ГЛАВА 1.
ГРАД ВИЛЬНА.
I.
Уютная пестрая ткань оконных штор не могла скрыть народившийся на улице утренний свет. Этот свет охотно расплывался по потолку, по желто-белым стенам и конечно же по непустующей кровати. На ней лежал и вдыхал кожей утренний свет довольный и немного голодный русский националист Иван Корниев.
Пора вставать. Не за праздным отдыхом приехал сюда.
Иван привстал, потянулся и снова огляделся, собирая в ряды и стопки свои воздушные мысли. Это было непросто, поскольку они впервые за столько времени не имели под собой никаких железобетонных основ, столь привычных последние годы во время незатейливых воинственных походов на ближайшее зарубежье. Которые, впрочем, отличались от теперешнего значительно большей компанией. Теперь компания состояла из одного человека, без всякого камня за душой прибывшего день назад в тихую, почти московских широт, Литву с одной единственной целью. Даже самому удивительно, с какой.
Еще год назад он бы впорхнул сюда сотоварищи на крыльях протеста, вломился бы на ступнях беспорядков, вещая вокруг себя уйму дешевых ультрапатриотических лозунгов. И кончилось бы это тем, что им бы вообще в Евросоюз закрыли дорогу. Но люди взрослеют. Причем зачастую с места в карьер — в течение каких-то жалких месяцев, при всем при том, что никакого потрясения за эти месяцы курьеры судьбы не принесли. Не считая того, что попалась ему однажды небольшая компьютерная программка неизвестной доселе марки Хромель и Копель. Какая-то лингвистическая оболочка для словарей и простеньких переводчиков, с поддержкой эргативных — черт знает, что это такое — языков. Языки там действительно в комплекте попадались непривычные — грузинский и другие подобные. Но кроме них были и более знакомые: латынь, греческий, литовский, латышский — каждый словарик не более тысячи слов. Последние-то его и зацепили. Не только похожестью на первые два, не только интересной грамматикой, но и просто своим внешним видом. Своими словами и произношением. Своей очевидной близостью к русскому, и в то же время откровенной и необъяснимой древностью.
Вот так и повернулась стрелка компаса внутри рассудка. Проявились странные мысли: ну и что с того, что они переделывают русские фамилии на свой лад, и это многим не нравится, кажется непривычным, а то и диким? В русском-то языке английские имена тоже изменяются — обрастают окончаниями, а то и вовсе обзаводятся уменьшительными формами. И ничего. А посмотрите на имена биологических видов на латыни: за окончаниями и не узнаешь имен первооткрывателей. Так что же в этом плохого? Почему сильный и самодостаточный язык должен прогибаться под другими языками, ничем не превосходящими его? Будь как дома, но не забывай, что в гостях. И потом, это же так красиво! Иванас Корниевас — это тебе не какой-то несчастный системный администратор из утомленной Москвы. Это как персонаж из греческих мифов! Древний герой какого-то великого изначального рода.
Арийского рода.
Но теперь это не так важно. Его душа находилась в иных сферах, и прибыл он сюда, даже не думая менять чью-то жизнь и вещать чью-то идеологию. Пора уже изменить свою. Личную жизнь.
...Ее звали Лена. Они познакомились год назад на море в Клайпеде. Собственно, познакомились они вовсе не на море. Не так, как нормальные люди обретают друг друга в курортных романах. Вместе с ним неизменные боевые были друзья, уставшие от идеологии и постоянного напряженного азарта. Время шло весело и неторопливо, ничего не предвещало ни беды, ни радости. Скоро снова Москва, снова поиски работы и никакого света посреди серости.
Но это потом. А тогда было лето, молчали заботы, и приближался собственный день рожденья. Стойкий и непреклонный противник засилья виртуального мира, однажды он не удержался и окунулся в мир бестелесных контактов. Однажды — сказано не совсем корректно, потому что общий на всех ноутбук и беспроводные сети опутывали его постепенно и, в сущности, безрадостно. Так же, как и все прочие информационные технологии в процессе учебы, которые не столько радуют, сколько просто затягивают.
И вот тогда постучалась она. И он немедленно оставил ноутбук друзьям и перешел на собственный скромный телефон, чего ему вполне хватало, ибо техника в этой истории была самым последним делом. Псевдоним без прикрас, несомненно всего лишь собственное имя, Лена сама вдруг нашла его. Без охоты, без типичной виртуальной бесплотности мыслей, без эрративного коверканья языка, она нашла его чисто случайно, поскольку тоже не разделяла мировое виртуальное забытье. Повернись судьба по-другому, они бы вообще, вероятно, не узнали никогда друг друга. Но оказалось, виртуальный мир не только сворачивает невесть куда молодые умы. «Неужели мы настолько слабы духом, что просто воспользовавшись глобальной сетью, не совладаем с ней, запутаемся и так и не доведем свои настоящие души друг до друга?», написала она в течение одного из первых контактов. И он понял: его жизнь уже не будет прежней. В самом деле, почему он как слабак должен бояться всех порочных мировых соблазнов? Неужели когда-нибудь сила воли его подводила? Неужели это не он проучился в сложнейшем вузе, получил отличное образование, поначалу как и все чувствуя: не справиться? Бегать от себя можно постоянно, но какой смысл в этом беге, если он с каждым метром уводит все дальше от финиша?
Они каждый день стали переписываться, и с каждой новой фразой пласт обыкновенного начального неведенья между ними таял как арктический лед от глобального потепления. Друзья были в недоумении. Еще бы, главный идеолог определенно попал под чужое, почти потустороннее влияние. А чего они хотели? Та же Юлька, отдыхающая вместе с ними, никогда бы не написала подобной глубины, хотя физические данные — любо поглядеть. А Танька, так вообще сморозит что-нибудь псевдовзрослое, а самой бы только поесть, поспать, да заткнуть уши наушниками. Нет, они вместе взятые очевидно не дотягивали до новой постоялицы его души.
Лето набрало темп и проходило быстро. Иван узнал, что Лена живет в Вильнюсе и куда-то за город не выберется по причине загруженности работой. Для нее вообще работа значила многое, отчего сам Иван мог бы проникнуться стыдом — сам-то он полгода по сути дела бил баклуши, бесплодно волнуя чужие сердца нотациями о бедствии индоевропейских наций. Индоевропейским нациям от этого лучше не становилось, а вот его собственная жизнь безнадзорно наполнялась опасной непоследовательностью. Этой дисгармонии еще предстоит сыграть свою роковую роль, а покуда продолжалась беззаботная жизнь, все шло к тому, что им просто надлежало встретиться вживую.
Ситуация непростая — Лена была слишком часто занята. Хотя, будь она свободна как пустой ветер, едва ли все вышло столь закономерно замечательно. Ивану прошлось снять на сутки комнату в столице государства Литовского — поближе к ее дому, ибо встречу назначили на позднее время. Иван уже тогда начал понимать, насколько непростое облачение возымела его мечта. И то ли еще будет с ним, простым псевдоумником, нашедшим тропу новой жизни. Но денег в этот раз он решил не жалеть. Впрочем, плата за комнату была умеренная. Когда выделенная квартирная площадь была окончательно готова для встречи гостьи, вырубился свет. Какие-то высшие силы не пощадили трансформатор, а в результате Ивану пришлось вылезать на ощупь в коридор и встречать Лену на самом выходе. Там было не намного светлее. Стояла полночь. Темнота не стеснялась никого и нечего в этой не самой оживленной части города. Надо было загодя позаботиться обо всех превратностях судьбы. Надо было встретить гостью как можно раньше. Но как всегда Корниев опоздал, и соединились они почти у самой двери. Лена сама нашла дорогу. Они сомкнулись в темноте, Иван сразу почувствовал какая энергия сокрыта во всем существе гостьи. Только что с работы, она была в типичном деловом костюме, волосы аккуратно убраны. Никакого намека, призыва и скрытого смысла. Тем не менее, приди любая другая вообще без одежды, такого физического и эмоционального возбуждения ощутить не помогла бы даже буйная фантазия.
— Я никогда не встречалась с человеком в полной темноте, — прошептала она. — Думаю, такой встречи я никогда не забуду.
— Я тоже, — ответил Иван.
Так и вышло. Жаль только исчезла она непростительно быстро. Просыпалось утро. Иван покоился во тьме, подобно древнему герою в глубокой пещере, выравнивая дыхание, вспоминая ту, что он так и не увидел. По крайней мере в цвете и четкости. Не услышал ее голоса в полную силу. Не узнал фамилии. Да что там фамилия? Даже имя могло быть вымышленным. Да пусть так, он все равно не посмел бы винить ее в нечестности. Она была удивительно неразговорчива, и это ему нравилось. Готовый послать куда подальше тех ученых, что заявляют, будто бы девяносто процентов информации человеку дают глаза, Иван укладывал по пустующим ячейкам души свежую массу впечатлений, сплетенную из шепота, запаха и, конечно, незабываемых тактильных ощущений, выплетавших в сознании божественный образ.
Какие бы ни были у той же Юльки внешние данные, видит Бог, теперь глаза не будут задерживаться на ней с тем бессмысленным желанием.
После романтического свидания они продолжали переписываться. Но ему надо было катиться восвояси, а ей — переезжать куда-то на новое место жительства, где временно не будет средств коммуникации. Да и просто времени у нее становилось все меньше. Разговоры делались короче, задушевнее и откровеннее. Лена ничего не обещала, не объявляла о вечной верности. Иван не винил ее. Как можно винить единственную верную тропу своей жизни? Он просто любил ее. Любил без условий и недостающих обрывков картины. Он умел ждать.
Через пару месяцев переписка внезапно прекратилась, чтобы досель оставаться только в воспоминаниях.
Но память не предавала его. Вооруженный нерастраченными впечатлениями, Корниев прибыл-таки через год в знакомый и дорогой сердцу Вильнюс, чтобы ознаменовать продолжение. Совершенно один, не склонный транжирить деньги, он добрался до цели максимально дешевым способом и остановился в скромной и недорогой гостинице, в одноместном номере. Остановился и заставил себя хорошенько выспаться, угомонить порывистое волнение и слабеющие ноги при виде города, в котором изменилась его жизнь. Пусть даже цель его — а он, болван, так и не узнал ее точного адреса — находилась в другой части города, волнительные воспоминания ворошили его душу как сущая бетономешалка. Но, как говорится, жребий брошен. И никакое волнение не остановит авангардные силы его души — разыскать ее, обрадовать, унести от проблем и одиноких ночей. Предложить руку и сердце.
Но об этом потом. Негоже теперь скакать через ступеньки после стольких вечностей разлуки. Ступень за ступенью — и ни шагу в сторону. Неужели так сложно найти человека в одном не самом крупном в мире городе?
Итак, спустя полчаса Иван уже удалялся от здания гостиницы, освещаемый утренним солнцем, привычно отпустив гончие мысли вперед себя. Задача сложная, и половина дорог закрыта, посему настало время вновь ощутить землю того места, по которой туманным утром он возвращался назад после свидания.
Иван почти не вертел головой по сторонам. Однако от его взгляда не ускользнул прохожий, который плавно шагал впереди в одном с ним направлении, но вследствие неторопливой походки становился все ближе. Это был белобрысый парень с не очень аккуратной прической некогда опрятно подстриженных, но уже безнадежно подросших волос. Его лицо, северного типа, было даже для севера бледнее, чем нужно, и походило на сухую древесину, будто легионы кровяных клеток давно выведены за ненадобностью с пустующих границ и ушли куда-то вовнутрь. Тем не менее, глаза цеплялись за что-то впереди, светились холодной целеустремленностью. Искали чего-то.
Поравнявшись с ним, Иван долго не мог оторвать от незнакомца глаза, все больше чуя, что судьба все-таки взяла часть его жизни на собственное вольное усмотрение.
II.
Итак, мне три года и двадцать дней. Я сижу на теневой стороне наклонной крыши. Я ощущаю запах лета и духоты, цветочной пыльцы и дорожной пыли. Прошлогодних сухих листьев почти не осталось. Надо мной в манящей близости летают птицы. Чирикают, каркают, гулко перемешивают крыльями нагретый крышей воздух. Бесстрашные, аппетитные птицы. Я слышу шелест их перьев. Мышцы наполняет нетерпение, но я продолжаю лежать.
Я лежу одна. У меня нет цели, нет верной дороги. У меня нет дома, нет своего уголка. Это катастрофа! Что мне удалось найти, чего достигнуть, что потерять? Куда мне идти? Подо мной, под крышей, все изменилось. Все стало тихо и порядочно. Хозяина больше нет. Нет больше и Его. Его похоронили во дворе недалеко от дома. Я видела то, что от Него осталось. Мне не хотелось приближаться. А что я ожидала? Что увидев знакомые черты, я смогу хоть на шажочек приблизиться к этой тайной лесенке, что даже сниться мне перестала? Нет. Он слишком далеко ушел, и любой след Его давно минувшей жизни не содержит в себе ни остатков, ни малейшей искорки знакомой мне души.
А вот без Хозяина, конечно, стало немного скучно.
Хозяин в какой-то мере был одним из моих учителей. Было такое время, когда учителями считались почти все, кто не попадя. Я впитывала этот мир необузданным потоком в виде звуков. образов, движений, запахов и других, более скрытых, трудно осознаваемых чувств. Мое тело реагировало на всю эту массу впечатлений все более уверенно. Я не знала, как это получается, я не задумывалась и правильно делала. Потому что если лучик света ускользает из твоих лапок, каждое мгновение на счету.
Жить было весело и интересно. Но что-то было не так в этом удивительном мире. Порой у меня возникало чувство, будто я смотрю на себя со стороны. И в этот момент время словно замедлялось. Мир становился похожим на дерево, на кустик, на веточки у растения, что стояло на подоконнике. Это было до того необычно, что стесняло движения. Я видела сосиску и вдруг понимала, что вот она целая сосиска, а вот они две половинки, если сосиску раскусить пополам. А если раскусить не ровно? А если одну из половинок раскусить еще надвое? Три половинки? А дальше что? Дальше все терялось в тумане. Раз, два, три… много.
Легко по прошествии стольких месяцев осознавать и анализировать. В те времена все было проще. Я не пыталась догадаться о чем-то больше, не пыталась взглянуть на сторону со стороны. Это было слишком. Но удивление сохранилось, запомнилось. Да, именно удивление! Это ни с чем не сравнимое разноцветное переливчатое чувство. Тогда каждый день происходило что-то новое, очередное непостижимое переплетение образов. Цветок на окне и куст за окном; воткнутая в горшочек палочка и столб за окнами с фонарем; бесшумно-пресный образ за зеркалом и я сама... Этот мир и дерево.
И ветви, ближние и недосягаемые, манящие и отторгающие взгляд и слух. Своенравные и неустойчивые. Но обязательно сложно и точно сопряженные между собой. Так и этот мир, колышется тайными движениями, знаками и схожестями, и никто не знает, во что вытекает то, что палочка похожа на столб, а знакомый образ за зеркалом совершенно не пахнет. Учителя об этом знали. Они могли все, высокие, как стволы деревьев; они действовали по своим непостижимым законам. Они боги! А кто мы? Тени их умысла, справедливо созданные меньше и слабее их. Вот так, начинаешь чуточку постигать мир, и сразу понимаешь, что сидишь на самой нижней его ступеньке, на самой хилой веточке. Это потом очередная иллюзия ушла без остатка, а тогда, больше двух лет назад, мы, маленькие и слабые, сидели в замкнутом мире, сотворенном учителями и лишь друг друга ощущали рядом с собой, на одной ветке.
Нас было двое…
Хозяин нечасто баловал нас своими визитами. Всем заправляли меньшие его собратья, угрюмые, размеренные, бескомпромиссные в белых халатах. Судьба и каждый временной миг были в их руках. Потому о наличии времени во всей его красе мы даже подумать не могли. Но Хозяин стал к нам приводить другого учителя. Он не был в белом халате, в перчатках и с пробирками. Он был совсем другим. Это был его родственник. Можно сказать, брат. Но не кровный и совсем не такой как он. Их отделало невероятнее время, по краям которого они впитывали одно и то же материнское молоко. Новому учителю шел двенадцатый год — совсем немного по человеческим вековечным меркам. Даже для своего возраста он был невысок, бледен и слаб. Ему досталась тяжелая и безнадежная болезнь, которая отделила его от людского всевышнего мира. И приблизила к миру нашему. Ибо мать, узнав о благотворном влиянии так называемых братьев ваших меньших, уговорила взрослого сына помочь...
— Смотри, какие хорошенькие, не бойся, погладь. Хочешь поиграть с ними?
Вот уж какие учителя не стираются временем.
— ...Мама, а можно я каждый день буду сюда приходить?
Собственно, понятие времени мы усвоили именно от него. От его же слабенького голоса, жестов и любимых пожитков мы ощутили себя там, куда не достигали другие — сидишь на самой высокой ветви, торжествуешь и видишь: а других-то веток вровень с тобою нет! И падать высоко — целый свет! Не убережет гибкое тело.
А Учитель все приходил к нам, поднимал тяжелые веки, снова гладил наши шерстки своей тонкой ручонкой. И разговаривал с нами размеренной, спокойной, положительно уверенной речью. По взрослому осознанно, но по-детски тонко, не проглатывая добрую половину звуков в неразборчивом, малослышном гуле из далеких и низких октав. Как это было важно, пожалуй знали только мы одни. Есть в жизни такие грани, переход которых дается с трудом и не приносит никакой отрады. Непросто различить два кружочка разных оттенков серости, что люди уверенно называют красным и зеленым. Можно, но непросто. А главное не нужно! Зачем? Не бывает красных мышей, не бывает зеленого мяса! Вы, голубчики, тоже думаете, что телевизор кроме ваших голосов ничего не произносит, а он знаете как пищит! Не хуже мышей. А полоска света, что скользит по его экрану как угорелая сверху вниз? Что вы в ней находите?
Никто толком не понимал, как это важно. А Учитель понимал. Он уже тогда был на самой высокой ветке, ибо для своего возраста обладал столь грандиозным багажом, что всевышний Хозяин порой оставался безнадежно одномерным. С ним рядом всегда были стопки книг. Он читал очень много. Эти сухо шелестящие листки бумаги с неведомым нашему глазу узором открывали ему бездну тайн. Проходили дни, недели. Сердобольная мать была в восторге от эффекта. Но самого главного она не знала. И не могла знать. Откуда ей было догадаться, что ее сын не просто играет и веселится?
Однажды Учитель попросил у Хозяина особые книжки, не такие как его собственные. Хозяин удивился, но исполнил просьбу. Эти книжки специально предназначены для тех голубчиков, которые не могут видеть. Их страницы не просто изобилуют узором, который размывается в серую кашу уже на расстоянии в десяток шагов. Они скрывают в себе рельеф. А рельеф — это очень полезная вещь!
«Смотрите, вот это крот. Он роет ходы под землей. У него черная шерстка, мелкие глазки и передние лапки лопатками».
«А это аналоговый компаратор. Он нужен, чтобы волнообразный сигнал превратить в прямоугольный».
«Nunc imperfectum linguae latinae docere incipimus...»
Мы не видели никакого рельефа и не напрягали зрения. Мы просто приближались к заветной странице и проводили по ней щекой, словно желая ласки. Воздушные потоки скользили между рельефного узора, текли невидимыми струйками, закручивались, открывая для нас неимоверно сложный узор. Мы ощущали эти потоки. Ощущали все до единого. Ощущали то, что большие голубчики даже пальцами своими не могут ощутить. Это не раз-два-три, это настоящая бездна! Как ее понять, какими коготками зацепиться хотя бы за самую толстую ветку этого неимоверного дерева?
И что с ней делать, с этой бездной?
По правде говоря, нечего. Но Учитель не сдавался. Каждый день он приносил нам свои книжки, рассказывал новые и старые истории.
«Вот это хомяк. Он совсем небольшой, почти как мышь. Вы ведь видели мышей? Они шныряли по углам, когда мы были дома».
«А вот это человеческое тело с основными болевыми точками. Да, человек намного крупнее вас, но это не должно вас пугать. Если вы будете достаточно ловкими и бесстрашными, вы сможете не только оказать ему отпор, но и покалечить и даже лишить его жизни! А они этого заслуживают, поверьте. Многие этого заслуживают».
Учитель тоже учился вместе с нами. Сначала он мазал свои рельефные листочки какой-то чрезвычайно притягательной дурью, что заставляло нас «читать» их снова и снова. Потом запахи стали разниться в зависимости от того, что было написано или нарисовано. Тут и мясцо, и цветочный аромат, и сметана, и рыба… О да, то, что наиболее заметно и вкусно пахло, мы познали раньше всего. А еще Учитель загадывал нам загадки. Он размещал перед нами сосуд с чем-нибудь вкусным и несколькими входами. Запах побуждал нас пытаться открыть этот наивернейший путь, но только если мы правильно прочитали подсказку, поиск этого пути оказывался наикратчайшим. Хорошо, что голубчики в белых халатах этого не видели. Они почему-то считали, что этого не может быть, что мы и в зеркале себя не должны узнавать. Странные…
Но не это главное. В минуты спокойствия, между сном и явью, жмуря глаза и расслабляя уставшие мышцы, мы переваривали все то, что восприняли за прошедшую часть дня. Поразительно, но мы почти все запоминали! То, что нужно и то, что «непонятно зачем». Вся радуга красок пережитого кусочка жизни оставалось с нами и шептало откуда-то из глубины свои тайные заклинания. И в этот момент что-то просыпалось в нас, какой-то огонек, сидящий в глубине головы и воспринимающий этот мир совсем не так, как нам диктовал наш облик. Мы не те, кем вы нас считаете, мы такие же как вы, голубчики, только маленькие и пушистые. Мы относимся к вам больше, чем к каким-то жалким хомякам. Как это может быть? Почему такая необъяснимая и бессмысленная тяга в ваш мир? Почему во сне вместо сладостных сцен удачной охоты мы видим рельефные странички, замысловатые истории о познании и его манящих плодах?
Огонек разгорался. Что-то близилось…
III.
— День ото дня не легче, — сказал Амперов, отложив телефон.
Карина не спеша подошла к нему, уже не удивляясь ничему из того, что мог принести Дмитрию телефонный разговор. Просто молча посмотрела на него пристальным доверительным взглядом. Редко этот взгляд действовал на людей столь положительно. Дмитрий был одним из таких.
— Чудеса в перьях, — без энтузиазма ответил он. — Родители Ктырюка все-таки приехали и, представляешь себе, не знают, где их сын! То ли столь же одаренные тормозным механизмом, то ли давно привыкли к его необъяснимым выходкам.
— Значит он все-таки уехал, — обнадеженным голосом ответила Карина.
— Ага. Я еще не все рассказал, — продолжил Дмитрий, ни на каплю не ободренный скудным карининым оптимизмом. — Я все-таки заставил их начать беспокоиться. Они, слава богу, осмотрели его вещи. Кстати сказать, они почти все остались дома. Не было только ноутбука и еще каких-то пожитков. Но это не главное. Они, знаешь, что нашли у него на столе? Листы с распечатками гостиниц Риги!
— Риги?
— Да, Риги!
— А у него был загранпаспорт?
— Десять раз был! — нервно отозвался Дмитрий, сдерживая себя, чтобы не зашипеть и не припомнить все расхожие мифы о тормозутости балтийских народов. Или еще более расхожие толки о пресловутой женской логике. Потом пересилил себя и добавил:
— Они ему время от времени оформляют в надежде выгнать его в большой и прекрасный мир. Насчет визы не знаю. По мне, так он посольство будет год искать между трех домов. Извини, я уже, наверно, сильно неадекватный. Это потому что сначала я его родителей завел, все деньги на счете на них потратил, а потом они меня завели. Ошиблись, блин. На пару сотен километров. Всего-то! Пройтись, млин, через дворик, через половину Литвы и Латвии, где наша не пропадала?
— Да он перепутал! Он знаешь какой смешной! Он до сих пор, небось, прибалтийских столиц не знает. Подумал, что Рига — это столица Литвы. А может, просто переклинило, распечатал не то, поэтому оставил на столе, не взял собой.
— Почему вообще мы его по Европе ищем? Может он совсем ошибся и укатил в Монголию или Зимбабве?
— Потому что он не любит самолеты. Боится. Только на поезде, да поближе. А в Латвии ему делать нечего. Он даже не знает, где она находится по отношению к Литве!
Все-таки при всей своей приземленности, Карина умела, подобно искусному фокуснику, буквально из воздуха вытягивать надежду. Или родная сторона дарила ей невидимую ткань, из которой можно было сшить узоры надежды даже среди полной темноты. Дмитрий замолчал. Ему не хотелось ни спорить, ни думать. Он чувствовал себя в невесомости равновесия, словно погрузился в плотную теплую воду. Ему нравилась эта стабильность. Почти как дома и даже лучше. И меланхолия этому дому не помеха.
— Как Вергилий? — вздохнув, спросила хозяйка.
Дмитрий робко пожал плечами. Не пренебрежительно, а скорее смущенно.
— Он все еще там? — осведомилась Карина, подергивая запертую дверь. — Ладно, пусть...
— Пропал боец, вышел из строя, — сказал Амперов, безнадежно отходя от двери, — В самый неподходящий момент. Как вчера к вечеру закрылся, так и не выходил. Вот, блин, вовремя мы из Москвы уехали. Знали бы, что такая хрень приключится…
— Да, я тоже не ожидала. Я-то думала, вся проблема не более, чем моя собственная, а оказалось, я вам только лишнюю головную боль повесила. А вы, значит, на этого самого человека работали?
— Ага.
— А что у Вергилия было с той девушкой? Он ни разу не рассказывал.
— Он не любит делиться эмоциями. Разве что, с самыми близкими людьми, да и то не со всеми. А что у него с ней было? Сложно сказать. Все как-то так быстро началось. Она была как Плутон, мы ее сначала вычислили и только потом увидели вживую. Сложно поверить, что теперь все кончено. Что-то в ней было такое … вневременное. Она была как заря, которая мало того, что не может погаснуть, она еще и разгорается и будет гореть до конца дня. Как можно затушить зарю? Никак. Можно зажмурить глаза, закрыться одеялом, уйти в подземный мир, но заря, она никуда не денется. Радуйся, забывай, а вот найдешь в подземелье дырку на поверхность и ослепнешь от света. В нее сложно было не влюбиться. Нет, я-то вообще сохранял дистанцию как мог, но даже меня до сих пор передергивает от случившегося. Что-то противоестественное случилось. Я даже думаю, хорошо, что мы в последний момент уехали оттуда. До сих пор у меня такое чувство, будто ядерный взрыв там произошел. Что уж про Вира говорить? Нет, надо его приводить в чувства, а то он там в закрытой комнате все что угодно натворить может.
— Ну, не знаю. Мне кажется, лучше наоборот оставить человека в покое. По крайней мере, мне бы в такой ситуации было бы легче одной.
— Просто ты немного другая. Ты и внешне спокойная, и внутри спокойная. У тебя есть точка опоры. А Вир, он, знаешь, сегодня шутит, завтра угрюмый как сталинская высотка, а в уме уже вынашивает план облепиться взрывчаткой и атаковать военную часть с ядерными боеприпасами. Типа, чтобы отправить в ад этот порочный мир. Не удивляйся, в нем всегда было что-то мизантропическое. Недаром он последнее время так сочувственно стал относиться к Сурковскому, нашему начальнику. Можно сколько угодно ревновать и драться на дуэлях, а родственные души они на то и родственные, и сколько веревке не виться… Нет, надо что-то делать.
Он стиснул ручку двери изо всех сил, расчертив свою кисть рельефом сухожилий и вен. Карина подошла вплотную к нему, положила поверх его руки свою. Ее ладонь была не теплая и не холодная, не будящая нервы и не гнетущая. Ее однозначное, выверенное, легкое касание точно сами мысли сжимало и расставляло так же удобно и ровно, как легли ее худые пальцы, не знающие дрожи. И Дмитрий, нашедший родной и долгожданный порядок вещей, вдруг ощутил себя на самом краю громадного утеса. Этот устрашающий, изрезанный ветром утес высился над пропастью, что зияла на месте рухнувшего моста. Это был последние без малого два дня. Ибо как ни пытался он вплести их в драгоценный порядок вещей, ловил лишь горсти пустоты. Эти дни словно отсутствовали на девяносто пять процентов. А родная ужас-квартира была последним оплотом самосознания, последней опорой моста с той стороны, на которую уже не переправиться.
Но проплыли времена, опустила занавес очередная вечность, и только здесь, в чужих стенах иных краев смехотворный клочок суши за место прежнего мира честно затвердел под ногами. Все более ровно дыша, обхватив расслабленную руку Карины своими руками, Дмитрий подумал:
«Держись, Ктырюк. Найду, за уши притащу. Если ты уже не помнишь свою подругу, я тебе шомполом в одно место напомню, какую драгоценную душу ты чуть не потерял, заставив страдать».
Эта мысль была сигналом к пробуждению. Дмитрий снова подергал закрытую дверь и произнес приглушенно, но отчетливо:
— Вир!
Ноль реакции. Пришлось поднять голос.
— Вергилий! Ты живой?
Так уж повелось, что молчание является знаком согласия на все вопросы, кроме этого, последнего.
— У меня где-то был запасной ключ, — сказала Карина прежде, чем Дмитрий сообразил о тщетности слов. И еще раньше, чем тот осознал необходимость предстоящей интервенции, она вернулась с ключом. Вот так странно меняется скорость мышления. И пока замочная скважина низко бурчала, вверяя дверь хозяевам, он словно бы не успевал утвердить каждую секунду в своей памяти, с позорной неуклюжестью забывая детали всех ушедших мгновений. И как следствие, чувство вопиющей бесконтрольности своего полета в этом времени заставляло его бездумно сжимать косяк двери, напрягать мышцы и с вынужденным нетерпением созерцать, как секунды удирают из будущего без него.
К счастью, Карина-умница еще владела собой, и аккуратно отворив замок, посторонилась, дабы Дмитрий сам влетел в комнату и расставил собственные точки над собственными i.
Стало предельно ясно, что точки ставить пока рано. Яркий свет едкой смесью вонзился в сетчатку глаз. Догадки обрели плоть, как шедевральный замысел в руках мастера. Занавески на окнах вздымались от ветра, поднимались и опускались, словно челюсть огромного призрака, грозили проглотить половину комнаты. Здесь еще веяло заспанной теплотой. Окно распахнули совсем недавно. Тем не менее, кроме ветра здесь никого не было, никто не виднелся из окна, и под стенами дома никаких шорохов не нарушало картину, из-за которой Дмитрий ощутимо топнул ногой об пол. Убежал! Как и листовки с гостиницами Риги, новый сюрприз обнаружился донельзя вовремя — беглец только что удалился на такое расстояние, с которого его по горячим следам не догонишь. И пока досада обручалась с печалью, пока мысли соображали устало и лениво, чья-то другая печаль уже совершала свою непредсказуемую глупость, умело раскрывая окна без лишнего шума.
Карина вздохнула:
— Он не хотел нас беспокоить, решил освежиться один.
— Хотел бы я на это надеяться, — беспокойно проговорил Дмитрий.
IV.
Оказалось, время уже вплотную приблизилось к вечерним границам. Небо с утра и по сей час застилали безрадостные, ожиревшие облака. День плыл, дрейфовал под их всепроникающим светом уже привычно без спешки, и еще более отрешенной выглядела под этим днем матовая земная гладь. Когда посчастливилось сойти с вокзала за много километров отсюда, было предельно ясно, куда надо идти. Или, по крайней мере, что идти все-таки надо — вновь ветер растрепал подросшие волосы и бессловесно подбодрил.
И все равно Андрей Ктырюк, медленно прохаживаясь по ухоженной тропе, еще не до конца понимал смысл свой собственной позиции. Зачем он здесь? Почему не там? А там — это вообще где? А может быть, просто ветер ослабил давление на его покорный парус. Или же само место, одна из самых необыкновенных локаций прибалтийской республики, заставляло мысли течь иными руслами.
«Я просто проезжал мимо, — робко говорил какой-то другой внутренний голос. — Я совершаю туристическую поездку по различным маршрутам. Я приехал развеяться, меня не раз сюда приглашали. Разве не может себе это позволить нормальный человек?»
Разумеется, это было самооправдание. Даже если уверить себя, что этот диковинный лес на холмике, это место, называемое Горой Крестов, попало в глаза совершенно случайно, то уж никак не выдерживает критики то, какой черт или ангел дернул его устремится на север, в другой город, на много километров в неизвестность, а потом и того дальше выйти из автобуса на ничего не говорящей остановке «Домантай». Чтобы случайно оказаться здесь? Нет, дело не в случайности. Любая глупость есть плод чьего-то ума. В сущности, чем он отличался от других людей, которые так же совершают неадекватные поступки, но при этом не задаются вопросом: «А где я? А зачем я здесь? А что я делал пять минут назад?» и прочее? Да ничем! Просто тропинок сознания, по которым можно пройти, не будучи при этом идиотом, у него понатопталось значительно больше.
Но завораживающая сущность этого странного холмика нисколько не гасла даже под сухими инструкциями сознания. Если уж настолько сильна традиция устанавливать здесь кресты и крестики самой разнообразной высоты, формы и религии, значит в этом есть какая-то подоплека. Значит непростое место попалось путнику под ноги. Значит неведомые дорожки его разума как-то соотносились с дорогами этой земли.
Его шаги становились все сбивчивее, все медленнее. Его мысли, подобно спутнику Земли, вращались по кругу, тщетно пытаясь догнать свою большую и близкую цель. Его ноги шли сами, освобождаясь от разума, но были не очень этому рады, будто жалели о столь неполном контакте с земной твердью, под метрами которой, под веками плотнеющей почвы, в песчинках объема, составляющего холм, залегало не простое историческое забытье. Видит Бог, что-то здесь было задолго до того, как Гора стала признанной христианской святыней.
«Это тебе не мобильники блокировать. Этим тонкостям тебе не научиться».
Спустя еще минут пять после сонного последнего шага Ктырюк задержал-таки рассеянный взор на одной детали пестрого окружающего мира. Или, сказать точнее, на одном из малых крестов, неразличимых разумом за лесом своих более вычурных собратьев. Крест был бедным, простым деревянным и не говорил бы ни о чем, если бы не черно-белый образ, разместившийся на перекрестии. Подойдя и приглядевшись, Андрей распознал фотографию. А приглядевшись повнимательнее, заметил почти такой же крестик совсем рядом. Похоже, они были очень тесно связаны, а вероятно даже поставлены одним человеком. Фотографии, естественно, не оригиналы, но и без них было ясно, что дело касалось давно минувших дней и даже десятилетий. Старое, доживающее свой век дерево, черно-белая зашумленность образа — сколько лет можно дать этим крестам? Много, если не знать, что до перестройки эту землю регулярно подчищали бульдозерами.
«Что я здесь делаю? Что меня привлекло в этих крестах, не имеющих абсолютно никакой художественной ценности? Ну фотографии, ну и что? Я тоже так могу свою фотографию между двух палок засунуть и воткнуть в землю? И что дальше?»
Андрей хотел было выпрямиться и инфантильно протереть глаза, но даже этого не сделал. Ибо на какой-то миг женская фотография зацепилась за неопознанный крючок его памяти, и он уже готов был признаться себе, что узнал в ней…
«Ты?! Неужели ты…».
Мысль оборвалась, и секунду спустя он смотрел на снимок холодным взглядом реалиста и прекрасно понимал: никого он на нем не узнает. И правильно делает — судьба не настолько расточительна, чтобы каждому своему рабу преподносить на блюдечке свои драгоценные знаки. Откуда ему знать эту жизнерадостную девушку с красивыми волосами светло-русого или каштанового оттенка (не поймешь по черно-белой фотографии), которая была такой красавицей лет сорок назад? Хотя какие-то черты и впрямь задевали душевные звоночки. Дежа вю или потайная перекличка с воображением, но что-то здесь было. А еще Андрей начал вспоминать темные задворки собственной жизни: авария и потерянный клочок жизни, головная боль, еще более глубокое прошлое, в котором мрачный темный лес, грязная разбитая дорога, искореженная машина в обнимку с деревом, а рядом с ним на заднем сидении…
«Нет, черт возьми, волосы не те, волосы светлее! Или нет? Так, подожди, я какую аварию вспоминаю? Эту или ту? Нет, вроде ту. Эту я проспал и ничего не помню. Или все же помню? Или не помню? Брррр… Почему в моей жизни вопросов больше, чем утверждений и ответов вместе взятых?»
— Вас снимки так привлекли или возможность воспользоваться невзрачностью в своих вандальных целях?
Андрей неловким движением повернулся, распрямился и стал неуклюже заправляться, что выглядело совсем глупо. Потому что перед ним был не милиционер и даже не литовский полицейский. Перед ним невзрачным серым воробышком зияла гражданка средних, даже скорее пожилых лет. Это она спросила его на настоящем русском языке, немного помятом акцентом, но все же вполне разборчивом и понятном. Как же это приятно — понимать человеческую речь! Пусть даже интонация вопроса не располагала к доброй беседе.
— А... — только и сумел выговорить он.
— Молодой человек, я вас спрашиваю. Что вы так жметесь, как преступник? Что вы тут делаете?
— А... Извините, — выжал он из себя. — Я просто удивился. Я давно не слышал русского языка. А как вы узнали, что я говорю по-русски?
— Вы не похожи на литовца, — спокойно сказала гражданка. — И ведете себя, как безнадежно нездешний.
— А почему вы решили, что я вандал?
— Да теперь уж вижу, что не вандал. А кто тогда, все равно не понимаю. Да вы и сами небось не понимаете. Обычные праздношатающиеся у этого места до сих пор не останавливались.
— Да, — сказал Андрей, еще не понимая, какой смысл следовало вложить в эти утвердительные два звука. — Да. Я еще удивился, что вы во мне сразу распознали русского. В Москве меня даже доброжелатели сравнивали с прибалтом.
— Ну, раз в Москве, то вполне представляю. Вы так и не ответили на мой вопрос. Пожалуйста, посторонитесь, я подойду поближе.
— Извините. Я просто... я просто прогуливался. А фотографии... Лицо. Даже не знаю, как объяснить. Не то, чтобы знакомо. Теоретически я не должен его знать. А на практике... Знаю, — изрек он потерянным тоном растяпы-ученика, в последний момент распознавшего свою, давным-давно указанную учителем ошибку. И все равно, хоть убейся об стену, не понимающего ее сути.
Тем временем гражданка не вполне его слушала. Она ступила на освободившееся место и аккуратно, сердобольно вздыхая, возвратила кресты в вертикальное положение. Ее не волновал московский посетитель. Нисколько не волновал. Ее волновало что-то совсем иной глубины. Что-то донельзя личное, что имеется в сердечных недрах каждого нормального, пожившего жизнь человека и обыкновенно надежно скрыто от посторонних. Да и посторонние, видя знакомую озабоченность лица, обычно не рискуют карабкаться на чужую колокольню. Не рисковал бы и Ктырюк. Не рисковал бы еще минуту, да что там, несколько секунд назад. Но теперь, реабилитированный да тут же забытый как недостойный интереса плевок мироздания, он вспомнил, с чего все началось.
А началось все с парадоксальной мысли о различии цвета волос.
— А, подождите... Извините, можно вас спросить? — встрепенулся Ктырюк, точно приговоренный к окончательному забвению. — Можно вас спросить: я вот сам не верю, что могу кого-то узнать в этих фотографиях. А вы-то как думаете: могу или нет?
Настал черед гражданки медленно обернуться назад, отогнать рассеянность и посмотреть на нарушителя покоя как на что-то большее, чем уходящая в прошлое случайность. Тем более, что сам нарушитель дожидался внимания с блеском широко открытых глаз и осознанным чувством если не собственного достоинства, то по меньшей мере собственной неслучайности. При всем при этом он почему-то осознанно не смотрел в сторону крестов.
— Давно здесь будете?
— Сегодня утром поездом прибыл в Вильнюс, — честно ответил Андрей, не оборачиваясь на ее лицо. — Успел остановиться в гостинице, а потом поехал сюда.
— Значит вы, можно сказать, издалека. И вам, хотите сказать, интересны не все красивые люди на фотографиях, а именно эти и...
— Да. Пожалуйста, расскажите! С ними что-то случилось? Вы ухаживаете за крестами как за памятником. Я это заметил. Что с ними произошло? И когда?
— Случилось? Дорогой мой, вы, видимо, еще не понимаете, куда пришли. Вас не покидает восприятие этого места как кладбища. Это совсем не кладбище. Хотя вы правы, можно сказать, случилось. Вы не торопитесь? Я пойду медленно. Честно признаюсь, не знала, что нынче в молодежной среде принято влюбляться в фотографии.
— Я не... — зашевелил языком Андрей, но не закончил, глубоко сглотнув.
— Это не кладбище, повторюсь еще. Здесь каждый оставляет крест в память о себе или о других, но живых людях. Конечно, многие кресты уже успели осиротеть, в них совсем иной посыл. Хотя история этого места, прямо скажем, невеселая.
— Да, да. Я слышал, многие подобные места образовались на месте языческих... священных мест.
— Нет. История этого места печальна по другим причинам. Хотя если вы нутром чуете тайную силу земли, что ж, карты вам в руки. С этим холмом связано много прискорбных событий. Но это не кладбище. И эти кресты здесь стоят не как памятник мертвым. Возможно, наоборот, как памятник живым и самым счастливым на земле людям. Вам еще интересно? Если нет, я буду несказанно рада, что не придется ворошить душу и выбрасывать ее части на ветер.
— А... да, то есть нет, то есть да, очень интересно! Я был бы рад, если вы продолжите. Я не слишком быстро иду?
— Вы идете слишком медленно. Ладно, так и быть, расскажу поподробнее. Видимо, это что-то вроде экзамена…
— Экзамена?
— Да. Так бывает. Живешь изо дня в день, несешь свой крест, несешь самое главное, помнишь, не забываешь, накапливаешь опыт, и в один прекрасный день приходит такой вот экзаменатор, чтобы проверить и взвесить твою жизнь, твою память, твой крест. Думаешь, зачем? Неужели так сложно оставить человека в покое на старости лет? Но нет. Видимо, чтобы предстать перед Божьим судом, надо пройти еще один суд, который начинается еще здесь, на земле. Этакий экзамен. Выпускной. Или вступительный. Ну что ж, я готова к экзамену. Я ничего не забыла. И эти кресты — не просто христианские символы. Это воплощение памяти. Два ключика. Если эта память еще нужна кому-то на Небе или на Земле, то и для меня еще есть место. Потому что всегда что-то остается от любого события. Всегда, прах или малейший след на камне, не важно. Но не на этот раз. На этот раз даже камни не о чем не понят, что уж о людях говорить? Почему тогда я не забыла? Может быть, потому что встречу вас? Это… Вам еще не скучно?
— Что? А… нет.
— Мне было тогда меньше десяти лет. Я коренная жительница Вильнюса. Тогда были непростые времена. Послевоенные. На судьбу жаловаться не буду, нам повезло значительно больше, чем другим. Мы жили в хорошем доме, почти не пострадавшем во время военных действий. Для многих это была недостижимая мечта. А для некоторых бремя, почти дамоклов меч. Квартира рядом с нами была долгое время пуста, хотя родители упоминали между собой каких-то Залманштейнов, которые там жили, но почему-то исчезли. А потом в нее заселили двоих жителей, которых я хорошо помню. Молодожены, необычные, с блеском в глазах и знаками любви друг к другу, они очень так заметно отличались от всех нас. По крайней мере, мне в детстве так казалось. Их глаза как будто были больше, чем у всех нас… яснее, как будто кошачьи, не знающие той подавленности, того страха и бремени пережитого, от которого сердце стыло. Родители не одобряли мою увлеченность новыми жителями, иной раз даже остерегали к ним приближаться, но я не могла. Жених, его звали… хотя, какая вам разница? Они вообще были откуда-то издалека, из сельской местности. Дети крестьян. А теперь настоящие, образцовые рабочие. По крайней мере, так мне казалось. Мне просто было скучно днем без них. Он, кажется, работал в госпитале, она — в школе… Ничего необычного, все как надо. Но что-то было не то. Почему мои родители остерегались их, а так же остальные жители дома… ах, если бы я могла понять… а может быть, хорошо, что не понимала. Привилегия детства, не знать, что такое хорошо и что такое плохо… и вместе с тем такая мудрость! Однажды зайдя в тупик, взрослые учат своих детей еще более ожесточенно биться в него головой, не позволяя им развернуться назад и пойти другим путем. Ну, это ладно… Однажды я просто не удержалась и стала их расспрашивать обо всем на свете, о их жизни, откуда они родом и почему такие ясные. Неужели из-за любви? И тогда я услышала в ответ целую историю.
Собеседник молчал до того чутко, что рассказчица запнулась, замолчала, не привыкшая к тому, что ее не перебивают. А может, устала молоть языком после бездны молчания. А по ней было видно, что молчать она была обучена в такой степени, о какой друзья и близкие пустоголовых краснобаев только могли мечтать. Андрей не решался подать голос. Он чувствовал себя не в своей тарелке, хотя именно эта, соседняя тарелка была странно, до онемения удивительно похожа на его собственную.
— Вы до сих пор не удрали, значит я не ошиблась. Так вот… Историю… Это было давно. Жил был в одном красивом городе один молодой человек. Жил не слишком выдающейся жизнью. Сказки вообще редко начинаются с описания сказочной жизни. Но это была не сказка. Потому что красивым городом был мой родной Вильнюс, а этим молодым человеком был… Ну, в общем, он самый. Надо сказать, жизнь все-таки едва ли могла считаться хорошей. Он лишился родителей во время интервенции поляков. Он был совсем малышом, когда территория Вильнюса в результате действий соседа отошла польской стороне. Что ж, они всегда считали эту территорию своей. Град Вильно. Непонятно только, почему все это сопровождалось погромами и насилием. Так вот, герой этой истории осиротел рано, но не озлобился на этот мир, потому что не воспринимал и не хотел воспринимать смерть с каким-либо рабским почтением. Сначала просто несмышленый был, а потом стал изучать биологические науки и понял, что миллиарды лет нас не было, миллиарды лет не будет, так стоит ли предаваться унынию или какой-то напыщенной скорби из-за того, что короткий миг стал еще более коротким? Не стоит. Тем более, жизнь была не так уж плоха. Тяжелые годы отошли, жизнь налаживалась, ему удавались все его свершения. Близкие люди, которые могли о нем позаботиться, не заставили его познать всю пропасть сиротской жизни, не заставили познать нищету и нужду. У него были причины любить жизнь. Или просто у жизни были причины не огрызаться на него. Ну ладно, это все слова… Придется немного уточнить время, с которого начались перемены. Шел тысяча девятьсот тридцать девятый год. Не успела как следует наступить осень, как Гитлер вторгся в Польшу, а Советский Союз позаботился о том, чтобы Вильнюс снова стал территорией и, более того, столицей Литвы. Это знаменательное событие довольно быстро потонуло в делах других, далеко не столь отрадных. Где-то там, на юге, нацисты уже начали свою кровавую фильтрацию местного польского населения. А на востоке другая сторона пакта Молотова-Рибентропа, страна победивших советов, медленно но верно продолжала заботиться о новых сферах своего влияния. Но для В… э… героя всей этой истории политические передряги были на привычно последнем месте. Да и не так они его трепали. Став гражданином Литовской республики, он повстречал новый поворот своей судьбы, который изменил все. Да, он так мне и сказал. Это было к северу от столицы… кстати, недалеко отсюда, недалеко от города Шяуляй. Так уж вышло, что дочь одного местного хуторянина оказалась той, с кем ему предстояло навеки связать свою жизнь. Ей нравилась его увлеченность исследованием мира, его устремленность вдаль за пределы обыденного мира. Начался долгий и неравномерный путь, в результате которого, после энного визита на хутор, наш герой решил связать с ней свою судьбу. Вам еще не скучно?
— Нет, нет!
— Ладно, меня это не должно волновать. Сами напросились. Ну так вот. Я сейчас не припомню, над какими проблемами трудился он по части науки… что-то по биологии, про клетки-прародители или что-то в этом роде. Это не важно. Они рассказывали мне много о науке, но в детстве чутье правды всегда обострено. А я чувствовала, что, говоря о науке, они говорили о любви. Эта любовь была посильнее, чем все невзгоды жизни. Как новой, якобы радостной и светлой, так и старой. Той, о которой они мне рассказывали. В те времена часто можно было слышать поговорку: «Вильнюс — нам, а нас — русским». В этом была доля правды. Легко осуществлять политическое лоббирование, если имеешь при себе Красную армию во всей своей мощи. В итоге, если не ошибаюсь, в сороковом году был, так сказать, всенародно избран такой вот благодарный Сейм, который направил Советским властям просьбу о вступлении Литвы в СССР. Вас этому не учили по истории? Впрочем, кого я спрашиваю? Нет, герой всей этой истории не задумывался о том, что это несло. Политика, все это так сложно! А вот фермер, отец его невесты, стал догадываться, причем очень рано. Он хорошо видел, что жизнь для его семьи наступает нелегкая, еще когда советская действительность просачивалась слухами и идеологическими лозунгами. Уж под образ советского человека он никак не подпадал. С тех самых пор, пока вокруг еще спокойно, с его домом начали происходить не очень приятные метаморфозы. Ценные вещи он откровенно прятал, выбирая самые надежные места, а большую часть скота пришлось продать. Нехорошо это было. Для исследований больше не было ни площади, ни денежной платы. Беда, по правде говоря, небольшая — какие невзгоды для влюбленных молодых, которым, как говорится, рай в шалаше? Но от беспокойства, от всех этих противоречивых течений уже не убежать. Как принято говорить в таких случаях, тучи сгущались. Приближалась гроза.
V.
В час, когда молодые сумерки еще позволяли найти дорогу домой, да и только — в этот час незакрытую калитку минула человеческая фигура. Очутившись на территории, быстрые, озабоченные скоростью шаги тут же иссякли, и усталый человек поплелся к дому медленной походкой мечтающих о пощаде ног. Остановился на пороге в нерешительности, подкрепленной снотворной нехваткой сил, и еще пару минут топтался безликой тенью прежде чем тихонько постучался.
Тишина за дверью нарушилась не сразу, но как нарушилась, тут же встрясла полы решительным топотом. Дверь открыла Карина.
— Вернулся! — воскликнула она. — Наконец-то. Проходи, осторожнее. Боже мой, ты где бегал?
Она попыталась поддержать его, боясь, что он на финише не совладает со своими ногами, но Вергилий своими силами решительно прошел вместе с ней весь коридор, пока не встретил Дмитрия, покачивающего в руке паяльник.
— Ну что, до Берлина дошел? — облегченно выдохнув, спросил Амперов.
— До Пекина, блин, — полушепотом выговорил Вергилий, вытирая пот со лба. Карина еще удерживала его, но терять последние силы на руках девушки блудный сын не собирался — не до того. Он освободился из рук хозяйки, прошел в свою комнату и, не закрывая двери, уже вполне мертвым тюфяком опустился на кровать.
— Вергилий... Ужинать будешь? — спросила Карина, не отпуская гостя из внимания.
Гость не ответил. Он уже спал.
Карина вздохнула, обратилась глазами за советом к подоспевшему Дмитрию, но тот только заулыбался. То ли возвращение путешественника привело его в душевный покой, то ли двухчасовая пайка свежекупленных компонентов. Канифолью пропах уже весь дом, но только теперь мастер зажмурился на вдохе, как от ностальгического аромата родного дома. Он видел, в каком состоянии пришел Вергилий. И прекрасно понимал, что самые что ни на есть абсолютные страдания, страдания физические, уже давно благодарно отрубили ему душу. Он будет спать, не видя ничего. Он позабудет последнее утро и похоронит тяжелую память. И первое, о чем он подумает после пробуждения, это всего-навсего где бы взять покушать.
А еще он вспомнит и умиротворенным голосом сытого человека расскажет, на кой черт он снова заставил всех беспокоиться.
Оказалось, Вергилий проспал до самого утра. Когда сонный Дмитрий ввалился на кухню, Кремнин уже доедал свой завтрак в двойном размере. Его аппетит напоминал тот день, когда, пару месяцев назад, он прочитал перед скромной аудиторией стихи. Такая же отрешенность, такая же блаженная пустота в глазах. Полное наплевательство на то, что будет через секунду, через минуту или через час. Он был почти как дома. Карина охотно ухаживала за ним, бирюком, как за раненым героем. Да еще и светилась как от неминуемого от счастья. Чего только не делает человек ради мечты.
— Доброе утро, Карина, — огласил кухню Амперов. — И тебе доброе утро. Как спалось? Отдохнул? Когда за орденом пойдешь? Небось, Альпы перешел туда-сюда?
Вместо ответа Вергилий лениво засунул руку под стол и выкинул на другой его край помятый листок бумаги:
— Держи, домосед.
Дмитрий, еще не понимая всеобщего торжества, тупо взглянул на листочек нетоварного вида. Все-таки не мог он искоренить в себе эту недопустимую привычку не держать за ценность все грязное, мятое, неаппетитное и в добавок большое. Хорошо, хоть не рулон притащил Вергилий. На том спасибо.
— Ну, и что тут такое? Это из-за этого вы все такие счастливые? Обьявление что ли? …Упс!
Дмитрий, как водится, не поверил, пробежал глазами еще раз, потом еще. Глаза его не подводили. На листке бумаги, слева от текста, отчетливо была напечатана фотография смутно, но неопровержимо знакомой шапки с блестящим медным волокном. Справа же от снимка, как кульминация действа, чернел такой текст:
«Молодой человек, потерявший шапку в районе Крестовой горы (Kry;i; kalnas), что под городом Шауляй (;iauliai), может получить ее обратно, позвонив по указанному ниже телефону. Всех, кто знают обладателя и могут вернуть ему его собственность, так же прошу звонить по данному телефону».
— Ядрен-нуклон, ну ты, Вир, крут! А что за Кризжз...тьфу-ты… Крестовая гора?
— На севере, — лаконично ответил Вергилий.
— Это по дороге на Ригу. Короче, в половине страны отсюда, — пояснила Карина.
— Вот почему у него материалы по Риге лежали. Этот хмырь даже не знал толком, куда поедет! Вот подлец. Карин, извини, но он действительно подлец. Но Вир, ты что, был там?!
— Нет. Я доехал на попутке до Вильнюса. Нашел это объявление где-то в центре города.
— Бррр. Час от часу не легче. То есть потерял он свою шляпу там, а объявления, стало быть, здесь. Подожди-ка, какое тут число написано? Мн-да. Выходит, произошла потеря… три дня назад. В это время нас в Литве еще не было. А Ктырюк, очевидно, если не сразу с корабля на бал, то уж точно приехал недавно. Ну, предположим, что можно за эти дни обклеить объявлениями весь этот самый Шауляй. Можно добраться до Вильнюса и потрудиться и здесь. Но не слишком ли жирно из-за одной шапки? Там поди еще все остальные крупные города в таких же объявлениях.
— Ну как же? Вильнюс — это все-таки столица, — возразила Карина. — А вдруг написавшие объявление знали Андрея? Вдруг он им рассказал, что не местный, что остановился в Вильнюсе? А где он еще может быть? Я ж ему столько рассказывала про мое жилище! Он прекрасно знает, что оно где-то под Вильнюсом. Может быть, он пытается меня искать, но не знает, где?
— Ага. Совершенно в другом конце страны. Что это вообще за Крестовая гора?
— Это удивительное место, — начала Карина. — Я сама, к своему стыду, там ни разу не была, но весьма наслышана о нем. Там издавна существовал небольшой холмик, издавна считался святым местом и очень давно на нем стали устанавливать кресты. Кажется, с начала девятнадцатого века. Ну вот, каждый житель ставит в память о себе или о других дорогих ему людях крест любого доступного размера. В результате этих крестов там целый лес. Самых разных, не только христианских. Сначала ставили в память о жертвах восстаний, сейчас просто многие пытаются увековечить себя, чтобы на небе о них в нужный момент вспомнили. В общем, великая христианская святыня, хоть и Ватикан далеко.
— Не только христианская, — добавил Вергилий. — Испокон веков это была языческая святыня. Возможно, там стояло какое-то серьезное святилище. В средние века сюда часто наведывались крестоносцы, уничтожали атрибуты родной веры, сжигали деревни, истребляли жителей. Впервые это место как памятное и намоленное фигурирует именно в связи с этим. Потом родилась легенда о некоем монастыре, который ушел под землю, оставив после себя холм и чудодейственную силу; и о жителе, поставившем туда крест в память об умершей дочери, которая от этого вдруг ожила. Но наиболее известная история начинается с того, что в тысяча восемьсот... кажется, тридцать шестом году там было подавлено восстание против царской власти. И в память о жертвах стали ставить кресты...
— Ну вот, видите, даже я всего не знаю, — сказала Карина.
— Да. Странных людей привлекают странные места, — заключил Дмитрий. — Итак, дамы и господа, что будем делать?
— Как что? — удивилась Карина. — Звонить по этому телефону и узнавать!
— Действительно, как все логично выходит. Только не могу отделаться от мысли, что как-то все не сходится. Почему Крестовая Гора, почему Рига, почему объявление в Вильнюсе. Понимаю, конечно, ничего другого от него ожидать не приходится, но все равно. И почему, в конце концов, шапка? Мы все рассматриваем его дела как очевидные факты, а я вот, например, не понимаю, зачем ему такая шапка. Ее же делать замучаешься. Что это, экран от электромагнитных волн? Ему-то зачем? Не полупроводник, поди.
— Так он и раньше сторонился городов... — беспокойно обмякшим голосом сказала Карина. — Помните ту историю, в лесу? Он еще никогда не пользовался мобильником, не любил оживленные электричеством места. Может, он в самом деле не мог этого выносить. Ему было больно, тяжело, вот он и мучился и пытался защититься!
— Не может быть! Электромагнитные поля воздействуют на мозг человека, но совершенно не так. Чтобы он нуждался в экране, его надо в РЛС мощную посадить, да там одна эта шапка уже не поможет.
— А что тогда? Что могло его блокировать всю жизнь?
— Ладно, не будем гадать. Видимо, придется просто тупо позвонить.
— Я сейчас принесу телефон, — Карина отправилась в свою комнату, и Вергилий, подняв сытое тело из-за стола, побрел за ней. Только быстро от нее отстал и завернул в свою келью. Дмитрий, вздохнув, вернулся на кухню.
Но хозяйка не вернулась с телефоном. Она последовала за Вергилием. Дмитрий обнаружил их в той самой комнате у окна, что сутки назад стало открытым. Вергилий теперь, слава богу, не пытался сбежать через этот нетрадиционный выход. Он просто стоял, опустив голову, сжимая что-то в кулаке и был явно не настроен на продолжение общих поисков. Карина стояла рядом и разговаривала с ним почти шепотом:
— …Пожалуйста, не убивайся так. Ты нам нужен. Ты очень нужен нам и мне особенно. Я знаю, мое состояние не сравнимо с твоим, мой любимый человек жив и ходит где-то на этой земле. Но когда он перестал отвечать на мои звонки, мне казалось, целая вечность страдания готова наступить вот-вот. Уже столько дней прошло. Оказалось, и с этим можно жить. Можно жить и что-то делать. Ведь правда! Всегда можно найти такой путь, который приведет тебя к лучшему состоянию души, чем твое нынешнее.
— Я тоже сначала думал, новые места, новые люди, — отвечал еще более тихо Вергилий. — Ни хрена. Все так же. Только земля за окном не узнается.
— Послушай, а вдруг есть надежда? Вдруг журналисты наврали про смерть? Вдруг все живы, а виноватых давно поймали? И теперь все получат по заслугам! Такое ведь не раз бывало!
— Нет. Виноватый сам ушел… туда же. Да и не виноват он ни в чем. Его не исправишь. Вся жизнь завязана через удавку. И никуда. Никуда. Он просто любил природу. Больше людей. И был прав. Он… нет. Не он виноват… Не знаю.
Дмитрий вошел в комнату.
— Вир, ты опять себя мучаешь? Опять этот ужас крутишь в голове. Забудь. Прошу тебя, забудь, лучше я это буду крутить; авось докручусь до чего-то. Ты только поедаешь себя.
Карина взглянула на вошедшего спокойно, но без понимания. Ее глаза были холодны, в них не было привычного христианского сострадания. Она и не умела утешать. Ее душа, дитя юга, была с давних времен насквозь пропитана севером. Дмитрий понял, что поспешил и что-то нарушил. Тем временем девушка ответила:
— Нет, Дима. Пусть помнит. Пусть прокручивает. Он сильный на эмоции, он выдержит, он пройдет их насквозь и увидит самую суть своей печали. Тогда мысли высохнут и будут просто мыслями. А горечь испарится. Может быть, тогда и он, и ты — вы оба поймете...
— Что поймем?
— Не знаю. Каждый что-то должен понять. Вот и я тоже... должна понять что-то свое. А что…
Что бы то ни было, понял Вергилий только одно. Что с каждой секундой и здесь, под настилом тепла, заботы и друзей, он является лишним. Он оглянулся, посмотрел на друзей бесцветным взглядом со слабым, неуместным и несуразным оттенком удивления. Как отчаявшийся кладоискатель, нащупавший философский камень у себя в кармане. Или как угомонившийся террорист, все-таки нечаянно выдернувший чеку из своей запоясной гранаты. Не поймешь.
— Надо найти Елина, — сказал он.
— Что? — переспросил Дмитрий.
— Елина надо найти. Он не просто исчез. Он знал, что Сурковский его достанет. Теперь уж точно достанет. Он принял какое-то решение. Теперь о нем снова почти забыли. Это входило в его планы.
— Ну, предположим. Но причем тут Сурковский? На Сурковского самого напали спустя пару часов.
— А кто, по-твоему, напал на Елина перед этим? Если не он сам, то его люди, по его указке. Он раскопал, в отличие от нас, что-то конкретное. Узнал какую-то изюмину, какой-то скелет в шкафу. Или терпение кончилось. А спустя пару часов судьба обернулась против него. Может быть, этот удар судьбы связан с деятельностью ученого. Или просто… просто Мила узнала о происшествии в новостях. Короче, надо искать Елина. Надо ехать обратно.
VI.
…В те времена мир продолжал меняться. Копились новые силы. И Красная армия, еще недавно казавшаяся нелогичной и обреченной, уже тогда была растущей, тяжелеющей и голодной до новых завоеваний массой. Финны это уже ощущали, индустриализация была в разгаре, и посему, когда для нужд этой самой Красной армии коммунисты первый раз нагрянули на тот самый хутор, одним процветающим фермером стало меньше. Прервались и научные эксперименты его гостя. Ввиду всего этого хозяин принял решение коренным образом изменить свою жизнь. Гость должен был скорейшим образом, насколько дорога была ему собственная безопасность, покинуть хутор и вернуться в родной Вильнюс. А вместе с ним покинуть родной дом должна была хозяйская дочь. Возможно, навсегда.
Вскоре после этого бывшие хуторяне ушли в лес и примкнули к освободительному движению — к Лесным братьям. А молодым пришлось постигать новую жизнь в большом, беспокойном столичном городе при тяжелом материальном положении. Если устроиться на работу было вполне реально, то вести себя как заправские пролетарии, скрывать подробности прошлой жизни и петь дифирамбы новой власти было выше их сил. Естественно, пришлось упокоить мечты о пышной свадьбе. Если для него это было мало-мальски привычно — все-таки родной город, друзья и знакомые — то для нее, если бы не любимый, жизнь бы окончательно приняла черты ада. Она не могла забыть прошлое. А надо было. Аресты уже прокатывались по городу, исчезали многие с виду приличные люди, и становилось ясно, что ее кулацкое происхождение для кого-то уже не является тайной.
Что-то их все-таки оберегало от напастей новой жизни. Может быть, не забытый и вновь накопленный авторитет молодого ученого. Может быть, просто растущая против всякой логики сила взаимных чувств. Но к тому времени подоспела новая напасть: Вторая мировая война перекинулась на Советский союз, и Литву заняли фашисты.
Фашисты декларировали заманчивые лозунги. Как освободители народа, борцы за независимость Литвы от восточного ига, они нашли отклик среди многих местных жителей. Но по крайней мере один из них сразу стал относиться к ним с подозрением. Главным образом из-за того, что многие его коллеги и знакомые по научным кругам, люди еврейского происхождения, ограничивались в правах, отселялись, просто исчезали, как потом выяснилось, навсегда.
А под конец оккупации арестовали его самого. К счастью, весь лагерный ужас ему испытать не пришлось, одновременно с воздушной атакой в лагере подняли восстание, и советское контрнаступление принесло-таки ему свободу и встречу с любимой. Как оказалось, недолгую.
Тогда-то старые новые власти напомнили о себе во всей красе, ему — о смутном прошлом и неясных связях, которые держали его на плаву все это время. А ей — так и вовсе о родстве с Лесными братьями, побеге из дому и возможных связях с фашистами, в чем тогда подозревали почти каждого. От лагерей уже другого, старого нового режима их спасли только его связи и авторитет. Люди с мозгами были нужны народному хозяйству.
Именно тогда они поселились в нашем доме. Удивительно, как после всего пережитого тот непередаваемый блеск в глазах оказался сильнее у них, чем у нас, мирных и законопослушных жителей тогда уже вполне нормальной советской республики? От них как будто отслаивалась грязь как от идеально чистого кристалла. И, понятное дело, это многим не нравилось.
Так и вышло. Они прожили у нас совсем недолго. Вернее мы прожили с ними. Однажды случилось что-то нехорошее. Что-то, всей своей сутью напоминающее отголоски Войны, пережитые мною в младенчестве. Нас эвакуировали из здания. Поселили в обшарпанном бараке вместе с еще тремя семьями. Сказать, что это было ужасно, значит приукрасить истину. Но главный ужас был не в этом. Главный ужас был в том, что больше я эту молодую пару не видела. Более того, больше я не видела своего дома. Нам объяснили, что некие враги народа, некая контра, некие страшные террористы оккупировали родной дом. Я видела мрачные, как черные призраки, машины. Лица у свидетелей становились каменными, но все делали вид, что ничего не заметили. Машины направлялись в сторону нашего милого дома.
Потом пригнали тяжелую технику и вовсе сравняли дом с землей. Зачем? Никто не собирался отвечать на этот вопрос. Более того, никто не собирался его задавать. Родители недвусмысленно давали мне понять, что молчание — золото. Террористы так террористы.
Только однажды недалеко от нашего барака появился мужичок. Странный, неопрятно одетый, небритый, с пустотой в глазах, он ходил взад вперед и все шептал что-то громким, сопящим шепотом. Таких людей называли сумасшедшими, а я почему-то подошла к нему ближе и стала слушать. «Хрен вам всем! Исчезли враги, исчез дом, а память не исчезнет!», что-то подобное говорил он. Потом увидел меня. Подошел ближе. Я о чем-то его спросила. Он ответил. Завязался разговор. Очень сбивчиво, путано, он рассказывал о тех самых необыкновенных соседях, и я жадно слушала, потому что никто не собирался даже вскользь упоминать о них. Он рассказал, что за ними приехали арестовывать. Все накопилось, и связи с Лесными братьями, и с фашистами, и друзья-ученые, совершившие донос… Все должно было случиться тихо и незаметно, однако не получилось. Они забаррикадировались в своей квартире. Слышны были выстрелы, привлекались дополнительные подразделения. А потом, когда удалось проникнуть в их квартиру, оказалось, что их нет. Они исчезли, испарились. Обыскали всю квартиру, весь дом, все окрестные дома, даже следов не нашли. Говорили, пыль на полу образовывала следы двух пар ног — мужской и женской — которые прерывались прямо посередине комнаты. А мужичок откровенно и безбоязненно утверждал, будто сам видел как их фигуры в окне, крепко обнявшие друг друга, растворились в воздухе.
На следующий день мужичок исчез. А родители устроили мне такую взбучку, что еще долго все болело. Мне прекрасно дали понять, что никого и ничего не было. Это была непоколебимая истина. Дом, который возвели на месте снесенного, был совсем непохож на старый. Даже тротуары в окрестностях устроили по-другому. Какие еще могут быть сомнения? Особенно, когда проходят годы, десятилетия, дома по-прежнему стоят, и даже новые власти пассивно утверждают то, что все так и было. Молодой человек! Вы идете? Или вы заснули с моим рассказом.
Андрей действительно перебирал ногами словно в глубоком сне. Кромка сна, подобно лопате, начисто затирала секунды и шаги, уходящие из под его ног в прошлое. Да к тому же в руках у него откуда не возьмись появился головной убор. Шапка. Она блестела красноватым медным блеском. Он вертел ее в руках, перебирал пальцами, поднимал и опускал, будто хотел одеть, но вовремя вспоминал, что лето во дворе. Когда же закончился рассказ, он даже пальцами работать перестал. Видимо, забыл и о них.
— А, что? Да, да, я иду. То есть нет. В смысле, не иду. Я пока останусь здесь.
— Останетесь здесь? Ну, смотрите. Уже поздно, доберетесь обратно?
Андрей кивнул, немедленно развернулся и понесся порывистым шагом обратно. Только пыль отрывалась от земли под его неритмичными ударами ног. Рассказчица даже не успела продолжить свои резонные мысли о позднем времени и других ненавязчиво бытовых вопросах. Молодой человек все решил за нее и быстрее нее. Только она успела раскрыть рот, он деревянной походкой наверстывал обратную дорогу уже в десяти метрах от нее. А чуть ближе, метрах в трех, на дороге осталась бесприютно лежать его странная блестящая шапка.
— Подождите! Вы потеряли!
Куда там? Даже шорох шагов в тишине растворился. Ушел как время, как жизнь — невозможно быстро, без спроса и отчета, хотя не бегун, не атлет, и вообще ходит как пьяный гуманоид из сумасшедшего дома. Гражданка глядела с минуту ему вслед, переминая в руках чужую шапку и борясь с необъяснимой тяжеловесностью окружающего мира, будто потерявшего свой последний растворитель. Потом махнула в сердцах рукой и побрела дальше. В свою сторону.
А сказочные ветви на Горе крестов омывали сумерки. Погода так и не прояснилась. Матовая пелена охватывала горизонт, забивалась густыми пробками во все щели и углубления, натирала сажей углы и выжигала все самое глубокое, не применив ни язычка огня. А может быть, она же заботливо погружала неведомую вату в дыры ушей.
Умерив беспредельность красок, природа не спешила лишать мир контраста, и сплетение неподвижных перекрестий, лучиков, колец и контуров статуй кромсало монотонность земли и рассекало небо невероятным, невозможным узором. Посреди чистого полотна земли вдруг поднимались призраки иных лесов, засушенные как гербарий между страницами времени, между прожилок радужной оболочки растерянных глаз гостя. Он застыл на месте по своей давней и, видимо, неизлечимой привычке и сам был похож на деревянную статую, по недосмотру оставленную на дороге. И по чьему-то глобальному произволу, превосходно сочетаемую со всем окружающим ансамблем. Затянув душу в самую глубину, растеряв мысли по запредельным плоскостям, он был выточен из сухого дерева и оставлен кувшином для каких-то других субстанций, нежели жизни. Знал ли он сам о них, пробовал ли на вкус? Нет, не пробовал, не знал! Он не мог знать, он же деревянный! Он чувствовал тепло. Кувшин наполнялся.