Виктор Люмен
Сын Наркоманки
Кто сказал, что плакать - это плохо? Сейчас, когда мне осталось жить совсем немного, я хочу нарыдаться вдоволь. Я хочу, чтобы мое лицо было мокрым от слез, когда моя душа покинет тело. Ведь мои слезы будут единственным доказательством моей искренности...
Все началось с этой стены, на которой я так небрежно оставляю свои каракули, в надежде на то, что ты их когда-нибудь прочтешь. Я хочу, чтобы ты знала, что я ни о чем не жалею. Хочу, чтобы ты знала, что я был счастлив быть с тобой. Я хочу, чтобы ты знала, о том, как именно я умер. Это началось сегодня.
Я точно помню, как тяжело мне было подниматься на одиннадцатый этаж этого старого дома. Того самого, которого я так ненавидел. Сколько я себя помню, меня всегда бесило, когда на кнопку вызова лифта, вешали табличку с надписью "не работает". Мне всегда была противна мысль, что я буду вынужден подниматься одиннадцать этажей грязного заплесневелого подъезда, который давным-давно наводнили наркоманы, сварливые бабки, алкаши, и мелкие хулиганы. Мне было тошно видеть эти обшарпанные стены, с которых слезала краска, этот потолок с пожелтевшей штукатуркой, эти ржавые гнутые перила. Но все это было не так страшно, по сравнению с жителями шестого этажа. На этом этаже постоянно сидели четверо завсегдатых местного ликеро-водочного магазина. Дело в том, что всякий раз, проходя шестой этаж, мне вслед неслись унижения со стороны этого пьяного квартета.Но в тот раз все было по-другому.
Один из них, обозлившись на то, что я никак не реагирую на их оскорбления, повалил меня на пол одним ударом в лицо, и все четверо начали меня пинать. Если бы ты знала, как мне было больно в тот момент. Особенно, когда меня шваркнули каблуком армейского сапога по лицу. Это ни с чем не сравнимая боль, когда удары приходятся на твои почки. Я попытался закричать но не мог. Я просто лежал, и спрашивал себя, за что? За что они так поступают? За что бьют меня? Ведь я всякий раз просто проходил мимо. И мне стало так обидно и больно, что я не выдержал, и заплакал. У меня не было больше сил выносить этого. Не было сил закрывать кровоточащее лицо руками. Я просто лежал, дергаясь под глухими ударами их ног, раздавленный слепой ненавистью, и плакал. Я, шестнадцатилетний мальчик, рыдал, когда четверо сорокалетних отморозков прыгали на моих ребрах. Я слышал хруст собственных костей. Все хорошее, что во мне тогда было умерло. Осталась лишь боль. Такая сильная, словно она обвилась вокруг позвоночника. Я хорошо помню кровь. Их руки, и ботинки были в моей крови. Наконец, я потерял сознание. Сколько они меня били дальше, я не знаю. Я знаю только одно - я не жалею об этом дне. Ведь в этот день я встретил тебя.
Когда я очнулся, было уже заполночь. Я это понял, потому что в подъезде горел свет, а его всегда зажигает в полночь какая-то бабка с первого этажа.
Помню, как много раз я пытался включить освещение в подъезде днем, но эта бабка страдала, очевидно, параноей, судя по тому, что каждый час выходила посмотреть, не включил ли кто свет не вовремя. И если ты был пойман полично, тебя ждала жуткая смесь криков о том, что "мать наркоманка, и сын такой же". Эту фразу я ненавидел больше всего. моя мать и правда была наркоманкой. Она редко появлялась дома, поэтому с самого детства я привык оставаться один на три-четыре недели. Когда она приходила домой и видела меня, она начинала орать, что я мешаю ей жить. Что я камень на ей шее, что я родился случайно, что я урод, бездарь, тупица. До десяти лет мне часто приходилось сносить побои. Хуже всего мне было в то время видеть счастливых сыновей и их матерей, которых можно было увидеть, возвращаясь из школы домой. Что касается моего отца, то я его совсем не помню. Он ушел, когда я был совсем маленький. Наверное, он посмотрел на меня и понял, что я урод, бездарь и тупица.
Когда мне было семь, я зашел в туалет, и увидел её со шприцом в руках. Когда я спросил её, зачем она это делает, она побила меня, и заперла в туалете на четыре дня. Так я познал истинное чувство голода.
Теперь же, когда я лежал на холодном бетонном полу шестого этажа в свете двадцативатовой лампочки, я бы с радостью оказался запертым в туалете. Сейчас же я был вынужден осозновать свою слабость, раздавленность, и боль во всем теле. В подъезде было тихо. Очевидно, те четверо, заметив, что я отключился, потеряли всякий интерес к насилию, и ушли. Лучше бы они меня убили. Боль была просто невыносима. Я осторожно поднял левую руку, чтобы ощупать себя. Судя по всему, мое лицо превратилось в кровавый фарш. Правая рука вывихнута, и, кажется, сломаны два ребра. Странно, учитывая, какой вес на них пришелся. Хотя наркоманы вообще худые. Возможно, я даже был тяжелее двух таких наркоманов.
Теперь предстояло самое сложное - добраться до своей квартиры. В больницу я не пошел, потому-что в тот момент я был зол на весь мир. Зол на тех, кто сейчас мирно спал в своих теплых кроватях, и видел цветные красивые сны, вместо черно-белой реальности. И когда они проснутся, они будут есть. Сытно, до отвала. Они буду верить, что их жизнь прекрасна. И если мы случайно где-нибудь столкнемся, они с неприязнью посмотрят на меня. Такой солидный парень, от которого так вкусно пахнет одеколоном, посмотрит на меня - оборванца, в пыльных джинсах, грязной рубашке и кедах, с рваной сумкой наперевес. Возможно, он даже подумает "сколько гадов развелось". И я бы все отдал, если бы у меня хоть что-нибудь было, ради того, чтобы сказать ему: "Я - гад?! Разве? За что ты так со мной? Вот скажи, за что? Ведь я ничего плохого тебе не делал."
Хочу плакать. Но сейчас не время. Сейчас надо встать. Боже, кто бы знал, как трудно вставать. Просто встать на ноги. В тот раз для меня это было все равно, что пробиватся сквозь титановую стену. И вот, я это сделал. Подниматься порой куда больнее, чем падать. Боль в правой коленке. Похоже, сильный ушиб. Ох, как кружится голова. Меня бы вырвало, если бы в моем желудке было хоть что-то.
Я аккуратно, вцепившись мертвой хваткой тонущего, который схватил спасательный круг, сделал первый шаг. В голове застучало, но я старался не обращать на это внимание, как и на боль во всем теле. Второй шаг. Надо дышать глубже, а то так и в обморок не долго упасть. Третий шаг. Кошмар, я словно весь день только и делаю, что шагаю по подъезду в свинцовых спогах. Еще шаг. Почему мое сердце бьется в районе глотки? Снова шаг. Сейчас бы воды. А лучше колы.
Помню, как я первый раз попробовал кока-колу. Года два назад я любил бродить до поздней ночи, петляя между улицами и переулками. Все же лучше, чем дома. И вот, как-то раз, в конце ноября, гуляя поздним вечером по городу, я случайно наткнулся на банку этого напитка, которая стояла на лавочке. Я точно помню, что в ней оставалось еще треть содержимого. Рядом никого не было, поэтому я без каких-либо зазрений совести подобрал её, и пошел к себе домой. Зайдя в квартиру, я первым делом понюхал содержимое. Я никогда не забуду этот момент, когда я вдохнул этот чудесный сладковатый запах. Может, вам покажется смешным моя реакция на то, с чем вы сталкиваетесь каждый день, но для меня, это было новой гранью. Новым открытием! Потом я набрал в рот немного этого коричневого нектара, и несколько секунд подержал его во рту. Лимонад давно выдохся, но все еще не утратил своего блаженного вкуса. На тот момент, когда я глотал колу, я ощутил себя полностью счастливым. На несколько мгновений я забыл о всех лишениях, о всех несчастьях. Я почувствовал, что достоен большего.
Таким образом, безобидная треть банки с колой порадила во мне надежду, ту самую, которую мне так не хватало. Когда тара опустела, я понял, что мое положение не такое уж и безвыходное. Тогда три года назад мной овладел безудержный энтузиазм. Я начал придумывать способы улучшить свою жизнь. Понадежнее спрятав банку, как заветный талисман, и гарантия успеха моих начинаний, я стал обдумывать свои перспективы. Впервые в жизни, я начал находить плюсы моего в моем существовании. Для начала - у меня есть какая-никакая крыша над головой. И это делало меня счастливее всех бездомных бомжей вместе взятых. Во-вторых, тогда я учился в классе девятом. Учился плохо. Одноклассники меня часто задевали, порой даже били после школы.
Помню, был у нас один ученик, здоровенный такой амбал. Иногда он подходил ко мне и говорил на весь класс "после уроков тебе кранты, сирота!". И самое страшное было не в побоях, а в ожидании этих побоев. Я сразу придумывал способы свалить из школы. Но мне не всегда удавалось сбегать. Чаще всего меня ловили, затем вели за школу, где два человека держали меня за руки, а третий бил. Остальные смотрели на эти издевательства, и смеялись. Порой доставалось и от учителей. Например мой учитель математики Дубровина Лариса (Помойная Крыса), любила вызывать меня к доске, прекрасно зная, что я не выучил урок. Когда я - естественно - ошибался, она издевательски спрашивала, так громко, чтобы это слышал весь класс "Скажи нам, почему ты такой тупой-то, а? Разве мама тебе не вбила в твою тупую башку, что надо учить уроки? Ах, да. Мама же у нас наркоманка, да? А папа сбежал, правда? Ну что же вы, ребята, смеётесь, так же нельзя. Давайте лучше поможем человеку, и сложимся ему на новые кросовки", и так далее, и тому подобное. Обычно, после такого я неделями не появлялся в школе. Хуже математики были только уроки физкультуры. Так как я очень часто голодал, и был вынужден искать еду на помойках, чт о я обычно делал ночью, я вырос очень хилым и слабым. Когда я подтягивался на турнике, у меня начинала болеть голова после третьего подъема. А уж об оджиманиях и говорить нечего. Обычно я прогуливал физкультуру, но если мне все же случалось забредать на уроки, начинался ад. Физрук, как и Помойная Крыса, обожал позорить меня перед всем классом. Когда я как дохлая килька повисал на брусьях, он начинал, якобы, подбадривать меня, разумеется делая еще хуже. "Ну же, давай пацан. Ты ж мужик, в конце-концов. Понимаю, на помойках каши нынче не найдешь. Ну так ты хоть кроссовки свои сожрал бы. Они уж точно как каша." В тот день я не выдержал и спросил: "Ну вам видней, что нынче можно на помойках найти". Урок закончился тремя подзатыльниками и литром пролитых мною слез.
Короче, моя школьная жизнь была в упадническом состоянии, поэтому первое, что я хотел улучшить в своей жизни, были мои отметки. И тогда я сделал то, что не делал уже несколько лет - взял учебник.
Сейчас, когда я преодолел седьмой этаж, и начинаю подниматься на восьмой, мне это кажется немножко смешным. Как ни странно, за раздумьями боль в ногах утихла, но вот сердце продолжает бешенно колотиться. Осторожно держась за перила, я уселся на первую ступеньку лестницы. Надо перевести дух. На чем я остановился? Ах да - школа.
На следующий день, после того, как я вкусил немного запретного плода в виде колы, я отправился в школу, уверенный в своих возможностях. Помню, что в тот день грянул первый снег, и его было так много, что видимость была почти нулевая. Первым уроком была алгебра, поэтому я не спал всю ночь, заучивая формулы, повторяя теоремы, запоминая решения. Ну а то, что я не смог запомнить, а это большая часть учебника, я записал на запястьях. Придя в школу, я проигнорировал ворчания вахтерши "Сирота, опять без сменки!". Я прошел в класс, и сел на заднюю парту как раз в тот момент, когда прозвенел звонок. Крыса тут же воспользовалась моментом, чтобы опозорить меня: "Глядите-ка. Да ты никак вовремя пришел. Без опозданий! Наверное, сегодня будет дождь. Чем же мы услужили вашему высочеству, что он решил снизойти до нас!?", при этом она театрально разводила руками и кланялась под всеобщий хохот класса. Что касается меня, то я закусил язык, и закатал рукава. В прямом смысле этого слова. На заднюю парту никогда никто не смотрит. Даже учителя. Поэтому, я не боялся, что кто-то заметит мой "конспект". Как и все свои уроки в начале недели, этот Крыса начала с небольшого теста. Когда она встала из-за своего стола, я заерзал на своем стуле, припоминая полученные прошлой ночью знания. Пока учитель раздавал всем листы с заданиями, я смотрел в окно, и бормотал про себя формулы, глядя на сыпавший хлопьями снег. Потом Крыса села за свой стол, а я обнаружил, что мне листка не положили. Тогда я поднял свою руку, и громко прокашлялся. Крыса бросила на меня свой фирменный "ну-че-тебе-надо-а?" взгляд, и я произнес фразу, после которой в классе повисла мертвая тишина: "А можно и мне тест?". Лариса Васильевна моргнула, и её пенсне упало на стол, после чего она выдавила: "Что?". Я набрал в легкие побольше воздуха и: "Я говорю, можно мне вон тот лист с заданиями?... пожалуйста...". Тишина, что окутала класс была такой тяжелой, что можно было услышать как стареет учитель математики. Она выдавила из себя смешок и спросила: "Ты считаешь, что ты сможешь решить эти задания? Ты!? Сын наркоманки?". Ну вот опять! Почему все люди считают, что если я сын наркоманки, то я должен быть хуже остальных? "Да, - ответил я таким твердым голосом, на который только был способен.
В конце-концов, я получил тест. Он состоял из десяти уравнений, и почти все они решались через дескриминант, - третью формулу на моем запястье. Не смотря на то, что я решал очень медленно, и, в результате, сдал последним, мой тест проверили первым. Как только лист с решениями дошел до рук Крысы, она вцепилась в него, и я понял, что она ждала только меня. Когда она начала смотреть на мои уравнения, мне показалось, что она прожжет взглядом дырку в листе. Постепенно, её губы поджимались, пальцы белели, а сама Лариса Васильевна была похожа на закипающий чайник. Справедливости ради, надо отметить, что Крыса не уступала своим принципам. Один из них - всегда оценивать работу по тому, как она сделана, а не кто её сделал. И сейчас, когда она была готова взорваться, можно было видеть её внутреннюю борьбу. С одной стороны, она ненавидела меня, но с другой стороны, моя работа была безупречна. И вот наступил решающий момент. Она взяла ручку, и с таким видом, словно она подписывает себе смертный приговор, она поставила мне оценку, и велела кому-то, уже не помню кому, передать мне мою работу. Я точно помню, что тот, кто отдавал мне мою работу был в шоке от увиденного. И когда я посмотрел на цифру, которая была выведена красной пастой, там красовалась, - барабанная дробь, - жирная пятерка. Я шумно выдохнул, тем самым разрушив тишину, которая уже заполнила все щели.
В тот день меня больше никто не унижал. Весть о моем триумфе разлетелась по школе со скоростью кошки, которой намазали скипидаром одно место. Со мной просто никто не разговаривал, а это уже можно считать улучшением. Так я понял, что могу быть лучше.
Улыбнувшись своим воспоминаниям, я через силу встал с лестницы, и побрел дальше. Восьмой этаж уже не за горами. Еще пара лестничных пролетов, и все. А там и до дома ркой подать. По дороге, чтобы не обращать внимания на боль, я начал читать надписи на стенах: "Светка, ты проститутка", "Рок во все времена!", "Цой жив!", "Хочу секса, позвони мне", "Юра, падла, ты мне больше не друг!". Последняя запись заставила меня ухмыльнуться, что вызвало боль в челюсти. Помнится, был у меня один друг. Правда дружба у нас была не долгая. Добравшись до восьмого этажа, я снова сел, и предался воспоминаниям.
Первый и последний друг у меня появился в шесть лет. Это было летним жарким днем на местной детской площадке. Я вышел на улицу в поисках еды, и увидел как несколько ребят катаются на карусели. Среди них было четыре мальчика и две девочки. Они были надеты в новые футболки и шорты, которые не шли ни в какое сравнение с моими старыми гамашами и оранжевым свитером. Я стоял и наблюдал за ними с другого края площадки. Они были такие счастливые. Им было весело. И одна из этих девчонок очень забавно трясла косичками, и при этом звонко смеялась, создавая впечатления, что её косички звенят. Двое мальчиков раскатывали карусель, пока другие кричали "Быстрей! Быстрей!". Наконец они остановились, и начали спорить, кто следующим будет раскатывать: "Ты раскатывай, твоя очередь", "Нет, я уже раскатывал, пусть она раскатывает". В этот момент, я поборол робость и приблизился к ним. Немного грязный, в своем нелепом наряде, я представлял весьма жалкую картину. И все же я подошел к ним, и спросил "А можно с вами?". Они перестали спорить и посмотрели на меня так, как смотрят на диковинную вещь. "Я могу вас раскатывать" - предложил я. - "Хотите я всегда-всегда вас буду раскатывать?". Я подошел ближе, чтобы показать, как я буду их раскатывать, но тут один из мальчиков меня толкнул и сказал: "Иди отсюда! Я тебя знаю, ты сын наркоманки. Ты ешь мусор", "Да, иди отсюда" - проворчала девочка с косичками. И я начал плакать. Не от боли, - от обиды. Я встал и проревел "Ну и не нужны вы мне!", и убежал под сирень, что росла перед моим домом. Я часто заходил под неё, чтобы побыть в одиночестве. Чтобы поплакать. Чтобы, когда слезы кончаться, просто лежать под ней, и вдыхать её аромат. Такое чудесное место. В таком уродском мире. В тот день я лежал там особенно долго. Я вдыхал и вдыхал запах сирени, чувствуя, как он залечивает мои душевные раны. Сколько всего в нашей жизни связано с запахами. Вдруг ко мне подошел какой-то мальчик моего возраста в синей майке и джинсах, и протянул руку. Сначала я даже не понял, что он собирался сделать, и от неожиданности отпрянул. "Привет" - сказал он, все еще держа руку вытянутой, - "Я Артем". Я осторожно пожал ему руку. И тогда я посмотрел в его добрые глаза. Они были зелеными, и весело глядели с лица, усыпанного веснушками. "Давай играть" - предложил он, и я согласился. Сначала он повел меня обратно на площадку, где мы катались с горки. Некоторые дети говорили Артему: "Не дружи с ним, он ест мусор". В такие моменты я заметно напрягался, но Артем просто не обращал внимания, и всякий раз, поймав мой взгляд, улыбался мне милой улыбкой. Когда нам надоело бегать по площадке, он сказал, что теперь моя очередь придумывать во что играть. Я задумался. Чем я мог удивить мальчика, у которого все было? Что нового я мог ему показать? Немного поразмыслив, я сказал: "А пошли за мой дом пауков ловить". И Артем с радостью согласился. Мы нашли две мятые и грязные пластиковые бутылки в мусорном контейнере, и пошли за дом, где в изобилии водилось множество самых разных пауков. Суть игры заключалась в том, кто больше поймает пауков к себе в бутылку. Сначала Артем боялся брать этих насекомых голыми руками: "А вдруг укусят? А они не ядовитые?" Но вскоре он осмелел, и стал запихивать в горлышко бутылки по два-три паука за раз. Когда солнце начало садиться, у нас в бутылках копошилось, по меньшей мере, три десятка членистоногих. И вот тут начались неприятности. Из-за угла моего дома вышли женщина и мужчина с ребенком лет девяти. Все трое направились к нам. "Артем! - кричала женщина, - Это что такое? Мы ведь велели тебе не уходить с площадки! Что это у тебя в руках? Ой фу, какая мерзость, боже мой!" Отец Артема не сказал ничего. Он просто взял его бутылку, и выкинул в кусты, затем они пошли домой. Что касается брата Артема, то он сильно ударил меня солнечное сплетение, и я задыхаясь, выронил свою бутылку. "Еще раз к Артему подойдешь - убью!" - сказал его брат и ушел. А я остался лежать, пытаясь продохнуть. Но меня душили слезы. Я снова плакал. И на этот раз рядом не было сирени, которая могла бы укрыть меня от всего мира.
Девятый этаж. Начинаю подниматься на десятый. Боль все усиливается. Голова все больше кружится. Болит так, как будто её зажали верстаком. Надо остановиться. Вот так. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Надо отвлечься. Надо что-то вспомнить...
После моего триумфа в школе, я вернулся домой с хорошим настроением, и стал думать, что делать дальше. Чтобы лучше думалось, я достал банку из под колы, и стал её рассматривать. Я понимал, что не смотря на то, что я живу в своей квартире, здесь много не зватает. Например, газа. Нам его отключили. Половина комнат в доме пустует, потому-что мать все пропила и проколола. Время от времени, я доставал учебники и заучивал формулы, чтобы не тратить время зря. Но формулы почему-то не заучивались, а планы и решения не приходили в голову, не смотря на то, что я уже лихорадочно крути банку и так и сяк. И тут меня осенило. Банки! Можно собирать металлические предметы, и обменивать их на деньги.
Подождав выходных, я вышел поздним вечером в город со старой колясской, на которой моя мать меня возила в детстве. Каляска еще не утратила своей маневрености, и была вполне сносной, если не считать того, что всякий раз, когда её нагружали до отказа, она протестующе визжала. И тем не менее, когда мой двухдневный рейд был завершен, я сумел заработать несколько сотен, а это для меня равнялось кладу. И знаете, что я купил себе первым делом? Правильно, - банку кока-колы. Я снова почувствовал прилив жизненных сил. Это было что-то вроде моего наркотика. В эти моменты я иногда думал, ухмыляясь про себя, что я и правда сын наркоманки. Мне уже не было дела до чужого мнения. У меня появились деньги. Я наконец-то мог питаться нормально. Меня схватила такая эйфория, что мне по началу было трудно удержаться, чтобы не потратить все одним махом. Мои отметки в школе были все лучше и лучше, и наконец, я выбился в хорошисты. Унижения со стороны учителей прекратились. Зато со стороны одноклассников удвоились. Они продолжали доводить меня до слез. И все же, моя жизнь шла в гору. К тому же, в один прекрасный декабрьский день, когда я проходил мимо магазина, меня окликнул какой-то мужик: "Э, пацан, косарь заработать не хошь?" Ну кто же, скажите мне, не хочет заработать косарь (тысячу рублей)? Я, разумеется, согласился, и рабочий проводил меня к грузовику, в котором стояло где-то две сотни ящиков с продуктами. Работа заключалась в том, чтобы перетаскать все ящики на склад магазина. Они не были слишком тяжелые, к тому же теперь, когда я питался нормально и даже начал прибавлять в весе. Через час я закончил, и рабочий, удивившись моей резвости, почесал затылок, и сказал: "Слушай, ну ты это, если еще деньги будут нужны, заваливай короче." И я стал приходить к этому магазину каждый день. Всякий раз я с большей охотой таскал эти ящики. Знал ли я, что рабочий халтурит, когда платит мне за работу тысячу, в то время как сам получает тысяч пять? Конечно знал, но мне были нужны эти деньги.
Через две недели я пришел в магазин одежды, чтобы прикупить себе новой одежды. Помню, как долго я возился с кедами. Как долго мерял рубашки, и в конце концов выбрал клетчатую, потому-что она хорошо смотрелась на мне с закатанными рукавами, и её расцветка напоминала цвет колы. Кстати о коле - теперь не проходило и дня, чтобы я не выпил этого чудного нектара. Я купил себе небольшой электрический чайник, (электричество нам почему-то не отключили), где грел для себя воду, чтобы искупаться. Мне пришлось мучать бедный чайник раз двадцать, чтобы впервые в жизни нормально помыться. Зато когда я вышел и глянул в зеркало, то не узнал себя - я был абсолютно белый, даже бледный. А какой красивый! В тот день я до самой ночи не мог наглядеться на себя в зеркало. Волосы больше не свисали сальными патлами с головы. Теперь длинная челка аккуратно спадала на лицо, и щекотила мне нос.
Таким темпом декабрь подошел к концу, и я стал думать о том, чтобы устроить себе нехилый новый год. Самый лучший новый год в жизни. На тот момент денег у меня было столько, что я не мог уже носить их с собой, поэтому часть оставлял дома. Это и было моей ошибкой. В одном из местных супермаркетов продавались маленькие настольные елочки. Одна из них мне очень понравилась. Она была пушистая, местами белая, как буд-то на неё падал снег. Я сразу понял, что она будет отлично смотреться в окружении красных елочных шаров, которые продавались в магазине за углом.
Я побежал домой, чтобы взять немного денег из моих запасов. Когда я пришел домой, я заметил, что входная дверь была уже закрыта, хотя я точно помню, что запирал её. Я немного помедлили, обдумывая ситуацию. Что делать? А вдруг грабители еще там? Тут же, словно в подтверждение моих слов, раздался стук, - похоже, грабители уронили стул. Ну уж нет! Я не для того столько работал, чтобы вот так стоять, и ничего не делать. Войдя в квартиру, я уже собрался с мыслями, и приготовился дать отпор взломщикам, сколько бы их там не было. Я прошел в зал и увидел только одного человека. И уж лучше бы это были грабители. Пусть их будет хоть десять, это все равно будет лучше, чем один единственный человек, стоящий передо мной - моя мать. За последние несколько месяцев она изменилась также, как изменился я. Только в отличие от меня - в худшую сторону. Поседевшие, местами выпавшие, волосы, желтая кожа, тусклые мутные глаза, из приоткрытого рта капает слюна. По всей видимости, она под кайфом. И это моя мать. Какой позор. Я перевожу взгляд на то место, где должны лежать мои деньги, и конечно же там ничего нет. К горлу подкатывает комок слез, но я подавляю его. Я подхожу к матери, и встряхиваю её: "Где мои деньги?" Она поднимает на меня свои мутные глаза, вроде бы, не узнает меня: "А?" Я снова предпренимаю попытку растормошить её: "Где деньги? Деньги где?" Она разводит руками, и произносит еле шевелящимся языком: "Все. Нет твоих денег. Все в мать ушли." - и начинает глупо хихикать. Меня всегда бесило это хихиканье, но теперь оно, как никогда обижает меня. Слезы начинают течь сами: "Но это были мои деньги!" Она замечает мои слезы, и корчит недовольную гримасу своим обвисшим лицом: "Ты че, опять ноешь? Слабак! Такой дылда, а все еще ноет". Она проходит мимо меня в коридор. А я стою здесь раздавленый, униженый, уничтоженный.
Дальше все происходит как в тумане. Я беру упавший стул и, вытирая слезы, иду к ней. Она нагибается, чтобы обуться, но теряет равновесие, и падает. Она протягивает мне руку, и требует, чтобы я помог ей. Я заношу над ней стул. Медленно в её глазах что-то проясняется. Она начинает понимать, что происходит, но уже слишком поздно. Я терпел это слишком долго, и уже не могу это остановить. Я резко опускаю стул. И снова. И снова. Она пытается крикнуть, но язык, который под наркотиками совсем перестал действовать, запал ей в горло, и она начала задыхаться. А я все еще наношу удары. Наконец, стул разлетается на куски. Но я уже не могу остановится. Я начинаю прыгать на её ребрах. Снова и снова. За каждое унижение. За каждое "сын наркоманки". Я вижу, как её грудная клетка продавливается, но не слышу хруста, из-за шума в ушах.
Когда я пришел в себя, она уже не шевелилась. А я стоял на её ребрах. Когда я понял, что натворил, то не почувствовал, ровным счетом, ничего. У меня не было никаких чувств к матери. Только полное холодное безразличие.
Этот новый год я не стал справлять. Только выпил очередную банку колы под звуки курантов, доносившийся из окон чужих домов - в моем доме телевизора пока не было. Тело своей матери я выбросил с моста в реку. Правда, река замерзла, и я теперь не уверен, что снег, в который упало тело, достаточно надежно скрывает улики. Хотя, какая разница. Кому какое дело до мертвой наркоманки?
А еще через две недели, мой работодатель ушел на пенсию, и я смог занять его место. Мой заработок стал стабильнее, и куда крупнее предыдущего. Под конец зимы я привел в порядок квартиру, уплатил все комунальные долги, починил все, что поломалось, и даже купил маленькое радио, и мягкий уголок. Теперь я проводил время лежа на диване и, либо слушая музыку по радио, либо читая книги - единственное, что мать не смогла проколоть. Мне очень понравился рассказ Чехова "Драма", за его забавный сюжет, и оригинальную концовку. Так же меня впечатлил рассказ "Скрипка Ротшильда". Вот так, попивая чай, я проводил свое четырнадцатилетие. Неплохо, для сына наркоманки...
Десятый этаж! Пост принят. Осталось совсем чуть-чуть. Честно говоря, ощущения такие, словно я прожил целую жизнь на этих ступеньках. Как бы то ни было, самое время присесть и отдохнуть, иначе мое сердце откажет. Или ноги. Или и то, и другое. Как же все болит. Знаю, я писал об этом, но болит все просто ужасно. Надо снова отвлечься. Эх, была бы книга какая-нибудь. Я ведь совсем недавно Анну Каренину прочитал. Гамлета начал читать. Хах, чего только стоит фраза "Бедный Йорик! Горацио, я узнал его!". А здесь особо не почитаешь. Кроме этих надписей на стенах. "Здесь сосались Стас (14 лет) и Людка (13 лет)". М-да, повезло этому стасу. Хотя целоваться взасос в таком возрасте, - удовольствие сомнительное. Правда понимаешь это только в шестнадцать. Мой первый поцелуй взасос был в пятнадцать лет.
Я точно помню, что это было в дождливый майский день. Я всегда любил гулять под дождем. Никогда не понимал, зачем людям зонты. Это же ведь так прекрасно, когда с неба на тебя льется вода, разве нет? Я сидел на той самой детской площадке, и катался на карусели. Теперь, когда площадка пустовала, я мог это делать часами. Создавалось впечатление, словно вся вселенная кружится вокруг тебя. Я катался до тех пор, пока кола в моем желудке не превратилась в уксус, и меня не стало тошнить. Когда я чувствовал, что мой желудок приходит в бешенство, я давал карусели остановиться. Днем ранее я посетил парикмахерскую, где очень добрая девушка с нежными руками сделала мне прическу в стиле "эмо", как она выразилась (не за бесплатно, разумеется). Поэтому теперь, в добавок к новой чистой одежде, я представлял собой вполне опрятного подростка. Люди уже не шарахались от меня подальше на другую сторону улицы. Один раз даже какая-то бабка назвала меня "прям жених", комплимент, конечно, сомнительный, но мне было очень приятно. Всяко лучше, чем "сын наркоманки".
Кстати, о наркоманках. Через три месяца по радио было объявлено, что в реке нашли труп, который так и не удалось опознать. Я не почувствовал ни малейшего стыда. Думаю, вы бы чувствовали себя также, если бы вам сказали, что кто-то нашел, потерянную вами, пуговицу.
Моя работа была все такой же. Каждые будни я был вынужден вставать в семь, потом ехать на маршрутке две остановки, чтобы добраться до склада, на котором я загружал и разгружал фуры. Короче, эта была не такая уж и сложная работа. Учить формулы было куда трудней.
Сейчас же у меня был выходной, и я весь отдался во власть карусели. Хотя теперь, когда мой желудок вращается по всем возможным диагоналям, мне было не до каруселей. Обычно в таких случаях я шел на качели, но те качели, которые были в единственном экземпляре на всей площадке, уже были заняты какой-то девушкой. Она сидела с грустным видом, и слушала музыку в наушниках. Она была одета в джинсовку, бежевую майку, а её светлые локоны, что были завиты, красиво спадали на её изящные плечи. Я вспомнил, что эта та самая девочка, с косичками, что так звонко смеялась, играя с друзьями на этой самой карусели, когда нам обоим было по шесть лет. После того дня, я с ненавистью вспоминал эту компанию, а увидев их на улице шел прочь. Но на этот раз я почему-то захотел подойти к ней. Не смотря на то, что я неплохо зарабатывал, имел жилье, и не чувствовал голода, я был по-прежнему одинок. По-настоящему одинок. По-прежнему, разгружая грузовики, я видел на улицах счастливые семьи, и я проникался горечью. В такие дни, я приходил домой и рыдал, лежа на полу. В хрустальной вазе, купленной в магазине, всегда было три-четыре веточки сирени. Я плакал по ночам, и вдыхал её запах.
Я собрался с мыслями, и пошел в направлении к ней. Несколько лет назад я уже попытался завязать дружбу, и это закончилось плохо, но жизнь научила меня пытаться снова и снова. Когда она увидела, что к ней приблизился какой-то парень, то вынула один наушник, и недоверчиво посмотрела на меня, ожидая, что же я ей скажу. Я улыбнулся, давая понять, что не имею ничего предосудительного, и произнес, как мне теперь кажется, немного дрожащим голосом:
"Хочешь, я тебя покатаю?"
В её больших зеленых глазах отразилось недоумение, но, тем не менее, она согласилась. Сначала, я раскатывал её аккуратно, чувствуя, как она напрягается, ожидая какого-то подвоха, но постепенно, я начал раскатывать её все выше и выше, и она закрыла глаза, замирая от восторга. Качели дают ощущения полета, карусель - ощущения, что вселенная кружится вокруг тебя. Вот почему всем так нравятся качели и карусели. Тот, кто их придумал заслуживает место в раю. "Выше! - кричала она, - еще выше!" Я раскатывал её сильнее и сильнее, не жалея сил, мне так было приятно, что я приношу кому-то радость.Это всегда приятно, потому-что тот, кому ты доставляешь радость, в свою очередь делится этой самой радостью с тобой. Вот почему моя мать никогда не была счастлива, - она приносила мне лишь боль, а счастлива она была лишь тогда, когда была под кайфом. Мне не нужны наркотики, чтобы быть под кайфом.
Я понял, что достиг успеха, когда она, смеясь, вытащила второй наушник. Знаете, как понять, что подросток счастлив? На нем нет наушников. Это значит, что окружающий мир нравиться ему больше, чем свой собственный. Когда я устал, и качели остановились, мы сели на лавочку и долго говорили. О чем? Да ни о чем. Мы не нуждались в какой-то конкретной теме для разговора, нам было приятно само общение. Она сказала, что её зовут Лена. Я спросил, любит ли она колу, и предложил ей выпить пару стаканчиков. Потом мы поднялись на крышу какого-то дома. Я точно помню, что уже стемнело, и оттуда открывался прекрасный вид на ночной город А звезды! Они были прекрасны. Мы смотрели с тобой сверху вниз на людей, спешащих по домам. Ты сказала, что они, словно зомби, не видят всего ужаса этого мира. Я с тобой согласился, добавив, что и прекрасной стороны они не видят тоже. Сейчас, когда я пишу эти строки на пожелтевших обоях, я думаю, что для того, чтобы увидеть, как мир прекрасен, надо сначала понять, как ужасен, и как несправедлив порой он к нам.
Ты призналась мне, что иногда хочешь впасть в летаргию, чтобы не видеть этого мира лет двадцать. Я же всегда говорил, что хотел бы выстрелить себе в голову, находясь у края крыши, чтобы умереть в полете. Ты сказала, что это прекрасная мысль, и поцеловала меня. В тот момент мне показалось, что планета перестала вращаться. Первый поцелуй, всегда такой яркий... такой неумелый... Я старался запомнить каждую деталь. Я старался запомнить, какими мягкими были твои губы.
Потом ты сказала, что тебе пора домой. Я проводил тебя до твоего дома, и мы договорились встретиться снова на той же крыше. Перед тем, как войти в темноту твоего подъезда, ты посмотрела мне в глаза, и спросила: "А мы с тобой раньше не встречались? Просто у меня такое чувство, что я тебя уже видела раньше." Я смотрел в твои большие искренние открытые глаза. Я чувствовал привязанность к тебе, и сама мысль о лжи была мне противной. Но я ответил: "Нет, не встречались". И ушел.
А на следующий день, когда ты снова пришла на крышу светило яркое солнце. Мы провели с тобой этот день молча. Мы стояли и обнимались. И все. Все было уже сказано вчера, зачем же тратить слова впустую? Мы делили один внутренний мир на двоих, и нам обоим его хватало. Я помню, что целовал тебя снова и снова, так крепко, что, буквально, давился твоим языком. А под конец дня ты спросила: "У нас ведь нет друг от друга никаких секретов, правда?" "Ну разумеется" - ответил я. "Тогда почему ты вчера соврал мне, что мы не встречались? Ты ведь тот самый мальчик, сын наркоманки" "А разве это имеет какое-то значение теперь?" "Нет, конечно нет". Ты снова обняла меня, и сказала, что слышишь стук моего сердца. Ты сказала, что он мелодичный. И я согласился. Я был готов соглашаться с каждым твоим словом. Теперь я уже не чувствовал себя одиноким. Я был счастлив.
Давай же! Еще немного! Не время падать! Я поднимался по лестнице на одиннадцатый этаж. Кровь застилала мне глаза. До квартиры осталось еще пара метров. Я уже доставал ключи из кармана, когда заметил, что что-то не так. Я подхожу к своей двери и пытаюсь вставить ключ. Но голова кружится, а в глазах двоится. Попасть в скважину почти невозможно. Ключи со звоном выпадают у меня из рук. Ну вот, блин. Я наклоняюсь, чтобы подобрать их, но в этот момент у меня темнеет в глазах и я падаю на холодный бетон. Сердце колотится так, словно пытается вырваться из груди, и убежать. Ничего не вижу. Как же все болит. К горлу опять подступают слезы. Я хочу жить. Я не хочу умирать вот так. Я чувствую, как горячие капли слез скатываются по моему лицу. Я весь горю. И со мной горит весь мир...
Прошло несколько месяцев с того момента, как мы перестали с тобой лазить по крышам. Теперь мы встречались у меня. Когда ты предложила пойти ко мне домой, я стал тебя отговаривать. Я говорил тебе, что в моей квартире давно не было ремонта. Что единственным плодом цивилизации является радио и диван, но тебе было все равно. Что воду я грею в тазике. Но тебе и правда было плевать. Иногда ты оставалась у меня на ночь, или даже на неделю, заставляя своих родителей поднимать на уши весь город. Нам обоим было по пятнадцать, но мы уже жили как муж и жена. Ты назвала это гражданским браком. Я сказал, что это смешно. А ты обиделась. Тогда я впервые в жизни закатил глаза и произнес: "Ох уж эти женщины!" Но на следующий день, когда я пришел с работы, ты приготовила мне ужин, и даже убралась в комнате, создав уютную атмосферу. Так мы жили до самой зимы. Порой мне приходилось выставлять тебя за дверь, заставляя ходить в школу. В такие времена ты обижалась, и уходила к матери на несколько дней, но, вскоре, вновь возвращалась.
Близился Новый Год. Мы с тобой две недели подготавливались к этому празднику. Я купил мешуру, гирлянды, и прочие украшения, которые ты развесила по квартире. Той самой елочки, которая так мне понравилась в прошлом году, я уже не нашел. Зато смог купить по дешевке у какого-то старика на рынке настоящую живую елку, которую мы с тобой наряжали. Помню, как ты, пытаясь повесить на её вершину звезду, забралась на стул, и свалилась с него. Ты сломала себе руку, но не смотря на это, отказалась идти в больницу. Ты сказала, что не хочешь, чтобы я провел праздники один. Когда я пытался тебя переубедить, ты сказала, чтобы я заткнулся, и повесил звезду.
Тридцать первое декабря мы провели слушая радио, и поедая мандарины, запивая их колой. Я смотрел на тебя все время, боясь потерять из виду, боясь, что ты можешь куда-то пропасть. Я не мог поверить своему счастью...
Я открыл глаза, и боль вновь вернулась ко мне. Оказывается, я не умирал. Я лишь потерял сознание. Снова. Я пошарил рукой по бетонному полу, и нащупал ключи. Славно. Потом встал. Поборол головокружение. Открыл дверь. Вошел. Упал на диван. И уснул. Проснувшись на следущее утро, я взял черный маркер, и стал писать свою биографию на этой стене, чтобы когда я умру, кто-то мог прочитать её. Прочитать, чтобы потом наклеить поверх неё обои, и тем самым, окончательно стереть последние воспоминания обо мне. Сейчас я её уже заканчиваю. Осталось совсем немного.
В ту ночь мы оба выпили шампанское, которое ты умудрилась стащить у своих родителей. Хоть я этого и не одобрил, но все же разлил его по пластиковым стаканчикам. первый глоток мы сделали под бой курантов, доносившихся из хрипящего радио. Потом я тебя поцеловал. Затем последовал еще один бокал. А за ним еще один поцелуй - горячее и страстнее прежнего. Потом еще один бокал. И еще. Потом твои руки начали растегивать пуговицы на моей рубашке. Вскоре мы уже оба лежали на диване, одолеваемые страстной агонией. Бутылка из под шампанского, на тот момент, уже пустая, валялась где-то под диваном. Рядом по радио играла музыка. За окном шумели салюты и фейерверки. Твои длинные стройные пальцы больно впивались мне в спину, но это боль была мне приятна, как и все, что исходило от тебя.
Когда я проснулся на слудующее утро, ты лежала на моем плече, и мило сопела. И я был рад, что проснулся раньше тебя, потому-что следующие полчаса я смог насмотреться на тебя вдоволь.
Через три месяца ты сказала, что у нас будет ребенок. Я обрадовался. Честно. Ты сказала, что я буду хорошим отцом, и с тех пор я представлял, что жизнь моего ребенка будет куда лучше моей. Я пообещал себе, что он не будет так много плакать, как это делал я. Я уже начинал присматриваться в магазинах к товарам для самых маленьких. Я каждый раз подбегал к твоему животу, уверенный, что "вот сейчас, вот-вот уже" ребенок начнет пинаться, и прикладывал к нему ухо. И хотя ты всякий раз говорила, что малыш еще даже не сформировался, я упрямо не хотел никуда тебя отпускать.
А потом пришли твои родители. Меня избил твои отец, мать назвала меня сыном наркоманки, а тебя увезли силой в другой город, где ты, судя по слухам, сделала аборт. Но я не верю слухам. И я прошу только одного. Если наш ребенок еще жив, не давай его никому в обиду, ладно? И люби его так же сильно, как я любил тебя.
Мне всего шестнадцать, а я чувствую себя на шестьдесят. Но, как я уже сказал, я ни о чем не жалею. Все то хорошее, что я получил от жизни, стоило всех этих унижений, побоев, и обзываний. Я допиваю свою последнюю банку колы. Я плачу последний раз. И я уже повесил петлю, осталось только затянуть её. Скоро я отправлюсь в ад, в один котел вместе со своей мамашей...
Я швыряю ручку в сторону, и, отойдя от стены, смотрю на написанное. Запись заняла целую стену, размахнувшись по желтым обоям с рисунками роз. "Всегда ненавидел желтый" - думал я, забираясь на стул. Я повесил петлю на шею, и затянул узел. Мне остался последний шаг. Я обвожу взглядом комнату. Диван, радио, и все, что мне удалось нажить. Теперь это не имеет смысла.
И вдруг я замечаю свое отражение в зеркале. Зареванный парень в старой рубашке стоит на табурете с петлей на шее. Какое жалкое зрелище. Но самое странное то, что мое отражение смотрит на меня с каким-то укором. Даже с осуждением.
- Ну и что ты собрался делать? - спрашивает отражение.
- Я собрался умереть, - отвечаю я.
- Ты собрался сбежать! А как же Лена? А твои, еще неродившийся, сын?
- Думаю, моему сыну будет лучше, если он не будет знать кто его отец.
- Ты не знаешь, кто твои отец, тебе лучше? Ты можешь ненавидеть этот мир, за то, как он с тобой обращался. Можешь ненавидеть свою мать. Можешь ненавидеть себя. Но ненавидеть своего сына, и, тем более, Лену, тебе не за что.
Я чувствовал, как по моему лицу снова потекли слезы, но я не обращал на них внимания, как и на то, что табуретка опасно качнулась.
- Ты не знаешь, кто я, - сорвался я на крик.
- А ты знаешь? Ты хоть что-нибудь о себе знаешь, кроме того, что ты сын наркоманки? Наркоманки, которую сам же и убил!
- Я не хотел! Это все она! Я столько работал... я...
Я не смог договорить, потому что я, впервые за много лет, почувствовал муки совести. Я ощутил, как моя же ненависть давит на меня. Я не мог больше сдерживаться. Я закричал. Закричал во всю глотку. До боли в горле. До дрожи стекол в окнах моего дома. Тем временем, отражение продолжало:
- Называешь этот мир плохим, в то время, как сам являешься убийцей. Ты хуже, чем все эти люди, что презирали тебя.
- Заткнись! Замолчи!
В приступе ярости, я хотел разбить зеркало, но сделав шаг, я свалился со стула, и повис в петле. В голове тут же зашумело. Я пытался скинуть петлю, но только царапал себе шею ногтями. Воздуха все меньше. Отражение говорило правду - я не достоен жизни, вот почему со мной так плохо обращались. Я это заслужил. Я заслужил все эти унижения. Заслужил, чтобы меня побили в подъезде, заслужил такую мать. Заслужил такую жизнь, заслужил такую смерть. Меня охватила паника, и прежде чем, в глазах потемнело, я смог прохрипеть только одно слово:
- Мама...
Резкий вдох. Быстрый выдох. Глубокий вдох. Все произошло за доли секунды. Кто-то перерезал веревку. Кто-то спас меня. В глазах еще не достаточно прояснилось, чтобы я мог увидеть моего спасителя, но я уже уверен, что люблю его. Боже, как это приятно. Как чудесно дышать. Вы даже не представляете. Вдох. Выдох. Легкие все еще горят, словно в них залили кипящее масло. Только сейчас понимаешь, как глупо было кончать с собой на самом интересном моменте жизни. Подумаешь, девчонку силой увели. Ну так я силой верну её обратно!
Я откашлялся, и взглянул на человека, стоявшего рядом со мной. Это был парень моего возраста, одетый в брюки, и кожаную куртку. В руке у него был маленький карманный ножик. Что-то знакомое было в нем. В его взволнованных зеленых глазах, в его неуверенной милой улыбке.
- Артем? - спросил я, срывавшимся голосом, - Это ты?
- Узнал? Похоже, я вовремя, - он улыбнулся еще шире, и помог мне встать. - Я надеюсь, ты уже передумал вешаться?
- Ага, - сказал я, отряхиваясь, - а как ты меня нашел?
- Ну, вообще-то, я живу на седьмом этаже. Я вышел в подъезд, как раз вовремя, чтобы услышать твой крик. Кстати, с кем ты тут разговаривал?
Артем стал озираться. Я же, вспомнив, с кем я ругался, посмотрел в зеркало. Сейчас мое отражение в точности повторяло мои действия. Я посмотрел на Артема. Какая ирония! Оказывается, мне лишь нужно было спуститься на седьмой этаж, чтобы снова с ним встретиться, но вместо этого, я, жалуясь на свое одиночество, ездил на лифте.
Артем перестал озираться, и спросил:
- А ты изменился. В лучшую сторону, разумеется. Оделся нормально, и уже не такой худой. Зачем вешался-то?
- Я надеялся, - произнес я, застегивая рукава моей рубашки, - что мне не придется отвечать на этот вопрос.
- Я надеялся, что мне не придется откачивать тебя.
- Послушай, Артем. Сейчас, мне срочно нужно уходить, - я кинул ему связку своих ключей, - Меня не будет пару дней, поэтому, будь добр, присмотри за квартирой, хорошо?
- Хорошо, - Артем улыбнулся, и задорно потряс ключами, - но с тебя бутылка пива.
- Когда вернусь, мы вместе выпьем, и поговорим, - сказал я, и пошел прочь.
Через два часа, я уже стоял в тамбуре в электричке, и думал. Как я буду искать Лену? А когда найду, то что буду делать? И что будет, когда отец Лены, узнает, что я приехал? А что, если Лена и правда сделала аборт? Все эти вопросы мучали меня до тех пор, пока поезд ни тронулся.
Я никогда не ездил в поездах. Я знал о них только по наслышке, но теперь, когда я, вздрагивая от каждого резкого звука, вошел в третий вагон электрички, мною охватило чувство полного восторга. Я сел возле окна, и уставился в окно, суча ногами как ребенок. Поезд нельзя было назвать загруженным. Всего человек пятнадцать. Среди них была семейка, которая уселась на одном сиденьи, и разбирала библию. Они говорили что-то о Христе, о спасении. Что те, кто неуважают христиан будут гореть в аду. Что только верующие могут выбиться в люди. Говорили они это нарочно громко, чтобы люди вокруг чувствовали себя непросвященными. Что касается других людей, то они просто отсаживались подальше, кидая на них недовольные взгляды. Мне же, человеку, которому удалось выбиться в люди без бога, эти фанатики также казались противными. И я уже собирался уйти в другой вагон, как вдруг рядом раздалось:
- Привет, можно сяду?
Это был мальчик лет шести, одетый в не слишком богатую одежду, но при этом вид у него был весьма опрятный. Не похоже, чтобы он был беспризорником. У него были карие глаза, и длинные светлые волосы. Я немного растерялся, но все же сказал:
- Да, конечно, садись.
Он сел напротив меня, и тоже уставился в окно. Некоторое время мы оба смотрели на, мелькающие за окном, деревья, слушая стук колес. Через пару минут, я наклонился к мальчику, и спросил его имя.
- Коля, - ответил тот, жизнерадостно блеснув глазами.
- А где твои родители, Коля? - Спросил я озираясь по сторонам.
- Вон там моя мама, - он указал на молодую женщину, сидящую в противоположном конце вагона, одетую также бедно, как и он сам. Женщина грустно смотрела в окно, одолеваемая какими-то тяжкими мыслями.
- А куда вы едете?
- К бабушке. А то нас папа домой не пускает.
- Почему же?
- Не знаю, - пожал плечами мальчик, - мама говорит, что он стал наркоманом.
- Понятно. Знаешь, а я ведь сын наркоманки. Что ты думаешь об этом?
- Я думаю, ты говоришь это понарошку. Мама сказала, что все наркоманы злые, а ты добрый.
Я ухмыльнулся, и откинулся на спинку сиденья. Я добрый. Я хороший. Я чувствовал, как тепло разливается по моему телу. Похоже, этот парень сделал мой день, точнее, вечер.
- Эй, а вон те люди - они накроманы? - спросил меня мальчик, показав пальцем на семейку фанатиков с библией.
- Хуже, - вздохнул я, - гораздо хуже. Они фанатики.
- А что это? Это как наркоманы?
- Нет, наркомана можно вылечить. А их уже вылечить нельзя.
- И что, даже врач не поможет!?
- Даже врач...
- А это не заразно?
- Смотря для кого. Для меня не заразно.
- А для меня? - взволнованно спросил парень, словно его вот-вот могли превратить в фанатика.
- А ты хочешь заразиться? - спросил я, в шутку прищурив глаза.
- Нет, конечно.
- Ну, - я сделал беззаботное лицо, - тогда не заразишься.
Мальчик удовлетворенно кивнул, после чего встал, и поплелся к матери. Проходя мимо фанатиков, он уверенно посмотрел на них, а затем деловито и громко сказал: "Я очень соболезную, что врачи не могут вам помочь", тем самым вызвав смех у всего вагона, и смущение семейки. Что касается Колиной матери, то она не сказала ни слова, хотя я мог поклясться, что увидел, как она довольно ухмыльнулась. Остаток пути, Коля шел в сопровождении криков со стороны пассажиров "молодец, парень", и порицаний со стороны фанатички матери и её детей: "покайся, бесноватый, а не то гореть тебе в аду!"
Как только Коля достиг своего места, я перестал смеятся, и снова уставился в окно. Теперь, я уже не боялся будущего, а просто наслаждался настоящим. Настроение у меня было отличное, и только фанатики кидали недовольные взгляды, на мать и ребенка в противоположном конце вагона.
Через некоторое время пришли два гитариста, и сыграли публике какую-то старую песню, что-то вроде "виновата ли я", собрали деньги и ушли. Затем, через две остановки, приходил какой-то оборванец с баяном, пел аналогичную песню, дыша перегаром, собрал куда меньше денег, и ушел. А потом в вагон зашло пузо, габариты которого заставили всех почувствовать себя незащищенными. Следом зашел человек с очень задорным, немного глуповатым лицом. Он нес большую сумку, полную игрушечных летающих тарелок. Это такие тарелки - они прикрепляются к, нехитрому приспособлению-пульту. На этом пульте, нажимается кнопка, и тарелка, раскручиваясь, на несколько секунд, взмывает вверх, переливаясь светодиодными огнями.
- Дамы и господа, - пробасил толстяк, - хочу вам представить секретную разработку российских ученых, собранную на очень секретном полигоне в зоне 51.
- Но ведь зона 51 находится в Америке, - крикнул какой-то лысый мужик в солнцезащитных очках.
- Да-да, - хитро подмигнул толстяк, - американцы тоже так думают. Так вот, друзья, этот аппарат был разработан для последующего использования на околоземной орбите. Цена всего сто рублей. Запускается вот так. Просто ставите летательный аппарат вот на этот пульт. И нажимаете кнопку.
Толстяк нажал на кнопку, и тарелка, сорвавшись с пульта, покружила по вагону, переливаясь красными и зелеными цветами, и вылетела в открытое окно. Весь вагон начал ржать, кроме матери-фанатички, сказавшей, что это божий знак против сатанинских игрушек. Хотя, пожалуй, самое смешное было выражение удивления на лице толстяка. Постояв неподвижно с такой гримасой несколько секунд, он все так же задорно произнес:
- Ну, ничего страшного, у меня еще сто штук таких. Ну так кто хочет купить?
И он пошел по вагону, собирая деньги. Коля тоже просил мать купить ему игрушку, но мать сказала, что у неё совсем нет с собой денег, чем очень расстроила мальчика. Когда продавец проходил мимо семьи фанатиков, они злобно на него зашипели, словно пытались забрызгать его своей слюной, и судя по выражению лица толстого, догадаться, что он о них думает, было не сложно. Когда он поравнялся со мной, я поддался какому-то внезапному порыву, и купил игрушку. У меня ведь никогда не было игрушек, а теперь предоставляется возможность вернуться в детство. Расплатившись с продавцом, я начал рассматривать игрушку. "Сделано в Китае", - прочитал я. Тоже мне, секретная разработка русских ученых.
Объявили мою остановку. Выйдя на перрон, я пристегнул тарелку к пульту, и нажал а кнопку. Тарелка взмыла вверх, оставляя за собой разноцветные линии светодиодных огней. Выше и выше. И я на миг почувствовал себя счастливым. На миг я забыл о всех своих проблемах. Когда тарелка стала терять высоту, я вновь почувствовал горечь. А ведь я мог бы провести вот так все свое детство.
Я поймал тарелку, и вновь пристегнул к пульту. Но уже не нажимал на кнопку. Я столько лет хотел такую штуку, и вот теперь, когда она мне досталась, я понял, что не нуждаюсь в ней.
Из поезда вышел Коля со своей матерью. Глаза мальчика были мокрыми от слез. Я подошел к нему, и отдал игрушку, взяв с него обещание, что он больше никогда не будет плакать. Пацан был вне себя от радости. Я посмотрел на удивленный взгляд его матери, подмигнул ей, и ушел не оборачиваясь...
Когда я вышел в город, уже совсем стемнело. Я сел на лавку, распологавшуюся в каком-то сквере, и стал думать, что мне делать дальше. Один, посреди незнакомого города. Ночью. Хуже не придумаешь. Ну что ж, придется спать на этой лавочке, надеясь, что меня не ограбит местный контенгент. Этого я, как раз, боялся больше всего, так как еще одного избиения мой организм просто не выдержал бы. Я лег на спину, и стал смотреть на звезды, обрамленные кленовыми деревьями. Кроме созвездия Ориона и Большой Медведицы, я не знал ни одного.
Через пару секунд до моего слуха дошло то, что заставило меня встать с лавочки, и прислушаться. Это были крики о помощи. Услышав их во второй раз, я понял, что кого-то насилуют метрах в ста от меня. И, конечно же, кроме меня вокруг не было ни одного нормального человека. Стало быть, спасать всех опять будет Сын Наркоманки. Отлично.
Какая-то часть меня хотела в тот момент просто уйти. Почему я должен помогать тем, кто так наплевательски ко мне относился? И вообще, что если их там трое или четверо? Тогда меня попросту убьют. Но еще один душераздирающий вопль заставил меня ринуться на помощь. Если вы никогда не слышали мольбы о помощи, вы не поймете, как трудно оставаться хладнокровным в такой момент. Выбежав в чащу, я на слух пытался определить место преступления, время от времени натыкаясь лбом на деревья. Ветки царапали мою кожу, но я не обращал на них внимания.
И вот, наконец я вышел на это место. На небольшом участке тротуара, освещавшегося железным кованым фонарем, лежала полураздетая девушка, которую держали двое мужчин. Еще двое держали худощавого парня, который был обречен смотреть на все это. Он пытался высвободиться, но бандиты держали его так крепко, что он толком даже не мог пошевелиться. Я стоял в тени деревьев, и меня никто не видел. Еще было не поздно уйти, но эта мысль была мне противна. Время на обдумывание не было. Когда парень, в попытке вырваться, задел ногой стеклянную пивную бутылку, которая подкатилась к моим ногам, словно приглашение, я понял, что нужно действовать.
Я подобрал бутылку, и разбил её об асфальт. Звон стекла разошелся по всему скверу, но двое, что держали парня были слишком заняты, чтобы что-то заметить, а тот, что раздевал женщину ничего не слышал из-за её криков. Лишь тот, кто держал жертву, повернул голову на звук бьющегося стекла, как раз вовремя, чтобы увидеть, как горловина от бутылки, с торчащими осколками, движется ему в глаз.
А потом началось безумие. Осколок стекла, пробив веко, врезался прямо в глаз бандиту. Когда тот резко дернулся от боли, осколок сломался, оставшись у него в голове, так что у меня осталась лишь горловина. Что касается самого злоумышленника, то он, матерясь, начал кататься по асфальту, зажимая глазницу, из которой уже вытекало стекловидное тело, и другое содержимое глазного яблока. На миг все присутствующие застыли, наблюдая эту картину. Воспользовшись моментом, я выкинул, уже не нужную горловину, и со всей дури ударил ногой бандита, который в то время стоял на четвереньках, пытаясь изнасиловать женщину. Удар пришелся прямо в голову, и тот, перекатившись на спину, попытался встать. Я вспомнил, как такие же алкаши избили меня в подъезде, и начал прыгать на его ребрах. Что касается остальных двоих, то они, скорее всего, наблюдая за всем этим, несколько ослабили хватку, так как вскоре я увидел краем глаза, как парень вырывается, и начинает неистово махать руками направо и налево.
В конце-концов, один из двух державших побежал в чащу, в то время как второй получал тумаки от кавалера. Я же наслаждался хрустом ребер насильника. И никто из нас двоих не остановился до тех пор, пока девушка не закричала, чтобы мы прекратили. А когда мы перестали наносить удары, то я увидел, что человек, лежавший под моими ногами, еле дышит, а двое других лежат без сознания. Я взглянул на девушку. Она уже стояла. И она глядела на нас так, словно это мы собирались её носиловать. Я понял, что мы напугали её своей жестокостью. Сильно напугали.
Парень подошел к ней, и спросил, все ли с ней в порядке. Получив положительный ответ, он повернулся ко мне. И в его глазах, как и в глазах девушки не было ничего кроме благодарности. А потом он подошел ко мне и обнял меня. Меня, сына наркоманки. Он обнял меня так, словно я спас его, а не его девушку. И тут я понял, как сильно он её любит, раз ценит её жизнь так же, как и свою. А может даже выше. Он не сказал ни слова. Он все вложил в свои объятья. И когда он отпустил меня, я просто кивнул ему, чтобы он понял, что я знаю. Знаю, как он благодарен мне.
Так я попал домой к этим двоим. Оказалось, что им было по уже по двадцать, и они давно живут вместе отдельно от родителей. Они спросили меня, что я делаю в этом городе. И я рассказал им. Рассказал им все с самого начала. Рассказал столько же, сколько и вам. И когда я сказал, что я сын наркоманки, девушка просто улыбнулась, и положив свою теплую ладонь мне на руку, сказала: "Это не важно. Ты и твоя мать - два разных человека." Они предложили им остаться у меня на ночь, чтобы на утро они смогли бы помочь мне с поисками Лены. Я согласился. Я был очень им благодарен. Может быть даже больше, чем они мне. Засыпая на матрасе, я почувствовал, как по моему лицу текут слезы. И улыбнулся...
На следующий день, парень, как и обещал, помог мне с поисками моей девушки. Воспользовавшись интернетом, он нашел её в социальной сети. На её странице, в графе "место жительства", был написан адрес. Поблагодарив этих двоих, я ушел из их дома. Они взяли с меня обещание, что я приду к ним на чай со своей девушкой, и я, разумеется, не смог им отказать. Мне было уже все равно, что я буду делать, когда приду к ней домой, что скажу её родителям. Я просто шел по адресу, думая над словами той девушки. Я и моя мать - разные люди. Конечно, я и так знал это. Но теперь, это знал не только я, а значит, это был самый настоящий факт.
Итак, наступил момент истины. Я стоял в подъезде на двеннадцатом этаже. Передо мной была дверь квартиры родителей Лены. Я занес руку, чтобы постучать, но дверь сама открылась, и в проеме показался отец Лены. Тот самый, что недавно надавал мне крепких тумаков. Вид у него был крайне неопрятный, он был больше похож на сумасшедшего. Его глаза встретились с моими и... он не узнал меня. Он просто пробежал мимо. Вниз по лестнице. Но что еще более странное, следом за ним побежала жена. Я прошел внутрь квартиры, и позвал Лену. Никто не откликнулся. Тогда я прошел в первую попавшуюся комнату. Похоже, это была её комната. Все стены внутри были исписаны. Она писала свою биографию. Писала также как и я перед самоубийством. В комнате было грязно и неубрано. Я выглянул в окно. Внизу собралась толпа. Они сгрудились вокруг тела лежащего на тротуаре. Среди них были и родители Лены. Они рыдали. Они, буквально убивались. Надо ли описывать то, что я почувствовал в этот момент? Я думаю, что не надо. Все равно у меня не хватит никаких слов, чтобы описать это. На этот раз, я не плакал. Я устал лить слезы. Может быть, они у меня просто закончились. Я взял с тумбочки листок с корявым почерком Лены. Я повернулся спиной к окну и стал читать.
"Мои Мама и Папа. В своем последнем письме я не буду говорить, как я вас люблю, и не буду просить вас никого не винить. Наоборот, я хочу, чтобы вы знали, как я вас ненавижу. Последние несколько недель я только и думаю, как сделать вам больно. Очень больно. Так же больно, как было мне, когда вы силой увезли меня, заставили сделать аборт, а потом заперли в этой комнате один на один с моим горем. Я долго думала, что именно может причинить вам такую же боль. И я поняла. Поняла, что моя смерть заставит вас страдать так, как вы еще не страдали никогда. Теперь вы останетесь наедине со своим горем. Но вам будет хуже чем мне. Потому-что в отличие от вас, я не была виновата в своем горе. Вы же будете винить себя до конца своих дней. Я хочу, чтобы вы горели от боли. Я хочу, чтобы вы изнемогали от страдания. Хочу, чтобы вы желали смерти. Так же, как этого хочу я."
Я опустил руки, и закрыл глаза. Слез по-прежнему не было. В тот момент, внутри меня ничего не было. Когда я открыл глаза, я увидел её брата, того, что толкнул меня тогда на карусели. Он сжимал в руке нож.
- Ты! - С ненавистью прокричал он, - это все ты!
И он подошел ко мне, хватая нож поудобнее. Я не стал защищаться. Я раскинул руки, и когда он, ударив меня ножом, придвинулся ко мне в плотную, я сомкнул на нем руки, словно обнимая его. Всю жизнь я чувствовал только боль. Но сейчас, мне было совсем не больно.
- Гори в аду, мразь! - прорычал он, нанося удары вновь и вновь.
А затем он толкнул меня, и я свалился из окна в пропасть. Я падал, и думал о тех двоих, которые ждут меня и Лену к себе на чай. Сейчас они, наверное, вспоминают вчерашний день, и думают обо мне с благодарностью. Я думал о Коле, и о том, как он теперь счастлив со своей новой игрушкой. Теперь он будет верить, в то, что жизнь прекрасна. Я подумал об Артеме, о его зеленых глазах и милой улыбке, и вспомнил, как мы ловили с ним пауков. Я вспомнил вкус колы. Я вспомнил запах сирени. Я понял, что я не умру. Я просто уйду от моей матери, от алкашей и насильников, от злых учителей, от холодных людей. Уйду к своему сыну. Уйду к Лене. Мне больше не нужно было плакать. Потому-что плакать было незачем.