Но это не любовь!
Это Дикая Охота на тебя,
Стынет красный сок,
Где-то вдалеке призывный клич трубят,
Это – марш-бросок,
Подпороговые чувства правят бал,
Это – не любовь,
Разве ночью ты Святую Деву звал?
Когда-то было сказано – мудрецом ли, людом ли обычным – было сказано, что движение вечной жизнью является. Движение прекратится – и всё замрёт.
«Ага, как же, жизнь, чёрт подери!» – у ведьмы не хватало даже на крик сил, только мысли насмешливые в голове странным, потерянным вихрем.
Она не знает, сколько она бежала и сколько будет бежать. Она не знала, куда она бежит и откуда. Только единственное понятно было, осознание осколками разбитого стекла резало: если она остановится – погибнет.
Босые ноги по тропинкам, по земле, где стёкла, гравий и мелкие камешки – ведьма и ног не чувствовала, и дыхания своего тоже не чувствовала, чисто на уровне инстинктов продолжая бег. Посёлки сменялись безлюдными степями, и даже непонятно, где лучше, чтобы её настигли – на глазах всего лицемерного народа с торжествующими криками поставили на колени или здесь, в степях, не доведя дело даже до суда и издеваясь так, что её обезображенное тело старики на деревне испуганно бы назвали жертвой дьяволов.
Дьяволов. Дьяволов. Дьяволов. Эти инквизиторы – разве люди они? Разве люди?!
Ведьма задыхалась. Она слышала бег и тяжёлое дыхание преследователей, она слышала лай собак и крики: «Не упустите её!». Она слышала то, чего слышать не хотела, чего боялась слышать, она…
Куда, чёрт возьми, бежать?!
Кладбищенские покосившиеся кресты и голые деревья с опущенными вниз ветками – защитите, пожалуйста, защитите! – ведьма прежде, чем успевает что-либо подумать, залетает в маленькую, покосившуюся, потемневшую от времени церквушку с синими куполами – падает на колени у алтаря и прижимает руки к груди.
Господи, да разве я перед тобой виновата?!
Это тупик.
Это конец.
Она выдыхает глубоко, поднимаясь с колен – так хоть умирать надо с достоинством. Она встретит их, инквизиторов, с гордо поднятой головой. Она – не унизится до прошения о помиловании, как бы жить не хотела.
Ведьмы умирают только так.
– Я не!.. – начинает она дрожащим голосом, но вдруг понимает, что и голоса нет, а рот закрыли ладонью – жёсткой, невкусной, большой ладонью.
Следующим был рывок такой силы, что ни её таинственный враг, ни сама ведьма на ногах не удержались – рухнули в маленькую, почти незаметную снаружи, но теперь распахнутую кладовку – она дёрнулась, пытаясь выбраться, но её только крепче к себе прижали.
– Заткнись, – прошипели на ухо совсем неласково.
А выбор, что ли, есть?
Дверь в кладовку захлопнулась.
Снаружи, совсем близко, раздался лай.
– Где эта шваль?
– Обыскать всё!
– Отпустите собак с поводьев!
«По запаху же найдут, по запаху! Он меня в ловушку заманил, а теперь сдохнет вместе со мной просто так, ни за что!» – с крайней степенью ужаса осознала ведьма и скосила глаза вбок; в темноте было видно только светлые пряди и глаза, сверкающие чистым изумрудным цветом.
– Нашли?
– Мы думали, вы нашли! Собаки?
– Собаки воют. След потерян.
– Да чёрт подери! Пока мы тут прохлаждаемся, обыскивая церковь, она уже сбежала куда-то! Чья это была идея – колдунью в священном месте искать, чья?!
– Быстрее!
Шаги, голоса, лай – всё стихало, удаляясь куда-то в сторону юга; чем жарче, видимо, тем ближе к Преисподней. Никто не знал, чем руководствуются инквизиторы при поиске и поимке ведьм. Никто даже не знал, как они их отличают – может, просто выбирают понравившихся, чтобы истязать их на вполне законных основаниях.
Нелюди. Ближе к дьяволу, чем кто-либо иной.
– А брыкалась-то как! Как будто я убивать уже начал, – хохочет вдруг таинственный незнакомец, отпуская её.
Они вываливаются из кладовки, дико кашляя и хрипя – горло, казалось, пронзили сотни и тысячи острых ножей.
– Что там было вообще?! – сквозь хрип выдавила ведьма сдавленно, поднимая голову.
– Моющие всякие, – отвечал человек. – Запах противный, признай – они там столько лет хранились, что собакам бы всякий нюх отбило, сунься они сюда!
Она смотрит исподлобья – светловолосый юноша, немногим старше её самой, одет в тёмную рясу, подпоясанную бечёвкой. Церквушка изнутри пыльная, витражи какого-то непонятного, неяркого цвета; одна лишь статуя и молитвенный алтарь.
И глаза – сумасшедшие, цвета морской волны, а может, и всех небес сразу же. Она замирает под этим взглядом, не имея сил пошевелиться.
– Ты же священник? – спрашивает она тихо, не слыша своего голоса.
– Смотритель заброшенной церкви Святой Марии, александрит Аллен, – соглашается он, поднимаясь.
– Почему тогда ведьму спас? Или сам уничтожить хочешь, а? – она смотрела снизу вверх так восхитительно недоверчиво, что губы священника улыбка затронула – тонкие, красивые губы человека, который слишком мало улыбался; он протянул ей руку.
– Понимаешь ли, ведьма, – сказал он тихо, почти насмешливо. – Я не верю в это всё. А может, ты мне понравилась, откуда знаешь?
Она смотрит на его руку с опаской, ожидая чего угодно. Она – внутренне дрожит.
– Вивиан, – говорит она тихо-тихо, поднимая руку; замирает, не коснувшись.
– Что?
– Моё имя. Вивиан.
Он перехватывает её запястье и помогает подняться; удерживает от падения. Усталость наваливается на неё сразу же, как только опасность исчезает, ноги болят настолько невыносимо, что плакать хочется.
И от взгляда тоже плакать хочется. Он старше совсем ненамного, священник, а взгляд человека, который слишком многое понимает. Циничный немного взгляд, почти ледяной – вот они, льдинки, почти видно их. Усталый взгляд усталого человека. Всё логично.
– У тебя цвет волос красивый, Вивиан, – весело говорит Аллен, вдруг целуя ало-рыжую прядку. И всё бы ничего, если бы прядка эта к её щеке не прилипла.
– Нахал! – вопит она, влепив спасителю пощёчину.
Цвет лица почти сливается с алыми прядками.
– Что читаешь? – она, взгромоздившись на письменный стол; болтает ногами и внимательно смотрит на уткнувшегося в какую-то книгу Аллена.
Каморка, отведённая под личный кабинет, маленькая и душная, пыльная такая; да и сама церквушка пыльная, заброшенная. Так и надо, в принципе – только так могут жить отрёкшийся от самого себя священник и потерянная для мира ведьма.
Она, надев рубище и выбравшись в город тайком даже от своего спасителя, видела плакаты. «Опасная ведьма была поймана и предана костру. Теперь всё спокойно».
Кого, интересно, вместо неё сожгли? – Вивиан, задумавшись, забрела обратно в церковь и получила от священника такой нагоняй, что в ушах по утрам порой ещё звенело.
Он редко повышал голос, предпочитая говорить вкрадчиво и спокойно, тем самым раздражая собеседника.
Вивиан – привыкла.
– Некромантию, – фыркает он с насмешкой. – Вот скажи, нужно ли приносить в жертву курицу, чтобы вызвать могучего демона?
– Если жареную, то можно попробовать, – она приглушённо смеётся. – Демоны и голодные бывают. А если честно, я бы наряду с инквизиторами сожгла тех, кто распространяет эту ерунду. Всё в мире на крови замешано, на соглашениях. Хочешь призвать демона – черти его знак своей кровью, а вот что он попросит у тебя взамен за услуги…
– Призывала демонов? – Аллен откладывает книгу и смотрит прямо, с интересом; ведьма смущённо глаза отводит.
– Только домовиков, – признаёт неохотно. – Когда убирать совсем лень. Они за пачку риса дом до блеска начистят.
– Какая-то ты ведьма нестрашная.
– Что?! – она вскакивает со стола. – Ты как со мной, смертный, разговариваешь? Да я зелья любые варить умею! Отравлю! Или нет, это слишком мелко… приворотное зелье сварю и заставлю тебя в себя влюбиться, если брякать будешь!
– Не подействует, – Аллен закидывает ногу на ногу и смотрит на растрёпанную чудачку с беззлобной улыбкой. Она правда забавляет – темпераментная такая, обидчиво-отходчивая, рыжая и отчаянная. Совершенно без головы – бесстрашная до ненормального. И – боится слишком многого.
Забавная ведьма. Сильная, но и хрупкая одновременно. Сожми слишком сильно – или шипы руку пронзят, или она сама переломится, только надо знать, куда давить.
Аллен – знает. Но скорее сам умрёт.
У рыжей ведьмы глаза болотного цвета. Она слишком устала.
Как и он, в принципе.
– Почему? – оскорбляется Вивиан, щёлкая его по лбу ногтём. – Думаешь, я не умею?
– Потому что поздно уже, рыжая, – тянет он её за запястье на себя; потом, резко поднявшись со стула, выходит.
Вивиан оседает прямо на пол.
– Поцеловал и смылся – видели вы когда-нибудь такое? – шепчет она ошеломлённо, прикладывая палец к горящим губам.
Старая церквушка не может стоять в вечном отчуждении – это просто и понятно, как дважды два, как самое простое снадобье, сваренное запасливой ведьмой. Оно течёт из склянки по губам, по подбородку, затекает в вырез красного платья; Аллен, фыркая, вытирает платком уголки её губ.
– Как маленькая, – улыбается рассеянно. – А если серьёзно, почему ты ещё здесь?
– Прогоняешь? – смотрит она искоса.
В старую церквушку скоро придут инквизиторы. Когда – никто не знает, но их визит будет внезапен и всеразрушающ, и никто не спасётся от их гнева Господнего.
От гнева зверей, которые чуют под носом добычу, никому не спастись. Отринувший всё священник, потерянная для общества ведьма – прекрасная, самая отчаянная и сладкая добыча.
В старой церквушке потекут реки крови.
– Нет. Хотя…
– Молчи, ладно? – она опускает голову, и тут же вскидывается. Болотная зелень встречается с небесами всех цветов. – Я только сейчас могу с тобой быть. Мы попадём в разные места.
Ведьма никогда не поднимется на небеса. Священник никогда не спустится в Ад. Ступеньки в заведомо разные стороны ведут, а минута каждая на счету.
Вивиан утыкается лбом в его грудь и затихает.
– Мне всё равно, что потом будет. Ведьмино счастье – сейчас, этой минутой. А пока я с тобой, пока я тебя люблю, всё нормально.
Старая церквушка не может жить в вечном отчуждении, но для отверженных в бою умереть – самая лучшая участь, не так разве?
– Вивиан, – голос хриплый; он прижимает её к себе. – Почему ты мне веришь?
– Люди с такими глазами просто не могут лгать.
Старая церквушка исчезнет с лица земли. Но легенды о ней будут жить – вечные, прекрасные легенды о людях, которые считали её домом.
Старая церквушка никогда не слышала лжи.