гитару рядом с собой поставила и рухнула на стул так, будто у неё подрубили ноги.
– А не станцевать, нет? – спросила она с усталой улыбкой человека, который взял бы и переубивал всех к чёртовой матери, если бы только встать мог.
– Третья, а ты знала, что ходят слухи…
– А ещё там…
– А королевская семья!..
А Третья не слушала. Вернее, слушала, но не слышала слов – они все сплетались для неё в какую-то совершенно постороннюю зудящую белиберду и теряли всякий смысл. Только мысли в голове птичкой бились, строки какие-то.
«И сам не свой я с этих пор, и плачут, плачут в небе чайки; в тумане различит мой взор лишь очи цвета горечавки».
На усталое тело голова лучше думала, а вот когда голова уставала…
– Ребят, она же поёт! – раздался вдруг дикий вопль, и Третья с удивлением обнаружила, что губы у неё непроизвольно шевелятся.
– Третья, так нечестно!
– Нам спой!
– Сыграй!
– Третья!
В таверне было шумно и людно, несмотря, кстати, на ранее утро – путников таких, как она, хватало с лихвой.
– А, чёрт с вами! – лихо кричит вдруг аловолосая, хватая свою гитару. – Спою!
«Ах, видеть бы мне глазами сокола, и в воздух бы мне на крыльях сокола, в той чужой соколиной стране, да не во сне, а где-то около».
А окна в таверне этой всегда настежь распахнуты. Может, именно потому Третья особенно любит петь именно здесь.

Стань моей душою, птица, дай на время ветер в крылья,
Каждую ночь полет мне снится – холодные фьорды, миля за милей;
Шелком – твои рукава, королевна, белым вереском – вышиты горы,
Знаю, что там никогда я не был, а если и был, то себе на горе.

Вечером следующего дня Третья исчезает так же незаметно, как и пришла – через окно, да, шифруясь под столбы, до первой же полосы леса. За лесом степи начинаются, бесконечные и колосистые степи и поля с пожухшей, но ароматной и мягкой травой. Добраться бы до степи до наступления полуночи, а там уже, к утру, может, и до границы с соседним королевством добредёт. Неплохо было бы одну принцессу увидеть, ворчливую такую, но бесконечно добрую принцессу, которая снова будет отчитывать за то, что так долго ничего аловолосая о себе знать не давала.
А аловолосая в прострации была. Почти в отчаянии. В состоянии коматозном, когда и «я не я, и хата не моя», и делать ничего не хочется, и всё из рук валится, и грусть беспричинная изнутри прямо разъедает.
Третья ругает сама себя, что поддалась этому состоянию; что могла даже просто задуматься о том, чтобы променять ветер на бревенчатые стены.
Вообще ночью в степь ни один нормальный человек не сунется – суеверия-то не на пустом месте возникли, а в бескрайности порой такие страшные чудики встречаются, что даже и орать-то не выйдет – голос от страха отнимается.
Только у неё гитара тяжёлая, да и аура особая, менестрельская не располагает к нападениям. Как ни крути, а музыка – вечное, она миры связывает… да и вообще, глупые они разве, нечисть, чтоб нападать на ту, которую сам ветер охраняет?

Если б вспомнить, что случилось не с тобой и не со мною,
Я мечусь, как палый лист, и нет моей душе покоя;
Ты платишь за песню полной луною, как иные платят звонкой монетой;
В дальней стране, укрытой зимою, ты краше весны и пьянее лета.

– А через дверь – не судьба? – ровным голосом интересуется принцесса, на секунду чуть не поседев от страха, но быстро взяв своё королевское самообладание в руки. Оно, в принципе, и понятно, потому что не каждый день в окно второго этажа сначала бережно закидывают гитару, а потом и сами заваливаются аловолосые менестрели с ветками в башке.
– Это долго, а я… ненадолго, – весьма витиевато выражается Третья, разваливаясь прямо на ковре.
И как у Первого получается так непринуждённо ночами и днями расстояния почти ненормальные проходить? Даже она, вроде бы привыкшая, идя всю ночь, буквально помирает от усталости. Сейчас потискать принцессу за щёчки и свалить куда-нибудь, задрыхнуть под кустиком, а ночью опять в путь.
Третья даже не знает, куда она идёт и что она ищет.
– Ты логична, как всегда, – смеётся принцесса открыто, и тут же серьёзнеет. – Останешься хоть ненадолго?
– Я на обратном пути забегу, – словно извиняется Третья.
Куда, спрашивается, спешить?
– Так хочешь… – принцесса спохватывается на полуслове. – Его увидеть, да?
– Что?! – аловолосая вспыхивает. – Я просто…
– Просто. Ты сама себе веришь, простая ты моя?
– Не-а! – Третья улыбается до безобразия счастливо.
Ну а что делать, если… хочется? Если… можно?
Только на третий день – ирония судьбы, не иначе – Третья понимает, что она ищет.

Просыпайся, королевна, надевай-ка оперенье,
Полетим с тобой в ненастье – тонок лед твоих запястий;
Шелком – твои рукава, королевна, серебром-златом вышиты перья;
Я смеюсь и взмываю в небо, я и сам в себя не верю.

Просыпается Третья ближе к вечеру и, укутанная в тонкое покрывало, не сразу понимает, где она находится. Когда осколки мозаики собираются воедино, она на кровати садится и осматривается – за окном закат алеет, как раз выступать время, в опочивальне принцессы самой принцессы, увы, нет, а лежащая рядом на роскошной кровати гитара завёрнута в покрывало на точно такой же манер, как и сама Третья.
– И у кого ещё что с логикой не в порядке? – фыркает она, забавно морща нос; закидывает инструмент родимый за спину, и, малодушно порадовавшись, что принцессы нет, подходит к окну.
Вообще, ей всегда было сложно прощаться. А вот устраивается всегда так, что приходится – она же бард, что песни с ветром поёт, да только…
… после расставаний всегда следуют встречи – радостные, волнующие и сердцу дорогие, вызывающие столько счастья, что даже дыхание перехватывает.
Она, покрепче затянув узел на полоске ткани, косо перетянутой через грудь и удерживающей гитару, сиганула прямо в открытое окно.
Если так подумать, плакать на встречах Третьей нравится куда сильнее.

Подойди ко мне поближе, дай коснуться оперенья,
Каждую ночь я горы вижу, каждое утро теряю зренье;
Шелком – твои рукава, королевна, ясным месяцем – вышито небо,
Унеси и меня, ветер северный, в те края, где боль и небыль.

К слову, плакать о встречах…
Ночью пятого дня, благополучно миновав почти все заслоны бдительной шатающейся по ночам королевской стражи, перед Третьей вновь открылись бескрайние степи. Небо над головой было звёздным до безобразия, ночь – прохладной и свежей, и ветер завывал как-то особенно мелодично, прямо таки мешая идти и что-то рассказывая увлечённо.
Третья слушала. Она умела слушать ветер, даже больше – она умела понимать то, что он ей говорил. Она считала – вполне, кстати, справедливо – что тот, кто не понимает ветер, не имеет права называть себя путешественником, и, тем более, менестрелем.
Третья вообще любила разглагольствовать.
Она плюхнулась прямо на мокрую от росы траву, прижалась к грифу гитары щекой, потёрлась о струны, как кот большой; гитара загудела, казалось, с одобрением.
– Нет, ну а что? – аловолосая была настроена почти воинственно. – Отдохнуть, чтобы поиграть – это вполне весомо, правильно?
Ветер отвечал одобрительным воем.

Как больно знать, что все случилось не с тобой и не со мною,
Время не остановилось, чтоб в окно взглянуть резное;
О тебе, моя радость, я мечтал ночами, но ты печали плащом одета,
Я, конечно, еще спою на прощанье, но покину твой дом – с лучом рассвета.

Она, наверное, просто устала слишком-слишком.
Она, наверное, просто слишком-слишком сильно по нему соскучилась. По вздорному, хамоватому и закомплексованному этому идиоту Первому.
По её Первому.
Она шла почти целый день, и ночь она тоже идти собиралась. Куда-нибудь, только, главное, вперёд.
Может, скоро Третья выйдет к полосе океана. Выйдет, увязнет ногами в песке, застынет перед бесконечностью морской и синей, на горизонте сливающейся в одно с небесами… и пойдёт вброд.
Женщину не остановит ничто, если она… действительно любит.
Если Первый её ждёт – она даже крылья отрастит, только бы долететь.
– Где-то бродят твои сны, королевна? Далеко ли до весны в травах древних?..
Чистота звука ставится под сомнение; Третья, ориентируясь на свой голос, подкручивает колки, бережно-нежно поддерживая корпус гитары одной рукой и прижав её к себе. Гитара, она, как и ветер – вечный спутник. И от одиночества спасёт, и путь укажет, да только… молчит сейчас почему-то, молчит бессовестно.
Остаётся только на душу бессмертную надеяться. Что она – приведёт.
– Только повторять осталось – пара слов, какая малость – просыпайся, королевна, надевай-ка оперенье...
А вообще, её ведь многие ждут. И Вторая с Четвёртым, и Королева в бегах, кажется; и ведьма хохочущая, и Пятая с Шестым. Её столько людей ждёт, а она…
– Мне ль не знать, что все случилось не с тобой и не со мною, сердце ранит твоя милость, как стрела над тетивою…
А ну и что? Третья всех навестит, всем свои сказания привезёт, каждому то, что интересно. Но это потом будет, на обратном пути.
Обязательно.
– Ты платишь за песню луною, как иные платят монетой, я отдал бы все, чтобы быть с тобою, но, может, тебя…
Она не допевает, осекается. Колки подкручены, а значит, можно идти дальше, навстречу закату, купаясь в лучах солнца таких же бесконечно-алых, как и её макушка.
Это, кстати, за всё время её пути первый раз, когда Третья закат видела. До этого – избегала его, то ли специально, то ли на подсознательном уровне – кто её, Алую, разберёт?

На фоне заката слишком хорошо вырисовывается фигура. Обычная такая фигура путника в степи, только вот плащ чёрный развевается на внезапно налетевшем ветре, как крылья уставшего, но всё равно беспечного глупого ангела.
Слёзы из глаз хлынули сами собой.


– Ты платишь за песню луною, как иные – монетой. Я отдал бы все, чтобы быть с тобою, но, может, тебя и на свете нету...
Третья распахивает окна пошире и, ёжась от прохладного ночного ветра, закрывает ноутбук. Вернее, ветер уже даже и не ночной, а утренний, ну да и разницы никакой. Сколько времени проходит, сколько жизней меняется – а привычки всё те же.
– Есть! – твёрдо говорит она ветру, который воет почти вопросительно, казалось, не расслышав последние слова. – Так что хватит ёрничать и быстро ему мои песни понёс, лодырь!

Солнце лениво показало из-за горизонта кончик носа, словно сомневаясь, стоит ли подниматься. Оно было круглое, толстое и ленивое.

– Понёс немедленно, кому говорю!