«Да, уж чего-чего, а жалости во мне вагон и маленькая тележка. И вот самое обидно то, через свою жалость завсегда мучаюсь. Вроде как сделаешь доброе дело, а выходит оно тебе боком. Мне так и говорят: «Ты, Федя, прямо мученик святой!» Да вот, к примеру...
Все мужицкие беды от баб. Запахала Игната его благоверная на огород. Иди, мол, Игнаша, а то там все заросло, только хрен виден. Сама на велосипеде в райцентр укатила, а мужика, даром что пенсионер, на грядки. Вот он стоит враскоряку, воронку на солнышке греет, полет себе потихоньку, а душа уже жрать просит, прямо кишка кишке рапорт пишет. Стал обратно Макарыч разгибаться, а не получается. Скрутил радикулит так, что взвыл дорогой мой товарищ, как в той поговорке, мол, была у волка одна песня, да и ту Игнаха украл. Еле-еле, как старый партизан, дополз до хаты, лег на пол, на половичок, и стонет. Тут и Нинель евойная прикатила. Ах да ах, да как это так, мой разлюбезный супруг, что это с тобой приключилось, и кто ж теперь будет морковку мою пропалывать. Ну, с горем пополам дотянула его до кровати и давай причитать. Нет чтобы лечить сразу... Ну, одним словом, — баба! Потом спохватилась, натерла кремом каким-то разогревающим. А товарищ мой только кряхтит да охает без дружеской поддержки. Мы-то ведь с ним дом в дом живем, он у себя чихнет, я ему «Будь здоров!» кричу. Да я в ту пору в гости к куму в соседнюю деревню ездил. Он меня и привез совсем уж ночью. И так меня с дороги укачало, что даже не помню, как до постели добрался. Наутро проснулся уже к обеду, голова болит, наверное, ветром надуло, мы-то с кумом особо и не пили, всего-то по пол-литра на двоих, да малость винцом залакировали... Да и закусывали — печенюха овсяная у кума была на черный день припасена. Так вот, пошел, значит, к соседу, может, есть у него лекарство какое-нибудь, микстурка там, к примеру... Захожу в хату, а он лежит спеленатый, как младенец, и бормочет чего-то. «Здравствуй, друже мой, Игнат Макарыч, - говорю ему. - Что ж ты, старый хрыч, в такую-то погоду бока свои вылеживаешь?!» А он мне: «Да вот, Федор Григорьевич, скрутил меня проклятый фашист-радикулит и нет на него никакой управы!» Гляжу, совсем погрустнел мой товарищ. Спрашиваю, мол, чем же лечат тебя? «Да вот жена крем какой-то принесла, согревающий, но только что-то он не помогает...» Горько усмехнулся я, глядя на такие буржуйские штучки. Ну где это видано, чтобы русского солдата лечили кремами дамскими да притираниями?! «Не печалься и не горюй, боевой мой товарищ Игнат. Нет такой преграды, которую не взяли бы коммунисты — есть у меня средство от твоей хвори!» С благодарностью поглядел на меня Макарыч, аж слеза повисла на его буденовском усе. А я же метнулся домой — был у меня припасен скипидар. А ведь для суровой мужской души, закаленной житейскими невзгодами, это наипервейшее средство. Значит, притащил я бутыль и говорю: «Ну, Игнатий Макарыч, готовься к исцелению». Откинул я все эти одеяла да платочки пуховые, оголил корму друга своего и щедро, от души и чистого сердца, плеснул ему на спину скипидарчику. И тут на моих глазах произошло чудо — как вскочит Макарыч сразу же, аж бегом да чуть ли не вприсядку. Я аж взопрел от удивления. А Игнат все по дому скачет, да с криками гусарскими «Ого-го-го!» да «Эге-ге-ге!». Ну, думаю, как его проняло-то. А потом слышу, приговаривает: «Что ж ты, гад, делаешь-то?! Все хозяйство спалил, тащи воду, дурень!» Я-то поначалу обиделся, а потом понял, что ошибся маленько я, не подрасчитал с дозой. И тут уж сам почувствовал боль за друга, прямо такую, что аж слезы на глазах выступили. Да и еще Игнаха штемпель мне на лбу кулаком своим отпечатал. Кричу ему: «Ложись на пол, щас я тебя водой смою!» Игнаха ничком на половик бросился, я его с кружки поливаю, как фикус какой. А тут — Нина собственной персоной. Увидев такой пейзаж, не знаю, конечно, что подумала, но схватила она веник и как давай меня по бокам охаживать. Я ей вежливо говорю: «Ивановна, перестань меня веником охаживать». А она в ответ орет: «Сукин ты кот, что ж ты делаешь-то?!» И снизу Макарыч голос подает, дескать, живой я еще пока. Потом отполз он назад до своей койки, я было к нему подался, а Ивановна с веником наперевес преградила мне путь, затем кинулась она к Игнахе, вытерла его, опять на койку взвалила, а мне на дверь пальцем указала, даже говорить ничего не стала, только глазами, ровно как шилом, дыру проделала. Огорчился я, поглядел на Игната, а он глаза прикрыл и меня как будто не узнает. Вот, думаю, друг оказался вдруг. Так и ушел я без слов благодарности в темную ночь, думая о том, что вот был друг мой старым солдатом, а стал старым подкаблучником... Неделю потом мы с Макарычем не разговаривали, некогда ему было — как ни зайду к нему, он в корыте с водой сидит, волдыри отмачивает. Даже и не думал я, что он обидчивый такой...
Ну да через неделю мы с ним уже замирились. Правда, если вдруг кашлять начнет, то сразу кричит, мол, Федюнька, поперхнулся я это, не волнуйся — лечить не нужно, само пройдет!»