К 69-й годовщине Великой Победы
Приключения бравого сержанта Юрьевой
в Великую отечественную войну
Однажды Людочка выполняла «домашнее задание» Ермакова — проводила санитарно-эпидемиологическую разведку местности в расположении своей батареи. Желая отличиться, — ну какая там может быть обстановка на пятачке 100 на 100 метров, густо заставленном палатками? — она расширила круг поисков и забралась на соседнюю территорию, огороженную натянутой веревкой с флажками. Заходить туда воспрещалось, но нестрого, а вот насчет земляных работ на этой территории запрет существовал строжайший. Дело в том, что лет десять тому назад в Кузьминках испытывали химическое оружие; с тех времен на огороженной территории осталось множество самых разных «сюрпризов» — от неиспользованных химснарядов, до засыпанных землянок с удушенными фосгеном животными. Все было закопано и завалено землей и вроде как считалось безопасным, но проверить все-таки стоило. Поэтому Людочка сочла, что будет очень правильно дополнить результаты разведки пробами почвы, воды и воздуха. Она запаслась в медвзводе пробирками и углубилась в лес, который казался ей обычным майским лесом — с веселым щебетом птиц и невозможно яркой зеленью. Через какое-то время Люда, забыв о поставленной Ермаковым учебной задаче, принялась ловить пилоткой бабочек.
— Развлекаетесь, товарищ санинструктор? — услышала она вдруг знакомый голос у себя за спиной. Облонский стоял на краю поляны, картинно опершись о березку. Щегольским жестом вынул изо рта пайковую командирскую папироску, выпустил дым колечком и добавил:
— Что Вы тут делаете, это ведь запретная зона?
— Провожу санитарно-эпидемиологическую разведку, товарищ лейтенант! — отрапортовала Людочка, покраснев от смущения. Немного опомнившись, она натянула на голову пилотку и отдала честь, все очень невпопад и не в положенном порядке.
Впрочем, Облонский тоже немного смутился. Особенность положения батарейных санинструкторов состояла в известной неопределенности их статуса. Во всем, что касалось медицинских вопросов, они подчинялись начальнику санчасти, с другой стороны, они все-таки служили в батарее, и комбат также являлся их командиром. Наконец, определенную власть над ними имел и батарейный старшина. При таком обилии начальников всегда можно было ловко сманеврировать, и потому санинструкторы пользовались завидной для прочих военнослужащих свободой. Сейчас образовался именно такой казус: как исполняющий обязанности командира батареи, Облонский должен был взыскать с Людочки за нарушение приказа, но, кто его знает — вдруг Ермаков и впрямь послал ее снять пробы с зараженного участка? Впрочем, Облонский пошел вслед за Людой вовсе не из служебного рвения — ему просто захотелось поболтать с симпатичной медсестричкой наедине.
— А, решили все-таки проверить, что тут за гадость закопана? Наконец-то… А то мы тут недавно на полигоне капониры копали, земля ипритом пахнет.
— Правда? — насторожилась Людочка — а Вы начальству докладывали?
— А чего докладывать-то? Все и так понятно. Раньше с Выхина по полигону лупили химическими снарядами, вот земля и пропиталась. Зачем начальство зря огорчать? Оно, занятия отменит, что ли? За месяц-другой ничего не станет, небось не помрем, а там уж…
Люда нахмурилась, ей не понравился тон Облонского и даже сам ход его мыслей.
— Мне кажется, следует доложить, товарищ лейтенант. Это ведь угроза здоровью!
Облонский коротко хохотнул:
— Здоровью вред! Да ты что, девочка, не понимаешь куда попала? Какое, к черту, здоровье! Мы все в первом же бою поляжем, дурочка!
С этими словами он внезапно схватил Люду за плечи и притянул к себе, переходя на шепот:
— Мы же смертники, ты ж должна понимать. Нам терять нечего.
Люда похолодела — не от слов лейтенанта, нет, — слова она почти не расслышала, оглушенная неожиданным прикосновением этих красивых, крепких рук и непостижимой близостью лейтенантской гимнастерки с орденом. Она понимала, что надо бы вырваться, но вместо этого вдруг почувствовала, что лицо у нее запрокидывается назад, глаза закрываются, а губы — наоборот, размыкаются, как будто хотят поймать висящую над головой сочную, сладкую вишню, невообразимо приятную на вкус.
— Нам все можно, пойми… Мы все равно умрем… — шептал Облонский, а вишня склонялась все ниже и ниже, — зачем себе отказывать…
И тут он жестко, как уличную девку, рванул ее к себе. Знал, конечно, что нельзя так делать, что все испортит этим рывком, но не сдержался. Людочка тут же очнулась, вырвалась, и очень даже решительно пнула его ногой в голень, в сапог. Отскочила, оправила гимнастерку, ожгла побледневшего лейтенанта сузившимися от гнева зрачками.
—Что это Вы? Как Вам не стыдно?
Облонский смотрел на нее исподлобья, тяжело дыша через закушенную добела губу. Не будь он ее начальником, Людочка фыркнула бы и ушла, но в этой ситуации она не знала, что делать. Постояла немного, повторила:
— Не стыдно Вам? Не надо так делать, — и потом, чтобы как-то сгладить неудобство, стала убеждать его, почти ласково — Кто это смертники? Это у японцев на Халхин-Голе смертники, это немцы своих солдат к пулеметам приковывают. А мы — советские люди, бойцы Красной армии, нам врага бить надо, а не умирать!
Облонский усмехнулся:
— Молодец, Юрьева, пятерку тебе по политграмоте. Только ты знаешь, для чего нашу бригаду сформировали?
— Ну, для чего?
— Чтобы заткнуть ей самую кровавую дыру во фронте, понятно? Вот где самая дрянь произойдет, нас туда и кинут. Чтобы танки сэкономить. Раньше танки кидали, а теперь поняли – дорого. Дешевле нами заслониться. А пока немцы нас будут в землю гусеницами втирать, танкисты успеют сгруппироваться, подъедут, вдарят во фланг — и вперед, к победе. И тоже по нам проедут, только в другую сторону. И некому будет им платочками помахать, потому что от нас одна каша останется. Вот для чего мы нужны, для жертвоприношения. Ты пойми — это, скорее всего, последний май в нашей жизни. Лучший месяц в году, май! Последний, другого уже не будет, понимаешь? Пока возможность есть, надо все получить, что можно! Ну, чего ты жмешься-то?
Это слово — «жмешься», хлестнуло Людочку, как пощечина. Она отшатнулась и сухо, зло ответила:
— Дыру во фронте нами закроют, товарищ лейтенант? Чем же Вы недовольны? Вот и гордитесь, что нам, а не кому-то еще, будет доверена такая честь. Если Вы не трус, должны гордиться. И руки больше не распускайте, это вредит дисциплине. Разрешите идти?
Облонский поморщился, как морщатся взрослые, когда дети сообщают им свою незамутненную жизненным опытом правду, молча повернулся и сутуло пошел куда-то в лес. Людочка долго оставалась на месте, отдышивалась, унимала дрожь в коленях. Не могла понять, зачем у нее в руке зажаты пробирки, а когда вспомнила — бросила в них щепотку земли, черпнула воды из лужи и заторопилась на ПМП: педантичный Ермаков терпеть не мог опозданий. Впрочем, можно будет сказать, что ее задержал командир батареи, — и пусть только попробует отрицать, что задержал, негодяй! Людочка с удовольствием повторила про себя, нараспев «не-го-дяй»! Ей отчего-то вдруг стало очень весело, она вспоминала, как у Облонского покраснели уши. Какую он нес ерунду! А сама она вела себя безукоризненно. Без-у-ко-ризненно, да! Просто не к чему придраться! Людочка добрела до ПМП, где Ермаков начал было внушать ей, что санитарно-эпидемиологическая разведка — серьезнейшее мероприятие и улыбочки тут неуместны, но Люда, не разбирая его слов, продолжала улыбаться и так безмятежно смотрела вдаль и сквозь военфельдшера, так послушно ему кивала — да-да, конечно, серьезнейшее мероприятие, что Ермаков только покачал головой. Людочка повернулась «кру-гом» и, продолжая держать пробирки в руках, пошла «шагом-марш» в расположение батареи. Ермаков догнал ее, отобрал пробирки, что-то сердито говорил… «Какой негодяй» — продолжала мечтать Людочка, уже не очень понимая, что именно она имеет в виду — «полнейший, окончательный негодяй!»
С того дня отношения между Людочкой и Облонским приобрели особый подтекст. Внешне все оставалось по-прежнему: в те редкие мгновения, когда у лейтенанта появлялось дело к санинструктору, он обращался к ней нарочито-официально, а Людочка в ответ молодцевато подносила руку к пилотке и сурово сжав губы, отвечала «есть». Однако за каждым словом и движением стоял жадный интерес друг к другу: каким тоном приказал, как ответила; разойдясь, они долго, с мучительным удовольствием размышляли над этими пустяками. Впрочем, эта неестественная ситуация, чреватая новым объяснением, продлилась недолго, всего около недели. Она была прервана новым этапом в формировании бригады, в ходе которого Ермаков и Облонский оказались свергнутыми с пьедесталов «исполняющих обязанностей».
В тот знаменательный день Люда дежурила в полковой столовой. Поскольку бригаду формировали в теплое время года, с устройством помещений для приема и приготовления пищи заморачиваться не стали, натянули брезентовые тенты и поставили под них полевые кухни. С рассадкой рядового и сержантского состава тоже поначалу не мудрствовали: под такими же тентами выкопали несколько кольцевых траншей в полметра глубиной. Сев на траву и спустив ноги в траншею, можно было вполне сносно пообедать, поставив миску на приподнятый вынутой землей «контрэскарп». Потом, когда завезли стройматериалы, закапывать траншеи не стали, сколотили щиты, положили их на «контрэскарпы» — получилось нечто вроде столов, да бросили доски, чтобы не сидеть на голой земле. Крошек никто особо не ронял, а те, что падали, моментально уничтожались воробьями и прочей биомассой, избавляя дежурных от всякой заботы по уборке. Командирская столовая располагалась в большой палатке с земляным полом, посыпанным соломой, и только там имелись сколоченные из струганных досок столы и скамейки.
В связи с упомянутыми особенностями, соблюдение инструкций, составленных военно-санитарным управлением Красной Армии, наталкивалось на определенные трудности. Следить за графиком проветривания в таких условиях не имело ни малейшего смысла, все проветривалось само собой. Про температурный режим также беспокоиться не приходилось, — какая погода, такой и режим. Определенные затруднения вызывала глава о грызунах-вредителях. Инструкция обязывала обрабатывать места их скопления химикатами, но, во-первых, местные мыши нигде не скапливались, они с незапамятных времен жили в норах, равномерно нарытых по всему парку, а во вторых, питались они, по большей части, на территории химмогильников, обращенных формируемыми частями в обычные свалки. Любая попытка затравить химикатами мышей, прекрасно себя чувствующих в земле, пропитанной ипритом, хлорпикрином и фосгеном, представлялась заранее обреченной на неудачу. В итоге, чтобы не уронить престиж службы, Ермаков разработал собственное «Наставление дежурному», содержание которого сводилось в основном к жесткому контролю за приготовлением винегрета для командирской столовой, — его полагалось заправлять майонезом не ранее чем за пятнадцать минут до начала обеда. Остальные мероприятия излагались обтекаемо: «осмотреть», «проследить», «принять меры к…». Благодаря законотворческой деятельности Ермакова дежурство по кухне стало весьма приятным времяпровождением: ветер, солнце, дожди и прочая биосфера благополучно справлялись с большинством гигиенических задач, а счастличику-санинструктору оставалось только проконтролировать заправку винегретов, и съесть двойную-тройную порцию под предлогом снятия проб. Особым развлечением было придумывать каждый раз новое название для неизменных щей; ермаковская инструкция требовала разнообразия блюд, которое достигалось единственно доступным методом, а именно — переименованием. Одно и то же варево, представлявшее собой маслянистую жидкость с редкими листками капусты, называли то собственно «щами», то «капустным супом», то «подмосковным борщом», то «похлебкой по-капустянски». Но это только те названия, которые попадали в меню, а самых смех был во время обсуждения, когда чего только не предлагали: и «Гитлер-капуст» и «С капустой не густый», и «бледные щи», и «водяной суп» и даже иногда кое-что не вполне приличное, от чего девчонки густо краснели, но хохотали еще заливистей, притворно грозя пальчиками затейникам-поварам.
В один прекрасный июньский денек, столовская синекура выпала Людочке, и она в полной мере наслаждалась внезапно полученной властью над полевой кухней. Между завтраком и обедом она выбралась на солнышко с кружкой крепкого сладкого чая в руке и с громадным, в четверть буханки бутербродом с маслом и сливовым джемом. Полк в полном составе находился на полевых занятиях, в расположении было тихо, только стрекотали кузнечики, позванивали комары, да на полигоне постреливали малокалиберные учебные пушки. Бутерброд уже подходил к концу, когда Люда заметила у выстроенных под навесом полевых кухонь двух крайне неопрятных красноармейцев, о чем-то оживленно говоривших с поварами. Это бы явный непорядок. Люда с большим сожалением проглотила остаток хлеба, допила чай и, приняв самый серьезный вид, подошла к нарушителям порядка.
— Что это вы тут делаете, товарищи красноармейцы? С какой Вы батареи, почему не на занятиях?
Бойцы обернулись: чумазые, грязные, в подпаленных ватниках без знаков различия. Один был приземистый и крепкий, а второй — высокий, с длинными руками и далеко выступающим прямым носом. Лиц было толком не разглядеть, — заросли бородами по самые глаза.
— Вы не волнуйтесь, товарищ сержант, мы новенькие. Это же артполк 3-й истребительной бригады, правильно?
— Да, верно.
— Ну вот, значит правильно пришли. Вы уж нас покормите, пожалуйста, мы двое суток не евши.
Люда заколебалась: она ни разу в жизни не голодала двое суток подряд и даже представить себе не могла — как это? Краем глаза она увидела, что сердобольные повара уже налили солдатикам в котелки густого супа с макаронами. Такое самоуправство, конечно, было нарушением. Если повар, в обход дежурного по столовой, начнет кормить всяких бродяг, что ж тогда станет? А вдруг они вшивые? А ведь почти наверняка — вшивые. Люда немного растерялась.
— Ладно, ешьте… Только не садитесь в столовой, отойдите куда-нибудь на пенек.
Высокий солдат нахально ухмыльнулся.
— Ну нет уж, товарищ сержант, мы по-человечески поедим, ладно?
С этими словами они подхватили котелки с положенными на них толстенными кусками хлеба и преспокойно направились даже не в солдатскую, а прямо в святую святых, в командирскую столовую. Людочка поперхнулась от такой наглости.
— Эй, Вы куда? Туда нельзя?
— Да ладно, нельзя… Нет же никого — вяло отозвался длинный. Коренастый молчал.
Люда, вне себя от ярости — она уже почти вжилась в роль младшего командира и привыкла, что рядовые обращались к ней с некоторой долей почтительности, — побежала вслед за наглецами, крича на ходу.
— А ну стойте! Я дежурная по столовой, мне что, наряд позвать?
— Зачем наряд, товарищ сержант? Мы ничего плохого не делаем. Поедим аккуратно и уйдем.
— А вдруг у вас вши?
Длинный наконец-то остановился, повернулся к Людочке и внимательно посмотрел на нее.
— А это ты дело говоришь, дочка. Мы конечно, неделю назад через вошебойку прошли, но позавчера ночевали черт знает в каком свинарнике, может и понабрались. Слышь, Михалыч — он обернулся к коренастому — сержант права, давай на пеньке пообедаем.
И они все с той же невозмутимостью повернули в сторону и, пристроившись к бревнам, заготовленным на дрова для полевой кухни, принялись жадно поглощать суп.
— Ты, Михалыч, сначала жижи поешь, передохни минут десять и только потом на макароны кидайся. А не то заворот кишок заработаешь — наставлял своего приятеля длинный — это я тебе как доктор говорю. И на хлеб пока не налегай, он вообще нашему брату-голодающему смерть.
Люда смущенно попятилась от странной парочки, вернулась к поварам и шепотом спросила:
— Это кто такие?
Благообразный, похожий на деревенского дьячка красноармеец Тищенко, стоявший на раздаче, наклонился к ней и заговорщическим тоном сообщил:
— Так то ж новый начсанбриг, товарищ Рыченков, а вторый, который понизее, стало быть, ваш комбат новый, Шурыгин не то Шульгин — не упомню точно.
Люда с изумлением посмотрела на бродяг, азартно хлебавших «жижицу».
— Так они что — командиры?
— Ну а то ж! Этот, который Рыченков — военврач второго ранга, а вторый — капитан.
— Да что ж они грязные такие?
— А Бог их знает. Вроде как они с окружения. Говорят, теперь все доукомплектование будет с окруженцев. Вот, наверно, их и прислали.
Людочка закусила нижнюю губу от досады — да-да, только она, дура такая, способна с первой минуты знакомства нахамить обоим новым начальникам. Но, двум смертям не бывать, а одной не миновать — она подтянула ремень, оправила гимнастерку и строевым шагом направилась к оборванцам, по пути вспоминая, что полагается в таких случаях делать согласно уставу Внутренней службы — докладывать, представляться или извиняться? Решила все-таки доложить, причем старшему по званию, то есть, в данном случае — Рыченкову. Люда подошла к бревну, на котором обедало начальство, встала по стойке смирно, откашлялась и бойко отрапортовала:
— Дежурная по столовой артиллерийского полка, санинструктор 1-й батареи, сержант Юрьева! Во время дежурства никаких происшествий не произошло! Обед начинается через сорок три минуты, приготовление пищи идет согласно графика, санитарное состояние помещений в норме!
Рыченков с сожалением оторвался от котелка, недоуменным взглядом обвел «помещения», чудесным образом обходившиеся без стен и окон и небрежно махнул рукой мимо побитой жизнью пилотки, отдавая воинское приветствие. Заметив, что Люда продолжает стоять, вытянув руки по швам, он опомнился и скомандовал — «Вольно»! Людочка, выдрессированная Ермаковым, ослабила коленку и осталась стоять, ожидая распоряжений. Военврач поморщился — ему совсем не хотелось продолжать этот уставной фарс с котелком горячего супа на коленке. Он указал на остаток бревна слева от себя и не то приказал, не то пригласил: — «Садись, сержант, рассказывай». Люда присела и, в полном восторге от оказанного ей доверия, затараторила обо всем, что, по ее мнению, могло представлять интерес для начсанбрига — об учебных планах Ермакова, о соседних химических могильниках, об особенностях устройства столовой и лазарета, а проблемах с аптеками (слышала о них что-то краем уха). Наконец, совершенно освоившись в обществе двух согласно кивающих и торопливо хлебающих начальников, она даже рискнула перешагнуть границы своей компетенции и отрекомендовала Облонского как компетентного и знающего артиллерийского командира — в тайной надежде, что новый комбат передаст ему это мнение, и негодяй будет окончательно морально повержен ее безупречно-благородным поступком.
Шурыгин, вопреки ожиданиям, очень заинтересовался Людочкиным рассказом об учениях: особенно в связи с ее похвалами блестящей стрельбе 1-й батареи с закрытых позиций.
— А вот это дурь по-моему, Трофим Федорович — отметил он, обращаясь к Рыченкову — Лучше б всякому баловству вообще не учили. Будь моя воля, я бы на ордиях ПТО угломер бы на 00-30 законтрил намертво, чтобы не крутили шаловливыми ручками. Противотанкисту ничего кроме прямой наводки знать не надо, такое мое мнение. А без этого начальство, как пить дать, втянет в какую-нибудь глупость вроде контрбатарейной стрельбы — и все, маскировке каюк, люди черт знает чем заняты, трах-бах, а толку никакого. В нашем деле маскировка, первый выстрел — важнее всего. Лучше уж сразу говорить — не умеем, не учились, не наше дело. Верно говорю? — и сам себе ответил — Верно говорю.
Рыченков охотно закивал головой — ему не было ни малейшего дела до прямой наводки с маскировкой, в настоящий момент содержимое котелка интересовало его куда больше. Но Людочка с уважением прислушалась к капитану, хотя ничего и не поняла; однако в его словах чувствовалось на порядок больше веса, чем в хвастливой болтовне Облонского. Шурыгин, заметив это, внимательно посмотрел на Людочку и счел нужным добавить:
— Я, дочка, с самого озера Хасан по танкам стреляю, за каждое мое слово кровью заплачено. Я вообще-то раньше… А, да ладно… — он вдруг спохватился, замолк и больше никогда не предпринимал разговоров на эту тему. Но в батарее долгое время ходил шепоток, что Шурыгин староват для капитана, и мыслил как-то по-генеральски, что ли…
Тем не менее, Людочка прониклась к новому комбату глубоким пиететом и в дальнейшем не имела повода разочароваться. Что бы он ни говорил, все звучало очень весомо, ясно, понятно и строго по делу. Рыченков оказался совсем другим — веселым, даже озорным человеком; до войны он заведовал кафедрой в провинциальном медицинском институте и, прознав, что Людочка пришла в бригаду с институтской скамьи, тут же прозвал ее «студенткой». В его компании Люда как-то очень быстро освоилась и вскоре, незаметно для самой себя, начала говорить с ним запросто, как со старым знакомым.
— Товарищ военврач второго ранга, — спросила она, окончательно осмелев, — а почему Вы без знаков различия? Вы уж извините, что я Вас сначала шуганула, я ж не знала.
— Да, понятное дело, откуда тебе знать. Мы же с фильтрационного лагеря, из Суздаля, трое суток пешком шли.
— А что ж, пешком? Неужели довезти не могли.
Рыченков переглянулся с Шурыгиным и они оба невесело хмыкнули.
— Да я оттуда и ползком бы уполз, да еще б спасибо сказал. Нет, ты не подумай — дело правильное, понятно, что нужно народ после окружения проверять, а то немцы нам пол-армии шпионов напихают. Да и художеств всяких в окружении много творят. И в командиров стреляют, и мародерствуют — это все нельзя безнаказанно оставлять, конечно, с каждым надо разобраться, а это дело не быстрое. Все вроде бы правильно, вот только если б они кроме шпионов и мародеров еще бы о людях думали! А то там пока проверяли, эпидемия тифа приключилась: кормят-то плохо, антисанитария, помещения не проветривают — пока я до начальства не достучался, никому и в голову не пришло хоть что-то улучшить. Треть окруженцев так и перемерла, не дождались пока разберутся. А ведь из какого пекла выбрались, из вяземского котла! Некоторые по два-три месяца в тылу немцев круги нарезали, дрались как черти. А тиф — он не спрашивает, герой ты или трус, предатель или честный солдат. Недельку поболел — и в гроб, как миленький. И гробов-то не было, так, на шинельках и относили в общую могилу…
От этих тяжелых воспоминаний Рыченков взволновался, нашарил нервной рукой в кармане кисет с табаком, скрутил самокрутку, закурил. Людочка виновато смотрела на него: худой, бледный — вроде бы и не старый, просто зарос очень. Ей почему-то стало стыдно, она ощутила себя частью равнодушного, благополучного мира, засадившего ни за что, ни про что, только ради собственной безопасности, тысячи отважных людей за решетку. Но ведь так надо было?
— Ну, Вы же сами говорите — так надо было, — попыталась утешить она военврача и тут же озабоченно спросила: — а у Вас как, все в порядке? Проверили?
— Было бы не в порядке, я б тут супчик не хлебал. Кого не в порядке, тех сама знаешь что.
Люда сделала вид, что она знает, что бывает с теми, кто не в порядке — наверно, в тюрьму сажают? Но ее интересовал другой вопрос. Вокруг много говорили об ужасах окружений, но она никак не могла взять в толк, в чем разница с обычным боем: все бойцы ведь на месте остаются, почему нельзя продолжать драться, как ни в чем не бывало? Пользуясь случаем, она решила поделиться этими своими сомнениями со знающими людьми.
Услышав ее вопрос, молчавший до того Шурыгин мрачно рассмеялся:
— Да нет уж, милая, хуже окружения точно ничего не бывает. Когда позади свои тылы, госпиталя, склады — тут все нормально: раненых выносят, боеприпасы доставляют, как ни тяжело — воевать можно. Лицом к врагу те, кто умеет воевать, а позади, в безопасности — те, кто их обслуживает. Вот вы, медики, например. Потери по-любому могут быть тяжелые, но в нормальном бою они оправданные и за них противник свою цену платит. А когда окружают, все путается, перемешивается, боеприпасы и продовольствие быстро заканчиваются, технику, орудия приходится бросать, лошадей на мясо забивают. Одного ранят — целая проблема; или шесть человек выводи из боя для его переноски, или бросай в канаву полуживым, авось немцы подберут, не расстреляют. А это, допустим, твой дружок закадычный — представь, каково на душе после такого? Жить не хочется… Ни тебе артиллерийской поддержки, ни связи нормальной, ни штабной координации. Короче, была армия, стала толпа баранов. И на этом фоне развиваются всякие безобразия, дисциплина падает, каждый сам себе командир. Но главная беда — все начинают в три раза больше бояться. В обычном бою всегда есть шанс что тебя, допустим, ранят, отправят в тыл, вылечат, снова в строй встанешь. А тут — или сразу убьют, или плен, или в канаве сдохнешь, или пуля в лоб. Как-то так.
Рыченков, заметив, как побледнело лицо Людочки, приобнял капитана за плечи, встряхнул его.
— Да что ты, Михалыч, мне личный состав пугаешь? Все, проехали. Не будем больше отступать и в окружения попадать. Сейчас за ум взялись, это по всему видно. Погоним фрица до самого Берлина, верно, сержант?
— Так точно, товарищ военврач 2-го ранга, до Берлина!
Рыченков еще раз внимательно посмотрел на нее, подумал о чем-то — наверное о том, как бы эта правильная до наивности девчушка не вздумала порассуждать на тему ужасов окружения в менее подходящей компании. После некоторой паузы он счел нужным добавить:
—Вот и хорошо. Мы тут с капитаном малек лишнего наговорили: это все между нами, не для передачи, согласна? Сама понимаешь, все окруженцы на карандаше, нехорошо будет, если сочтут за какую-нибудь агитацию, чего доброго, в особотдел потянут. Ты спросила — мы ответили, а пересказывать не надо. Мало ли кому что почудится? Вот ты все правильно понимаешь, а найдется кто-нибудь особо идейный…
Этого можно было и не говорить. Людочка с детских лет твердо знала, что «стучать» и ябедничать — нехорошо. Подозрение начсанбрига показалось ей обидным; она вскочила с бревна и стала жарко уверять, что все понимает, что она — могила, что она — ни слова никому и вообще не имеет привычки трепаться. Рыченков с большим трудом остановил поток ее уверений и доказательств.
—Верю-верю, успокойся. Знаешь, я вас всех на недельку, пожалуй, освобожу от дежурства по столовой. Сам подежурю. И в завтрак, и в обед, и в ужин. Может, полдник еще ввести, а, Михалыч? Подумаем на эту тему? Недельку, значит, подежурю, а потом продолжим в уставном порядке. Идет?
Люде пришлось и тут согласиться, хотя, конечно, другие девчонки с нетерпением ждали своей очереди. Но против начальства, а тем более — такого голодного, не попрешь. Поэтому она вздохнула и согласно кивнула головой — может, и впрямь еще и полдник будет? Было бы здорово.