(начало Хроники "Семь лет моей юности" читайте здесь: http://www.proza.ru/2014/05/12/1414
а её предыдущую часть здесь: http://www.proza.ru/2014/05/13/741)
5. ИСТОРИЯ
Папа ещё в младших классах завесил стены моей комнаты большими картами, и я путешествовал по ним глазами даже когда одевался в школу. В результате за несколько лет в голове остались чёткие контуры стран, заполненные городами и реками. Все карты запечалились в памяти, и это сберегло мне в будущем кучу валюты, особенно в тех странах, где её у меня и не было.
Знание географии очень помогало моей любви и к другому предмету. Как только в первом классе я перестал хотеть вырасти клоуном, так и захотел стать археологом. Это такой историк, который ведёт здоровый образ жизни на природе.
Знание истории помогало моим коллекциям марок, монет, значков (особенно гербов городов), а любимым чтением были исторические романы – книги о судьбах известных людей. Чтение десятков этих книг постепенно приводило к мысли, что многое у людей повторяется, и что у Судьбы есть какие-то закономерности.
А когда я стал взрослым психологом и преподавал «Лидерство», «Переговоры» и «Управление», то на вопросы отвечал множеством примеров из опыта великих.
На скучных уроках я по памяти рисовал в тетради карту какой-нибудь страны, и мы с соседом по парте начинали завоёвывать её с двух сторон, захватывая города стрелками. Италию я любил завоёвывать с юга, а Штаты – с запада. Там земли между городами больше, и поэтому у меня всегда получалась настоящая империя, теснящая жиденькое восточное королевство, прижатое к Атлантике. Последним ударом после Висконсина я предпочитал захватывать Иллинойс, отказываясь от Мичигана, потому что его дурацкие границы будет трудно защищать от нападения соседних штатов и, тем более, Онтарио.
Знание истории и географии, естественно, порождали интерес к политике. Тем более что в папином юношеском блокноте я вычитал фразу Чернышевского о том, что «Не понимающий политику не может называть себя мужчиной». В итоге я стал политинформатором, и на каждой неделе рассказывал классу про её главные события. Это не от жажды скорее стать мужчиной, а просто было интересно.
Я учился в седьмом классе, когда учительницу истории вызвали в районо, и она поручила мне провести занятие в четвёртом классе. Тема была идеальная – Бородинская битва. До этого я уже прочитал об этом три книги и побывал в музее на метро Кутузовская. Там была гигантская картина от пола до потолка длиной во много метров, которая воспроизводила вид поля боя. Папа купил там комплект открыток, на которые была нарезана та панорамная картина, и я не раз раскладывал их на полу, соединяя в панораму битвы.
Через десять лет меня угораздило попасть в этот музей на практику, чтобы проводить в нём психологическое исследование речи экскурсоводов. Пройдя с ними несколько экскурсий, я уже сам был готов водить группы по музею.
6. КОМСОМОЛ
В начале восьмого класса нас приняли в комсомол. Я как-то так отвечал на вопросы экзаменовавших, что вскоре меня включили в комитет комсомола школы. Затем я где-то выступил, и из райкома сказали послать меня делегатом на комсомольскую конференцию Ташкента и области.
Всё это свалилось на меня неожиданно. На конференции я мало понимал из того, о чём говорилось с трибуны, потому что осторожно рассматривал зал и людей, ощущая себя попавшим в программу «Время». Там было множество взрослых людей до двадцати восьми лет и ещё более взрослых партийных. На перерывах все они говорили друг с другом, в фойе стоял гам, а я чувствовал себя маленьким бестолковым мальчиком и растерянно жался к окну, понимая, что случайно попал к этим энергичным людям, строителям коммунизма.
Но вскоре меня нашла журналистка. Она отвела меня подальше от народа и, сообщив, что я самый юный делегат областной конференции, стала задавать вопросы. Отвечал я искренно, но вскоре она досадливо поморщилась и сказала: «Ты согласен, что то-то и то-то?» Я был согласен, и она записала, что я то-то и то-то.
А потом нас очень вкусно кормили.
* * *
О конференции я отчитался на заседании школьного комитета. Ещё на этом заседании мы разобрали шефство над неблагополучными школьниками. Мне достался идеальный вариант – гиперактивный еврейский мальчик из пятого класса. Он вскакивал на уроках и начинал прыгать с нечленораздельными криками. Когда он только пришёл в первый класс, учительница возмущалась им, путая неизвестную тогда гиперактивность с хулиганством, но через несколько лет с его вспышками научились справляться: учитель просто подходил к нему и снимал с него очки. Зрение у него было минус десять и стёкла были толстенные. Он тут же замирал и тихо садился. И молча слушал до конца урока, не видя ничего.
Мне повезло, что его отнесли к неблагополучным, так как моё шефство сводилось к встречам с ним на переменке, когда этот пятиклассник пересказывал мне рассказы Мопассана из библиотеки своих родителей.
У моей коллеги по комитету комсомола вышла другая история. Ей досталось перевоспитывать распутную восьмиклассницу. Сначала серьёзная домашняя девочка провела с ней две нравоучительных беседы, а затем согласилась сходить с той на весёлый квартирник, чтобы понять, в чём же привлекательность этого недостойного поведения.
Потом ещё сходила. И ещё. А через два месяца её выгнали. Сначала из комитета комсомола. А затем и из самого комсомола. Тогда я понял, что люди могут переоценивать свои силы, бодро кидаясь в борьбу с чем-то.
Я мог бы позавидовать ей, ибо моя участь как перевоспитателя была скучнее – я просто выслушал всего Мопассана.
7. РАЙКОМ
А затем меня избрали главой комсомола школы – «секретарём комитета комсомола». Отбиться не удалось, и теперь в мою сверхнасыщенную жизнь добавилась еженедельная поездка в райком. Это было очень некстати, так как учился я в математическом классе, и задачи теперь приходилось решать в автобусе.
К тому же я ежедневно полтора часа занимался тренировкой психики. В пятнадцать с половиной лет меня пригласили в лабораторию, которая изучала резервы психики, и следующие три года я дома делал упражнения, а на аппаратные эксперименты ездил к ним. После тамошних перегрузок на следующее утро было невозможно идти в школу, и я просто лежал с закрытыми глазами у проигрывателя. В эти часы хорошо шли симфонические вещи Бетховена. Но не сами симфонии.
К вечеру я восстанавливался, и замеряемые показатели почти достигали позавчерашнего уровня. А затем до следующей поездки в лабораторию все цифры медленно, но неуклонно ползли вверх.
Но в дни, когда я после школы ездил в райком, вечерами показатели падали, настолько много энергии уходило на поездку.
Да и эффективность этих поездок была мне непонятна. Назначали нам на такое время, что после шестого урока мы не успевали пообедать. Школьные секретари собирались в коридоре райкома и ждали, когда инструкторша придёт с обеда. Затем она отпирала свой кабинет, и мы уже там ждали третьего секретаря, который бегло пересказывал нам новые «постановления».
Иногда я пытался приехать попозже, забежав домой перекусить, но секретарь как специально приходил раньше, и я опаздывал слушать его. Поэтому приходилось заранее торчать в коридоре со всеми. Безделье отупляло, и тогда я предложил им свои рассказы о том, что творилось в мире. Это сразу внесло смысл в коридорные ожидания.
Теперь, когда третий секретарь спускался к нам, он видел, как я рисовал на листах карты разных стран и с их помощью объяснял коллегам, кто куда наступает или что где происходит.
А затем он сказал мне выступить в кабинете первого секретаря на заседании бюро райкома комсомола. Это подарило мне ещё один вечер сбитых показателей.
Зато на заседании рядом с первым секретарём сидел уже почти пожилой дядька и пристально смотрел на меня. Потом мне сказали, что это был третий секретарь райкома партии.
Вскоре меня наградили поездкой в Ригу. Вместе с пятнадцатью школьными секретарями из Ташкента.
Я закончил девятый класс, и это была моя первая поездка без родителей – дивный праздник свободы и открытия настоящей Европы. С готикой, древним городом и замками среди прекрасной природы.
Я купил органные пластинки из Домского собора и три брошюры воспоминаний Брежнева. По ним мы тогда должны были писать сочинения (типа «Будет хлеб – будет и песня»), но в Ташкенте их вообще не было в продаже. А в Риге, у этих странных латышей, такой дефицит свободно лежал в книжном магазине.
Когда я вернулся с прогулки в общагу и показал своим товарищам эти брошюрки, то они сразу же радостно помчались за ними.
В нашей компании собрались и романтики, верившие в будущее, и просто доброжелательные ребята и девчата. Мы познавали прекрасную летнюю Латвию, так отличавшуюся от нашего Ташкента, и непрерывно были счастливы.
Только Ира, удивительно заботливая ко всем пухленькая девочка, бегала звонить в Ташкент, где тяжело болела её мама. Когда наш поезд прибыл в Ташкент, в вагон зашёл её дядя и тихо что-то сказал Ире. Она разрыдалась так горько, что все в вагоне замерли. Меня словно схватили ледяными руками и сжали ими. Мы стояли молча, потрясённые горем ставшей нам родной девочки, пять минут назад, как всегда, поднимавшей всем настроение.
Дядя, взял чемодан, а тётя, обняв рыдавшую Иру, вывели её из вагона. Мы смотрели друг на друга, и нам не хотелось уходить из нашей рижской компании наружу в город.
8. ВКШ
После Риги в августе перед десятым классом меня вызвали в кабинет секретаря райкома комсомола, где я услышал, что буду рекомендован по окончании школы на работу в райкоме.
Я, конечно, опешил, так как не хотел быть большим инструктором из райкома, я хотел быть маленьким первокурсником университета. Но побоялся ему что-либо сказать, понадеявшись, что это потихоньку рассосется. Он, к тому же, сказал, что меня, школьника, уже сейчас принимают в Высшую комсомольскую школу – вуз, где учатся взрослые люди. На вечернее отделение.
Это было уже как обухом! Я учился в мат.классе, отличники и хорошисты которого от переутомления ползали как мухи. И математики у нас было больше, чем в обычных школах, и учебники были намного сложнее. Преподавала математику фанатичка этой науки – ученица знаменитого профессора Хинчина из МГУ.
Мне предстоял последний год перед поступлением в университет, и надо было готовиться без репетиторов. Я ещё не решил, где буду изучать психику - то ли в медицинском, то ли на биофаке, поэтому долбил и физику, и химию.
Но, главное, - я ежевечернее тренировал психику, и бросать не собирался, иначе обессмыслилось бы запредельное напряжение многих предыдущих месяцев.
Так что в мой насыщенный режим совершенно не вписывались вечерние трамвайные поездки на площадь Горького, где надо было сидеть две пары.
Но я поехал. Конечно же, поехал. А как ещё?
И в первый же вечер я был настолько очарован Высшей комсомольской школой, что ехал домой совершенно счастливым. Это был впервые увиденный мною вуз – место, где непохожие на школьных преподаватели читали насыщенные лекции об интереснейших вещах перед большой аудиторией, которой часто предлагали задавать вопросы.
В эпоху, когда везде мы слушали только однотипные перепевы решений очередного партсъезда, здесь с первого же дня нам стали преподавать американскую политико-правовую систему. В конце семестра по ней должен был быть зачёт. До сих пор удивительно, что посреди застоя была такая возможность, и что она выпала мне ещё в школьном возрасте.
После своих школ тут я окунулся в совсем новый мир. По залу порхали термины не из нашей жизни: «поправка», «презумпция»,…
Я ещё в четвёртом классе читал Энгельса и с того времени любил книги, выжимавшие суть происходившего в обществе. А тут преподавали сжато, без воды и ставшей уже привычно не воспринимаемой демагогии.
И я стал ездить в ВКШ. В итоге по математике я постепенно сполз на твёрдую четвёрку, а физику решил учить весной перед вузом.
Уже через месяц мне поручили выступить на заседании райкома с изложением изученного. Был удивителен этот интерес к нашим учебным пустякам, проявляемый взрослыми серьёзными людьми, влиявшими на целые заводы и фабрики, и я постарался для их удобства сжать гигантский объём изученного в несколько чётких таблиц и логических блок-схем.
На заседании был ещё один взрослый дядька. Внимательно выслушав меня, он задал несколько весьма сбивающих вопросов, а затем повернулся к первому секретарю и кивнул. И тот сказал мне: «Будем рекомендовать тебя в члены райкома».
Это было насколько неожиданно, что у меня аж голова слегка откинулась назад. И жизнь моя была более чем насыщенной и свои большие планы, но, наученный опытом, спорить я пока не стал, решив, что ещё будут шансы отбояриться.
Хорошо, что мне было всего шестнадцать, а то бы они меня и в партию потащили. Заталкивание меня туда началось только уже в другом месте на следующий день после восемнадцатого дня рождения, но удалось отбиться.
(Продолжение читайте здесь: http://www.proza.ru/2014/05/15/802)