Однажды в жизни я видел момент абсолютной безвыходности, заключенной в молчании, и, хотя это было молчание, я видел и читал его.
Это случилось семнадцатого апреля, день, скажем, не самый лучший для меня, чтобы его помнить. В этот день я поссорился с самым дорогим для меня человеком. Мне не хотелось ни с кем разговаривать, мне не хотелось ни о чем думать. Я просто поехал домой. Так уж вышло, что дорога домой занимает у меня около часа. Вы представляете, целый час сидеть в общественном транспорте, смотреть то на лица незнакомых людей, то в окно. Хотя и смотреть-то там не на что: один и тот же не изменяющийся пейзаж. Сперва шумный город, потом степь, после полусгоревший, полусрубленный лес и вот он, дом. Но я надолго запомнил этот день. Запомнил я надолго именно эту поездку, именно этот час. В молчании можно порой прочитать намного больше, чем в словах. Когда я сел в микрик, я думал о своем глупом, неразумном поведении. Надо улыбаться, надо всегда улыбаться, ведь человек, с которым ты счастлив, не всегда может быть с тобой рядом, и самый большой предел глупости - ругаться с ним именно в те моменты, когда вы рядом, когда вы вместе. Ведь вдруг и вас не станет, что вы тогда будете вспоминать? Как вы будете вспоминать этот последний день, проведенный с ним? День, когда вы только ругались, кричали или вовсе промолчали несмотря друг на друга.
Для меня навсегда останется великой тайной, как из слов и жестов рождаются ссоры. Я просто этого не понимаю. Я анализировал тот момент снова и снова, минуту за минутой, вспоминал фразы и никак не мог понять, как все случилось. Вроде бы вот мы идем, улыбаемся, заходим в магазин, я что-то спросил, она ответила, я не понял, еще раз спросил уже более напористо. Мы вышли, она молчит, я уже недовольный, еще миг, пару шагов и все… Где? Как? Какие предпосылки?.. Черная дыра… Может, это случилось до, может, после? Одни вопросы. В своих мыслях я варился очень долго, наш микроавтобус на двенадцать человек долго заполнялся, предоставляя мне время на самоуничтожение собственными мыслями. Я вспоминал, как вспылил ни из-за чего, как она надулась. И это молчание, такое, как протест, как недовольство, как обида, как нарастающая злость, как вулкан, что уже дымит, как цунами, что уже надвигается, и эти протесты не держаться за руки как олицетворение разрыва меж нами, и все это накипает, набухает, а из-за чего? И мы дураки. Нет взять, обняться, улыбнутся. Нет! Мы молчим, предоставляя возможность нарастать этому злобному молчанию. А потом – бах, и ее слезы. Когда-нибудь они меня убьют. Они садят мое сердце, они, как засечки на нем, что со временем начинают кровоточить. Ее слезы единственное, что может заставить меня забыть обо всем. Вообще обо всем. Бросить все. Простить все. Они меня полностью обезоруживают, и я не могу им никак противостоять. И простить, себя за них я никогда не прощу, чтобы я там не говорил. Никогда. Я помню: неосознанно, осознанно я бы хотел забыть, но они просто врезаются в мое сердце и, когда мне больно и грустно, они сами всплывают, все эти момент с ее слезами. Я бы хотел, чтобы она всегда улыбалась, но сам же заставляю ее плакать. Когда-нибудь они убьют мое сердце, что болит с каждым разом все сильнее и сильнее, особенно когда я остаюсь один. В моменты моего одиночества, мозг, как предатель, вытаскивает эти воспоминания из закромов, заставляя сердце болеть. Я бы хотел каждый из таких моментов изменить, очень-очень хотел бы. И я по-детски убеждаю себя, что это все в прошлом, и надо жить настоящем, вот только мое сердце всегда говорит, что нет. Ничего невозможно забыть. Ничего…
Варясь в собственных мыслях, считая себя самым несчастным человеком в этот момент, я заметил, как в маршрутку зашла она и молча села у окна. Я сидел очень хорошо, чтобы полностью видеть ее и при этом быть незамеченным, хотя она просто смотрела в окно, ни на кого не обращая внимания.
Я знал, кто это, знал, почему она молчит…
Это была Яна Ручковкая. Она училась со мной в одной школе в параллельном классе. В детстве у всех все так хорошо, все так забавно и смешно, но только не у Яны. Она необычайно быстро выросла. Выросла в плане понимания жизни и собственного места в ней. Уже в школе она ощутила это. Не очень красивая девочка, что может сделать ее более менее привлекательной? Одежда, макияж... Яна была не из богатой семьи. Уже в шестом классе ей приходилось помогать родителям. Уборщица - работа не трудная для тринадцатилетней девочки. Но когда уже в таком возрасте понимаешь, какой ценой даются вещи, а потом еще и сознаешь, что ты некрасивая, то катастрофически взрослеешь. Она поняла, что знания, только знания могут ей помочь в этом мире, и принялась за учебу, так по-взрослому. Отличница. Не такая, как многие, что плачут из-за четверки или тройки и учатся потому, что мама купит новый телефон, и не такая, что учит потому, что иначе побьют дома, и даже не те, кто просто от природы очень умный. Учеба давалась с трудом, но эта учеба была как борьба, борьба за место в жизни. Она прекрасно понимала - не закончит на «отлично» - не поступит в институт, родители не смогут выучить на коммерции, тогда единственное, что ей светит - местный техникум в лучшем случае, в худшем - пожизненная техничка. И именно эта борьба служила толчком к учебе, основательной, не для кого-то и не из-за чего-то, а для своего будущего. А грязный пол, что она мыла после учебы, всегда служил стимулом к другой жизни. Я всегда уважал ее за это, хоть и не разу с ней не говорил… Но я видел, видел и читал это в ее взгляде, в ее борьбе и силе, какой-то необычайной внутренней силе. Она успешно окончила школу и поступила в институт, выучилась на экономиста. И по каким-то причинам, спустя какое-то время после поисков и попыток, устроилась продавщицей. По иронии судьбы к своему же однокласснику, в небольшой поселок, где все друг друга и друг о друге знают. Одноклассника звали… впрочем, просто Он.
Он был калека, во всех смыслах. Конечно, в первую очередь это отражалось на его здоровье. Полупарализованная правая рука, ровно так же, как и правая нога, но больше уродовали его внешность также наполовину парализованные правые мышцы лица. Он родился такой и с детства привык как к себе, так и к своей внешности. Но стоит сказать, что сила перешла с той больной стороны в ту здоровую. Он только бегал с трудом, хромая на правую ногу, зато силы у него было немеренно и не по годам. Годам к двадцати лишь дефект лица выделял его из толпы, делая не очень красивым, не красивым вообще. К двадцати он стал очень высок, силен и широкоплеч. А вот в плане человеческом он был не очень приятный. Еще в школе он понял, что лучший путь к успеху - лесть и мода. Поэтому он курил, не учился, пил и делал все, что модно у большинства. Окончив девятый класс, выучился на кого-то, а на кого даже неизвестно, и то даже не в институте, для института мозгов не хватало. Окончил какой-то техникум (учился платно), но работать по специальности не стал. Работал он в родительском магазине уборщиком, грузчиком и кочегаром, в свободное время любил таскать сплетни с продавщицами, по выходным выпивал. В восемнадцать у него очень сильно выросла потребность в женском тепле. Но так как большинство девушек смотрят на внешность, он всегда долго с трудом их находил, и обычно это были девушки не для создания семьи, а для развлечения, что его совсем не устраивало, ведь он хотел именно семью. Жить с девушками у него не получалось, они всегда убегали, высмеивая его внешность или характер, или зависимость от родителей. Девушки легкого поведения вызвали у него еще одну сторону характера - это презрение и разгульный, похабный образ жизни. К своим двадцати он стал совсем скользким, противным, алчным, пошлым и пьющим, а остатки ума атрофировались из-за собственной и сознательной деградации. Конечно, это не делало его плохим человеком, но связывать свою жизнь с ним даже пропащая женщина не хотела, а вот желание устаканить свою жизнь, обзавестись женой и детьми у него увеличивалось и усиливалось. Полгода назад я видел его с очередной пассией, что держалась с ним исключительно из-за возможности выпивать постоянно и бесплатно. Но, как я слышал, однажды она украла у него деньги и напилась до такой степени, что на утро ее нашли полуголой в луже, после чего она спешно уехала восвояси, бросив его, хотя его это событие никак не смутило.
Наконец, родители захотели обеспечить будущее сына и открыли второй магазин, который в качестве приданого отдали ему. Мог ли он управлять этим магазином? Все, что он умел и хотел делать, это по утрам подметать дорожку, ведущую в магазин, после разгружать фуры, сжигать мусор и коробки, куря, о чем-то думая, потом, отобедав, выпив полулитровую банку пива, присаживаться к продавщице и возить сплетни. Вот такая была его идеальная жизнь. А тут на него свалился целый магазин, что всеми силами пытался выбить его из привычной колеи. К его счастью, в магазин пришла устраиваться Яна. Умная, она все сразу поняла и, числясь продавцом, все взяла в свои руки: отчеты, налоговые, поставки - все контролировалось ей. Его жизнь встала в привычную колею. Он мел, он таскал, он топил, а после приходил к прилавку, где сидела Яна, и рассказывал ей о том, кто с кем переспал, кто кого побил, кто кого как назвал, смеялся и ругался. Тем для разговоров всегда было очень много, так как можно было говорить о каждом входящем, ну и что, что она всегда молчала, это было даже лучше - с ним никто не спорил. Второй же продавщицей, заменявшей Яну, была взрослая женщина, что всю жизнь проработала продавцом. От этого в ее смену он чаще молчал, а она рассказывала все, что знает, и особенно интересные истории он пересказывал Яне. Но когда он выпивал больше обычного, и глаза его становились по-детски блестящими, он говорил:
- Вот хорошая ты же баба, Янка! Жаль, только страшная немного! Так бы ты давно мужика себе нашла! А, Янка? Хочешь мужика-то? Ну? Хочешь же! Я же по глазам вижу, что хочешь!
- А кто же не хочет, – как-то строго, гордо отвечала она, важно вытягивалась, словно пытаясь держать себя аристократически, при этом скрывая внутреннюю боль.
- Вот! Я же говорю, хочешь. А одеваешься совсем не по-бабски: ни юбки короткой, ни платья с декольте! Хотя это даже лучше, ты вон короткая и больше пухлая, хоть и плоская. Что качаешь головой? Правда же! Вот! Молчишь, значит, правду говорю! Да и не мажешься ничем: ни помадой там, ни тушью, хотя это тоже лучше, так ты совсем страшной будешь, а без всего вроде бы ниче так. Вот я выпью, и прям вообще хорошая баба! Дай хоть ухвачу тебя, что ль!
- Дурак, что ли? – Грозно говорила она, и он садился, как ошпаренный, обратно на табурет и уже обиженно продолжал.
- Ну ты чего… Я же тебе комплимент делаю. Хорошая, говорю, ты… Не такая, как другие, вон не пьешь, не куришь, небось и мужика-то у тебя ни разу не было. Или был мужик хоть раз? А?
- Не твое дело.
- Значит, не было… - он алчно ухмылялся и продолжал, – вот видишь, мы с тобой похожи в чем-то, у тебя мужика нет, а я бабу не могу себе хорошую найти.
- И что для тебя означает «хорошая девушка»? – Усмехаясь, спрашивала она.
- Да то же, что и у всех. Что я особенный какой-то? Чтоб готовить умела, чтоб красивая была, чтобы на нервы не действовала, работала да рядом была и верной. А вот тебе какой мужик нужен? А?
- Умный, – быстро отвечала она, – честный, верный, непьющий, спортивный.
- Прям принц! Ха! Янка, вот вроде бы ты умная, – перебивал ее он, – а дура дурой, таких не бывает, а если бы был, он на тебя и не глянул бы, нужна ему ты такая. Это жизнь, Янка, не хочешь быть одна, ищи, кого можешь.
- Видела я твоих подруг, – недовольно отвечала после она.
- А че на них смотреть? Ты что думаешь, я не знаю, как я выгляжу? Что думаешь, я в облаках летаю! Хорошо, что хоть вас баб, кроме внешности, хоть чем-то привлечь можно! Конечно, не принцессы, но в моем случае жаловаться грех.
Такие разговоры у них появлялись часто и становились все чаще и чаще.
- Янк, вот смотри. Ты что думаешь, мужику много надо? Думаешь, ему прямо красавица нужна? А? Да не нужна ему красавица, ему баба нужна, а в постели-то там не видно ни лица, ни жопы! А, что? Все мы люди. Мы же покушать любим да выпить. Считай, если варишь хорошо, значит, уже почти хорошая, а если и выпить даешь, то так, считай, баба удалась, а коли и в постели не отказываешь, то идеальная, а потом ребенка родишь, и жизнь удалась! Вот так оно и есть! Янка!
- А душа? – Спрашивала она. - А любовь?
- А что душа… Душа… Это дело не нашего понятия. Что там не воруй, не кради, не убей. Вот и все. А что я крещённый, как его, эти каноны помню! И в прорубе могу покупаться и на пасху яйца крашу, а если надо и в церковь могу зайти. Свечку там поставить. А любовь? – Тут он стал ухмылялся, смотря на нее, – хочешь покажу, что такое любовь? А ? Я хоть счас, хоть здесь могу, тебе любовь устроить! Ха-ха-ха!
- Не понимаешь ты.
- Чего это?
- Всего не понимаешь. Всего…
- Это ты, Янка, ничего не понимаешь. Ничего… - и он молчал, а после продолжал. – Вот посмотри на меня! Смотри! Вот он бог! Вот он! Видишь! На себя посмотри, и там бог! А после скажи, любит ли он нас, если есть! А? И меня такого любит? И тебя такую! Любовь это у него такая, да не нужны мы ему! Я лучше буду думать, что нет его! Чем верить в то, что он есть! Ведь если он есть, то не любит он меня, при рождении я еще ничего сделать не успел, даже родиться, а он уже меня так! Так! – И немощно надувался, бешено дергал кадыком, словно быстро-быстро глотал что-то невидимое, а после на глазах появлялись слезы. А после опускал свое огромное лицо, смотрел в пол. – Как ты еще в него можешь верить… Как?
- А он всех любит. И меня и тебя, всех нас, – спокойно отвечала она. – Тут главное то, как ты относишься к нему.
- К кому? К богу, что ли? Как к нему можно относиться? Высшее идеальное существо, что создало мир и нас по подобию своему, так же, кажется. Ну да, можно оправдывать, мол, на небе идет война, и всегда идет за наши души, мол, все это мне досталось в испытание, проверить прочность веры, мол, это демоны меня так, а не бог, ведь он-то идеален. Мол, там наверху идет вечный бой, и наша душа встает на весы. Слышал я эти байки, от церковчей, звучит-то даже как циркачи. Слышал. Хочешь узнать, что я об этом думаю? А то! А то! – Он переходил в ярость и злость на мгновение.
- Нет никакой войны, – просто отвечала она.
- Какой войны? Небесной-то! Нет, конечно, потому что и небесов нет никаких .
- Нет, они есть! – Твердо уверяла она. – Бог - это чистая любовь! Это только любовь и все! Нет никакой борьбы, нет никакой войны! Война сама по себе подразумевает победу зла! Если бы ангел взял меч в руку, чтобы убивать, то уже нет добра, то и бога уже нет!
- Странная ты, как тогда они живут-то?
- А вот так и живут. Тьма знает, что она слабее и не лезет с борьбой, а выживает.
- Да ну, дурость какая-то! Глупость просто! А как же Адам и Ева? Как же Каин и Авель? Как Содом и Гоморра? Сколько примеров-то борьбы!
- Это примеры великого поражения бога. Понимаешь, я даже не знаю, как тебе это объяснить. Вот представь, ты живешь с матерью, но люто ее не любишь! Ненавидишь просто! Но знаешь, что ты не сможешь ее победить, не сможешь просто, сил не хватит, но можешь причинить боль, сильную и жгучую боль. Допустим, она очень любит вазы, а ты на зло ходишь по дому в ее отсутствие и разбиваешь их! Зная, что ей будет очень больно, зная, что она будет плакать, разбиваешь их, но так же зная, что тебе за это ничего не будет, она тебя не ударит, не изобьет, потому что она любит тебя! Так и тут зло не может напасть на бога, потому что оно не может, слабо, сил не хватит, но может причинить огромную боль! Вот и творит! Бог – это чистая любовь, и он вездесущ!
- Как же! А я, а ты?! Если он вездесущ, как он допустил-то?
- Зло гениально. Оно очень умно, чрезмерно умно, аналитический склад ума и огромный расчет. Это же как надо все рассчитать и продумать, чтобы прорваться, пройти, пролезть через божественное око и успеть нагадить, нахулиганить, разбить, разломать и сломать, а потом еще успеть скрыться и наблюдать, как богу больно, как он плачет и страдает. А боль причиняет ему исключительно из-за своей немощи. Так и тут, несомненно, бог очень страдал и рыдал, когда что-то не успевал доглядеть. Так и с нами, зло все рассчитало и, что успело, то и наделало, а господь потом рыдал… Долго и душераздирающе.
- И что, надо мной рыдал? – Усмехаясь, спрашивал он.
- Да, конечно, над тобой, над всеми обиженными. Он всех любит одинаково и всех оплакивает одинаково. Вот он какой, бог, а не тот, которому молятся все. Не тот, что за каждую душу сражается.. Не тот.
- Дурость… Ты просто оправдываешь его. На самом деле он плюнул на нас.
- И сейчас он плачет. Плачет от того, что ты так думаешь.
Больше они никогда не говорили о боге. Зато другие разговоры становились еще чаще.
- Вот, Янка, я че тут подумал! Ты же не хочешь остаться одна?! Не хочешь жить в одиночестве? А?!
- Нет, конечно.
- Ну вот! И я тоже не хочу со всякими жить. Слышишь! Может, это, а? Сойдемся? А че, ты вон нормальная баба. Я тебя давно знаю, ты меня тоже. Что теперь. Тебя же никто такую не возьмет! Ну, ты подумай, серьезно же! Ну! Кому такая ты нужна? А так я, ты… Ты не смотри на лицо, в кровати темно, еще можешь глаза закрыть! Представить себе принца какого! Я тоже так буду делать, если что! А что?
- Ты просто пьян, – коротко обрезала она.
- Да я трезвый не могу об этом говорить, стесняюсь, понимаешь? А так я говорю, что думаю! Ну может, лишка перегибаю! Не такая ты и страшная, ну не сильно! Зато бедная ты к тому же! А я же не один! Этот магазин! Вот! Считай, твое будет! Ты тут все знаешь! Все умеешь! Так и будем жить! Какая разница? Я тебе не буду изменять, а ты мне тем более.
- А любовь?
- Любовь в нашем с тобой случае – это роскошь! Надо довольствоваться тем, что есть. Да и что такое любовь?! Что ты знаешь? Начиталась книжек всяких, а мужика даже ни разу не было! Как ты можешь говорить о любви?
И она молчала.
- Я считаю, любовь и постель - два разных понятия.
- Все ты считаешь. А я считаю, что ты просто перечитала мыльных романов и сказок, где к Золушке прилетает принц, и все хорошо. Жизнь это тебе не книга, тут все жестче! Эта в книгах у алкаша болит душа, в жизни у него голова болит и тошнит после похмелья, и нет ни в нем, ни в ком другом ничего возвышенного, что пишут в твоих книгах! Ну вот что, Янка, книги дали тебе?! Что? Заблуждения и какую-то надежду! А в жизни ведь все не так! Вот сейчас ты еще надеешься, еще веришь, а в тридцать ты станешь еще страшнее, вся покроешься морщинами, грудь отвиснет, и никому ты такая не будешь уже нужна. Что думаешь, ты мне откажешь, я никого другого не найду? Может, я и не красавец, но я-то знаю, что бабам надо, и мне есть, что им предложить, всегда было, а теперь у меня еще и магазин есть! А тебе? Ну вот что ты можешь предложить? Свой мир внутренний? Начитанность свою? Ум? И как это выглядит, и что? Вот что с этим можно сделать? Ну? Что? Вот именно, что ничего, кроме пустых разговоров, пустых и долгих разговоров о том, что даже потрогать нельзя, что даже увидеть нельзя, да даже более того, неизвестно, есть ли вообще это? Есть ли эти вещи, о которых ты так любишь говорить?
- Я считаю… - начинала она.
- Считает она, считака какая! Я -то знаю - вот наша разница. Я смирился, что я такой, а ты еще борешься, еще на что-то там надеешься. Что думаешь, мимо нашего села проедет в мерседесе красивый богач, увидит тебя такую в обносках, и все. Любовь! Причем что такое эта самая любовь, ты даже не знаешь… Я знаю, в постели она, пять минут - срок жизни ее.
- Я считаю, – вновь, только строже, начинала она, и он замолкал, склонял голову, словно виноватый в чем-то, как щенок, что нагадил в угол, а сейчас стоит перед хозяином и ему стыдно. Стыдно и страшно. – Любовь - это не пять минут. И мне не нужен никакой бизнесмен. Мне не нужен никакой магазин. Мне достаточно человека, что поймет меня, поймет и примет меня всю. Со всеми мыслями моими.
- Всего-то, а я-то думал, тебе надо денег побольше и машину, а тут только понять. И что, если я пойму и приму все твои мысли, ты женой моей будешь? А?
- Внешность неважна, вот с ней-то точно делать нечего. Главное – внутри. Я же разговаривать буду с ним, мыслями делиться, жаловаться и радоваться, заботиться и переживать, и мне надо, чтобы со мной так же было, чтобы мы наравне жили. И чтобы…
- Умерли в один день, – усмехнулся он.
- Да! Чтобы не страдать и не чувствовать оставшуюся пустоту. Ведь без него все воспоминания, все мои чувства и эмоции, испытанные с ним, станут пустотой. Они будут так же греть, как и ранить сердце. И это, наверное, очень, очень больно потерять того, без кого не можешь жить, не представляешь, как существовать. И это очень жестоко умереть и оставить его.
- Ладно, Янка. В общем… Давай, ну ты понимаешь. Я буду тебя понимать. Знаешь, все-таки как там люди-то говорят, стерпится слюбится. В общем, мое дело предложить. Ты подумай, только недолго там думай. Время-то идет… Время оно не на нашей стороне. Нет, так нет, страдать не стану. Только если нет, ты подумай, а вдруг, вдруг больше и не предложит никто. А я же не такой плохой еще вариант, ты обеспечена будешь, при работе, я, может, и пью, но несильно же, если курю то и немного, а понимать, понимать мы потом научимся друг друга. Либо я тебя, либо ты меня. Сложный выбор, что ли?
- Мне нужен отпуск на две недели. Я подумаю.
И вот тот день был как раз последним из тех двух недель, что она взяла на размышления. Ходили слухи, она уезжала в женский монастырь, поговаривали, что ездила в глушь к бабушке, говорили, что просто гуляла. Где она была, не знал никто. И вот теперь она едет. Дорога в час, и ее взгляд в окно. Этот взгляд… Он был наполнен всем - болью, безысходностью, печалью, грустью - и в то же время ничем. И я в тот момент, кажется, понимал все, понимал абсолютно все в этом непередаваемом, невозможном и невероятном взгляде. Я видел все и не хотел этому верить, просто не желал. И там было намного больше, чем быть с ним или навсегда остаться одной. А ведь одиночество страшно, это самое страшное, что может быть в нашей жизни. И она, как никто другой, понимала это. Напротив ее сидел маленький мальчик, а на его руках мурлыча сидела кошка, разноцветная кошка. Она перевела абсолютно не живой взгляд на это создание.
- Хорошо быть кошкой, правда? Разве вы видели некрасивую кошку когда-нибудь? Даже коты, жирные или побитые, с обрубленными хвостами, или помойные, даже старые немощные и полуслепые, они всегда красивы. Ведь правда. Не бывает некрасивых кошек, кошек особенно, – куда-то в никуда говорила она, траурно качая головой. – Ведь это так прекрасно быть кошкой. Ведь тогда можно выбирать кота просто так, не по ушкам или хвосту, если они одинаковы, а по тому, как он смотрит на тебя. Ведь так…
А мы ехали мимо грязного и серого города, она смотрела в окно на старые здания, на разбитый асфальт, и, мне кажется, она и ее невероятный взгляд, все понимающий, остался там… В этой дороге. Я хочу чтобы это было именно так. Ведь мы оба понимали, что будет потом, потом, когда проедем этот город, этот безумно грязный и жестокий город, через этот разбитый асфальт.
- А сколько ждала Ассоль… - снова в никуда, смотря в окно на умирающий город, говорила она. – Хорошо, наверное, когда знаешь, что есть эти самые паруса, хотя бы потому, что есть, кого ждать. Пусть ждать надо хоть полжизни. А если некого ждать, вот просто некого? Если знаешь, что никто не приплывет. Никто, и никому ты не нужна. Совершенно. Абсолютно. – Она покривила уродливо губы. - А тут жди себе тихо, зная, что есть оно, есть эти паруса и они приплывут! И все-таки как же нам незаслуженно дается красота при рождении. Несправедливо и незаслуженно. Как хорошо быть кошкой! Лежишь у кого-нибудь на коленях и мурлычешь себе по настроению.
Мы проехали город, и настало время степи, этой бесконечно желтой. Простор и небо, устремленные в никуда.
- Я бы хотела жить тут… - Отчего-то вновь так просто начала она, а я обратил свой взгляд на эту степь, спокойную, бескрайнюю, бесконечную, и невольно мне тоже захотелось жить тут. Только простор, ты и небо.
– Как бы я хотела жить именно тут, в какой-нибудь юрте или даже переносной телеге, чтобы если захотелось, взял и поехал куда глаза глядят, просто так, и объяснять ничего не надо. Пошел за ветром и все. И ни людей тебе, ничего, только ты и небо. А еще лучше, наверное, жить под открытым небом и по ночам смотреть на звезды, на небо, на это бесконечное великолепие. Как же хорошо быть, наверное, кошкой, но я бы согласилась быть даже вороной. Вороной в этой, именно этой желтой степи. Летать и клевать все, что в клюв попадет, и лететь, куда уносит ветер.
Я слушал ее, но думал о чем-то своем. Мне почему-то вспомнилось мое детство, где я прыгал по лужам, а мама кричала на меня оттого, что я мог простудиться и бегал под дожем. Я вспомнил, как сильно я люблю дождь. Как обожаю я неудержимый, необузданный ливень, когда он огромными гроздями бьет без остановки по этой пыльной земле. Как люблю стоять в нем, раскинув руки, весь промокший, пробитый и пронизанный водой и слушать шум, этот шум. И я вспомнил, что так давно этого не делал… Что в момент дождя я быстрее бегу домой и предпочитаю сидеть и пить чай в тепле. Мне захотелось, чтобы пошел ливень. Мне захотелось, чтобы он пошел прямо сейчас, я бы тогда остановил этот микрик и выбежал бы в эту степь и стал бы прыгать, бегать и стоять, слушая ливень, соединяясь с небом и землей. Но ливень не шел. Мы ехали дальше… Я вновь посмотрел в окно и возненавидел эти противно-желтые просторы с темным небом, я почувствовал, как там за окном ревет песчаный, нахально-необузданный ветер. Как он бьет в лицо, в глаза, и песок летит за шиворот, попадает в рот. Я съежился, и мне стало холодно. Наконец-то, мы проехали эту гадкую степь и въехали в сгоревший, почти вырубленный лес. Обнаженные, сухие сосны торчали, как обглоданные зубочистки.
Она молчала, а я вдруг перестал ее уважать и стал презирать. Она была похожа на эти деревья, что были обглоданы огнем.
- Мы, как эти деревья, - сдернув с моего языка, для чего-то, словно отвечая на свои внутренние вопросы, продолжала она. - Растем, хотим чего-то, а потом раз, и нас охватывает пламя под названием «жизнь», а потом, пережевав и выплюнув, оставляет жить так, смотанным, выезженным, пустым, сухим, неживым.
Вся земля была черной, трава в этом куске, некогда живом и светло-зеленом лесу, не росла. Эта часть леса была мертвой, но в самом центре этого кладбища сосен стояла одна живая сосна. Она была так же некогда объята огнем, и вся кора до середины ствола была выжжена, но дальше находились густые живые ветви, покрытые мощной и сочной хвоей. Странным было еще то, что ее макушка была сухой, мертвой, очевидно, что в нее некогда-то ударила молния, и макушка просто-напросто выгорела.
- Просто поразительное дерево. Это же надо так хотеть жить и так не сдаваться. Тебя пожаром жжет, бьет молнией, а она стоит, словно всему на зло. Словно знает что-то, чего не знаю я. Чего никто не знает и не знал среди этих сосен, именно поэтому она осталась тут одна. Словно все не знали, из-за чего бороться и для чего жить, а ее хоть и больше всех покалечило, она знает, для чего ей жить.
Наконец, настал живой зеленый лес, и она замолчала, оставив только свой взгляд. Невероятный взгляд, который я запомню навсегда, который оставил множество вопросов в моей жизни и дал множество ответов. Этот молчаливый взгляд, что я больше никогда не увижу. Его можно было прочесть. А молчание было переполнено такой безвыходностью, от которой невозможно убежать, невозможно скрыться. Ее невозможно принять и невозможно отказаться, с ней даже невозможно жить. И она немым комом застыла где-то в ее невероятном взгляде и где-то в моем горле. Я долго смотрел на нее. Неожиданно мы приехали. Я вышел, пошел домой, и в голове все разом всплыло: мой безумный день, моя ссора, глупая, никому не нужная, ссора, этот взгляд, эта дорога, степь, ворон и ливень, - все в раз нахлынуло на меня, как волны; и этот ком молчания, что все это время стоял в моем горле, неожиданно оборвался и упал. Упал куда-то в душу, сорвался. Я взглянул на небо и зарыдал. Но мне так стало легко почему-то. Словно я понял все. Все в раз. И бога, и эту степь, и все, что она говорила, и все чего не говорила, и все, о чем я думал. А потом стало так стыдно и совестно, что мы так глупо, из-за чего-то пустого ссоримся с теми, кого любим, а ведь, кто-то не может так и смотрит на нас, как на бездарных транжир собственного счастья. А потом снова стало так легко. И от чего-то пришли мысли о боге, о его любви. Все-таки это чистая любовь, просто любовь, без всяких войн, без жертв, без борьбы, чистая кристальная, на которую мы неспособны, которую мы не можем видеть из-за собственной ограниченности. И от этой мысли стало так светло.
- А все-таки как хорошо быть кошкой, – улыбаясь повторил я.