Рабочая суббота Федора Ивановича подходила к концу. Он медленно стал собираться домой с приятным предчувствием выходного дня. Сложил документы в стопку, и постучав сложенной пачкой по столу, чтобы уровнять все листы, он убрал их в верхний ящик. Постукивая ручкой он наблюдал за часами и ждал, когда стрелки встанут в нужное ему положение. «Софья, должно быть, уже накрывает стол», – думал Федор Иванович и уже мысленно как бы находился там, расстилая салфетку у себя на коленях. Его виртуальную подготовку к трапезе прервала фигура, вошедшая в кабинет. То была уборщица – печального образа женщина преклонного возраста. Она быстро вошла в дверь и как-то нервно стала оглядывать кабинет, желая узнать, есть ли тут еще кто, окромя Федора Ивановича. Он был один.
– Послушайте, Федор Иванович… – она замялась и стала теребить свой фартук, – тут такое дело… это… в общем, я хотела у Вас денег попросить. Дочке зарплату задерживают, а жить не на что уже… Но я отдам, обязательно отдам, Федор Иванович! Честное слово! Просто… не знаю… так все это…
– Да-да, конечно! – Федор Иванович полез во внутренний карман пиджака и достал портмоне, – сколько Вам? – он вопросительно, но по-доброму посмотрел на женщину.
– Хоть сколько-нибудь, Федор Иванович! Мне бы на проезд хоть…
Федор Иванович зацепил пальцами все четыре бумажки и вытащил их из кошелька.
– А у Вас у самого-то есть деньги, окромя этих? – как-то тушуясь спросила она у него.
Федор Иванович на мгновение замялся, но после с уверенностью сообщил, что дома есть еще и протянул деньги.
– Спасибо Вам огромное, Федор Иванович! Добрая Вы душа… Храни Вас Бог! – сияя оттарабанила она и скрылась.
– Да бросьте Вы! Право же, не за что. – произнес Федор Иванович находясь уже в одиночестве.
Он взглянул на часы: стрелки их приняли нужное ему положение. Он встал из-за стола, снял с вешалки пальто, выключил свет и попутно одеваясь стал выходить из помещения наружу.
До дома пешим шагом было не более десяти минут. На улице, как и на душе Федора Ивановича, было тепло. Он думал о том, как дал эти деньги уборщице. Хорошей, к слову, женщине. Федор Иванович постоянно с ней здоровался, и не только лишь из-за приличия, а потому еще, что видел в ней, в этой выполняющей не самую приятную из работ женщине, добрую душу. В тот момент, когда он на мгновение задумался после того, как она спросила, есть ли у него самого деньги, Федор Иванович вспомнил, что они с женою его, с Софьей Петровной, договорились в этом месяце совершать поменьше необдуманных денежных трат, чтобы поднакопить на новую этажерку и купить ее в эти выходные. Но не это его сейчас занимало: ему было необычайно приятно от того, что он сделал. Да, он ничего не мог поделать с тем, что у нее низкая, действительно низкая зарплата, но он мог помочь ей, и он сделал это, почувствовав при этом неподдельное удовольствие. И на душе сделалось его хорошо от того, что сотворил он добро.
По приходу домой, едва раздевшись, он поведал об этой истории своей жене Софье Петровне с необычайно светящимся искренней радостью лицом. Но к его неприятному удивлению состоялся у них такой диалог.
– А что, если она тебе этих денег не вернет через неделю? – порицала Софья Петровна.
– Ну не отдаст, так не отдаст. На ее совести это и оставлю.
– А если она тебе их вообще никогда не отдаст? Тоже все это на ее совести оставишь? – горячилась она.
– Оставлю. Ведь ей же хуже будет потом от этого.
– Ох и дурак! – взывала Софья Петровна и заходила кругами по комнате. – Что ж ты такой наивный-то у меня, а? Ведь всякие люди бывают: кому-то совестно станется от этого, а кому-то плевать и на совесть, и на тебя дурака, и пользуются такие люди такими дураками, как ты, простодушный ты мой!
Софья Петровна обхватила свою голову и не переставая причитать, стала ходить по комнате. Федор Иванович сидел на стуле, засунув между колен сложенные друг с дружкой ладони, и засмущавшись не знал, что и сказать. Эти Софьины восклицания пробудили в нем не совсем понятное ему сожаление о том, что дал сегодня эти несчастные четыре бумажки. «Чего я жалею? – думал про себя Федор Иванович, – Ведь по совести же своей я поступил».
Софья поставила перед мужем тарелку с борщом и процедила что-то непонятное сквозь зубы. Федор Иванович расстилал салфетку на своих коленях – не так это представлялось ему, сидя сегодня на работе. Он чувствовал себя виноватым перед женою, но чувство вины это было вызвано извне именно Софьей Петровной – что важно, а не изнутри и самим Федором Ивановичем. Софья поставила на стол сметану и на этот раз четко произнесла – «идиот».
Супруги лежали в полной темноте спина к спине. Оба молча, но не спали, а лежали с открытыми глазами, глядя в темное пространство перед собою и каждый думая о своем.
Федор Иванович некоторое время не мог уснуть и все думал: чем же он провинился перед Софьей, а если и ничем, – к чему он все-таки склонялся больше, – то отчего же он тогда чувствует вину свою перед нею? «Быть может, и вправду я зазря так легко пошел на поводу и отдал ей деньги в руки? Может права Софья-то, и не вернутся эти деньги ко мне больше? Как знать – может она вообще сегодня последний день работала, и напоследок решила, так сказать, поживиться, а я взял да сдуру сунул ей эти бумажки! Эх…» – протянул он с надрывом не только про себя, но и на деле же с тяжестью выдохнул, после чего почувствовал спиной, как Софья Петровна зашевелилась. После недолгих раздумий он пришел к выводу, что поступи он иначе – не дай он этих злосчастных бумажек в долг, если бы отказал – то в таком случае совесть бы его мучала, а сейчас, – хоть и есть вероятность быть обманутым, – совесть его не мучается по этому поводу – стало быть он поступил верно. «Обманет, не обманет – это дело ее, а мое дело – поступать так, как велит моя совесть!» – порешил он. Осознав это, Федор Иванович успокоился, и перестав терзаться, закрыл глаза и тотчас же уснул.
Софья же Петровна в то время, как муж ее, воодушевленный своим сегодняшним поступком и своим недавним выводом, глядел сон про Владивосток, все не спала и думала, а вернее злилась. Пару раз даже ударила Федора Ивановича кулачком в бок, заскрежетав зубами. Ей всегда не нравилась в ее муже эта его легкомысленность в поступках. «Вроде бы умный мужик, а ведет себя порою истинно как дитя, ей-богу!» – думала она. Но мало-помалу злоба ее утихомиривалась. Стыд стал пронимать ее. Поняла, что злится-то она на доброе. Так уж нужна ей эта этажерка что ли? «Какая же я дура! – про себя воскликнула она, – и как он только терпит меня с моею импульсивностью этой, а? Диво, а не муж!» Софья Петровна поплакала малость, после чего повернулась и обняла мужа, тихо спящего. Поцеловала Федора Ивановича меж лопаток и с осознанием своей неправоты медленно ушла в сон.
Встав в воскресное утро, – что было ей несвойственно в выходные дни, – раньше мужа, Софья Петровна тихо оделась и вышла из дому. Медленной, от той тяжести на душе, походкой она шла и любовалась утренним, еще непроснувшимся городом, дойдя так в скором времени до храма. Тут подала всем просящим возле входа милостыню, и достав из авоськи заготовленную дома посылочку, развязала косынку, достала оттуда хлеб с молоком и отдала нуждающимся. После, отряхнув от хлебных крошек, покрыла косынкой свою голову и вошла в храм.
Уже ближе к обеду дома ее встретил встревоженный муж.
– Думал, ты так рассержена на меня за вчерашнее, что решила уйти от меня. – грустно произнес Федор Иванович, глядя мокрыми глазами на Софью Петровну, в глазах которой уже и не было той злобы, что обуяла ее намедни.
– Да что ты Феденька! Я это… наоборот же даже… Не права я была… когда так… не правильно это. Смотри, – сказала она после некоторой паузы и полезла в сумку.
Она достала небольшую рамку, завернутую в тряпочку, и протянула ее Федору Ивановичу.
– Что это? – спросил он, медленно разворачивая.
– Это икона. «Троица» Андрюши Рублева. Красивая она. Вот и купила.
– Красивая, – улыбаясь ответил Федор Иванович, но после слегка замялся, – а как же этажерка? – с некоторой опаской, но не без улыбки спросил он.
– Да на что нам эта этажерка, – смеясь ответила Софья Петровна, – у нас и старая-то еще ничего. Годок иной пущай постоит. А вот иконок-то дома отродясь у нас не было, Федя.
– Это да, – печально выдохнул Федор Иванович, – Ты это самое, Софья… прости меня за все.
– Бог простит, Феденька…, и ты меня тоже прости за все, пожалуйста.
– Бог простит, – тихо, почти шепотом ответил Федор Иванович.
И сквозь его седую бороду Софья Петровна наблюдала за тем, как мужские губы расползаются в искренней детской улыбке, когда он глядел на икону.
То было прощеное воскресенье.