А сегодня – новый день, новая дорога в никуда, новая боль и новая горечь; он, болтая в стопке остатки коньяка, с тоской смотрит на часы.
Пять минут первого.
Уже сегодня, но ещё не сейчас. Будто время замерло, будто бы стрелки бег остановили – и весь мир подождёт. Там – война, а тут можно упиваться своим одиночеством; осознанием того, что теряешь. Дом родной покроется пылью – кому нужны две маленькие комнатки в хрущёвке, кто уберёт? – приятели скоро забудут, что в их жизни вообще был такой, а девушка…
… будешь ли ты писать ему, девушка? Молодая, стройная, красивая, с весной в душе и диким желанием любить и быть любимой – будешь ли ты ждать его, усталого мужчину с грустными карими глазами, который уедет?
Который, может, не вернётся?
Он не слишком глуп, чтобы надеяться на такую ерунду – не сопливый мальчишка, которого в воинскую часть забирают. Опыта побольше – он, как-никак, уже полковник, да и…
… разве в воинскую-то часть?
В пять утра – на перрон.
А она так и не услышала от него времени отправления.
Мимо мелькают странным калейдоскопом пейзажи – холмы сменяются лесами, леса – степями или маленькими деревушками, иногда – небольшими, заболоченными и запущенными речками. Но чаще всего – города, огромные и серые, в которых поезд останавливается почти на пятнадцать минут.
Полковник не любит поезда. Просто так, ни за что – его раздражает и мерное покачивание, и стук колёс о рельсы, и общая атмосфера. Его раздражают и эти полосатые матрасы, из которых обязательно, как только ты отвернёшься, начинают ползти клопы, клещи и прочая насекомоподобная ерунда, и тучные проводницы, с которыми никак не разминешься в узком коридоре вагона, и сами вагоны, сцеплённые и чуть ли не заваренные сварочным автоматом. Действительно, мало ли на свете дураков, пересмотревших западных фильмов о ковбоях?
А тут – не запад. Вернее, пока не запад; один город сменяет другой, не менее суетливый и огромные, не менее пустой и неласковый. Города серые, многоэтажки серые, и небо тоже, будто в насмешку, серое.
Будто специально.
Поезд почти пустой, да и не он один. Выезжать куда-то смысла нет, а может, просто сезон такой – пасмурный, осенний сезон, когда хочется забиться в свои норы и носа оттуда не высовывать.
Где-то что-то громогласно орёт проводница – кажется, предлагает чай; полковник, скидывая ботинки, вытягивается на нижней полке. Единственное преимущество пустых поездов в том, что ты можешь выбрать себе почти любое спальное место.
В остальном – преимуществ нет. Если бы не старенькое хрипящее радио где-то над головой, пусто поезд казался бы совсем… умершим.
Поезд чуть скашивается – кажется, они вновь проезжают по мосту; полковнику совершенно точно не хочется смотреть, что за речка там сейчас. Опять, наверное, мутно-зеленоватая, со странным серым отливом, поросшая камышами…
… без берега и дна речка. Как обычно – он, мысленно возвращаясь к концу девятнадцатой страницы, понимает, что ничего не понял и не запомнил.
Всё начинать сначала придётся, ну и ладно. Жалко, в жизни так нельзя – не понял, не сделал, не успел – бац, и вернулся.
Если бы была такая возможность только.
«Может, зря я ей не сказал, когда уезжаю?» – подкладывает под голову руки он.
– Пробирайтесь к левому флангу, Разумовский! Там нас ждёт подкрепление – только через лес пройти осталось, и мы спасены! – крик такой, что связки рвёт сухой болью. – Идите туда, там не так опасно!
– А Вы, полковник? – молоденький солдат вцепляется в рукав мундира в самый последний момент. – Куда же Вы?!
– У меня патроны остались, – усмешка горькая. – Я прикрою.
– Полковник!
– Что такое? – шутливый тон. – Мне не восемнадцать, а тридцать семь, я-то на своём веку многое повидал. Вперёд, Разумовский. Это приказ.
– Полковник! – взгляд голубых глаз почти умоляющий, но он непреклонен.
Это война. Холодная война без правил и чести – единственное, чего действительно хочется, так побольше людей спасти, да и самому, по возможности, пожить подольше. Это совсем не те герои, которых показывают по телевизору – геройство там ни в какое сравнение не идёт с поступком здесь.
По-другому просто нельзя.
Дни сменяют недели, недели – месяцы… кто знает, какой сейчас день? Какой месяц? Какой сейчас год и где они?
Время течёт как вода. Или как песок – сквозь пальцы сыплется, и не соберёшь заново. Всё осколочное.
Другим быть не может.
– Ступайте же, Разумовский! – повторяет он настойчиво, покачивая ружьём. – Мы не сможем сидеть тут вечно.
– Вы сумасшедший! – говорит рядовой с укором, но полковник качает головой.
– Я не сошёл с ума, – укоряюще. – Я просто хочу спасти как можно больше чужих драных шкур – может, кто и мою вытащит. Давайте, солдат, на счёт три. Не беспокойтесь, я здесь подыхать не собираюсь.
Я не сошёл с ума. Кому предназначаются эти слова – Разумовскому? А может, и ему самому?
А может, той, кто этих слов даже не услышит?
Ты ничего не знала.
«Нет, всё-таки, хорошо, что я не сказал ей», – думает полковник мимолётно, в одном прыжке преодолевая стену грязи.
Он не пишет письма – просто нет времени, да и рука простреленная к писанине как-то не располагает.
– Я заменю Вам повязку, – ловит его у выхода от командира лагерем худощавая печальная женщина лет сорока – видимо, врач.
Полковник кривит губы.
– Бинты поберегите, – советует он с сочувствием. – Они нам ещё понадобятся. А не понадобятся – слава Богу.
Он не пишет, да и ему письма тоже не приходят. Куда писать – в рельсу? К партизанам? Третье дерево в таком-то там лесу, под совиным дуплом и беличьими орешками?
Да и в каком лесу, интересно?
Он берётся за край пилотки и снимает её как-то комично, утыкаясь носом в пахнущую кровью, сталью и порохом ткань.
Ждёт ли его там кто-то?
Есть ли кому ждать?
Следующий пункт назначения за деревнями, за речкой – место описывали весьма смутно, но полковник, прервав поток слов пренебрежительным жестом, заверил, что сам найдёт. Передать секретные сведения, запросить поддержки у ближайшего штаба – там, у партизанов, осталось совсем мало еды…
Разумовский шлёпает по лужам – он большой, несуразный, плечистый, но совсем ребёнок, кажется – насильно вырвали из под мамочкиного крыла – да на войну. Долго ли щенок продержится?
Тут уже побывали эти ублюдки – разорённая, полностью пустая деревня, сожжённая почти дотла. Они были здесь недавно – всё ещё неокончательно превратилось в пепелище; догорают соломенные крыши и дровяные сараи, догорает…
… всё догорает – превратившаяся в одно безобразное месиво дорога будто очерчена с обеих сторон огненными линиями, и даже октябрьский ливень не в силах затушить этот огонь.
Пустые деревни, в которых он никогда раньше не был – можно ли их потом будет назвать деревнями? Когда всё закончится, он бы съездил сюда ещё раз… он бы положил венки на пепелище, да только доживёт ли?
Разумовский чихает от пыли и гари.
Мимо, грохоча, проезжает почти пустой поезд – полковник провожает его долгим, тяжёлым взглядом. Подставляет лицо моросящему дождику, закидывает его, смотрит на небесную серость.
Они снова опоздали. Они снова нашли вместо деревни пожарище. И – ни одного человека.
Они снова не спасли.
– Ты ведь понимаешь, небо? – спрашивает он каким-то странным, ломким голосом. Совсем не сопляк, дожить бы до тридцать восьмого рождения, а желание спасти всех почти маниакальное. Но это вполне последовательно, когда идёт война. – Оплакиваешь?
– Идёмте, полковник, – Разумовский деликатно кашляет, делая вид, что ничего не видел и ничего не слышал, и вообще, только-только пришёл. – За нами прибыла машина.
– Куда на этот раз?
– Не знаю, полковник, – честная отповедь. – Но вы, всё-таки, сумасшедший.
Неужели ты, Разумовский, думаешь, что ты один, кто его таким считает?
Никто не пишет. Письма, может быть, просто не доходят, да и в родной город совсем не тянет.
Смысла нет. Ждёт ли его там кто-нибудь? Приятели, лиц которых он даже не помнит, старушка-мама, которая не факт, что пережила творящийся вокруг ужас, обладательница кос золотистых и усталых, потускневших синих глаз?
Адреса нет. И сам адресат – тоже потерян.
– Разумовский, чёрт тебя дери, как ты мог подвернуть ногу на открытой местности? – ворчит полковник, взваливая на себя тушку глупо улыбающегося солдата – ответить-то тому нечего. А сам полковник – невысокий, пусть и крепко сбитый, но Разумовский-то под два метра будет…
– Простите.
– Я дотащу тебя до пункта назначения и там убью сам.
– Так точно.
Они медленно продвигаются обратно на восток – говорят, там сейчас особенно нужны солдаты, а полковник, сам за собой не замечая подобного, тихо молится, чтобы его город они не тронули.
Чёртовы ОНИ.
Писем от матери нет.
Ни от кого.
– Разумовский, – выдыхает полковник устало. – Жри меньше, ладно?
– Так точно! – совсем радостно замечает солдат, болтая свешенными вперёд руками.
Война закончилась. Поезда стали постепенно наполняться, большие города перестали казаться такими серыми и отчаявшимися – больше схожие с огромными муравейниками, в них постепенно оживлялись улицы; кто домой возвращался, кто что пытался отстроить.
После войны было тяжело. Всем было тяжело – и той самой грустной женщине лет сорока, у которой совсем не осталось бинтов, и старенькой маме. И партизанам, которым, в общем-то, не было куда возвращаться, и златоволосой девушке, у которой в глазах вспыхнули былые искорки.
Полковнику, как обычно, никто не писал.
Полковника, как обычно, никто не ждал.
Только Разумовский, смешной и неуклюжий солдат, носил в кармашке у сердца перетянутую чёрной лентой фотокарточку, с которой язвительно, но тепло улыбались добрые, знакомые глаза.