В октябре (1943г.) мать отправила меня в Батурино продолжать учебу в моей родной школе.. Жить стал у у тети Моти, жены дяди Николая. У нее был сын, ровесник Риты, и ее мать, которую я звал просто бабушкой. Проучился одну, вторую четверть.
Заканчивался декабрь. Как-то, придя с работы, тетя Мотя сказала мне:
- Готовься, Вова, скоро поедешь к матери.
- На совсем?
- Да, на совсем.
- В госпиталь?
- Нет, сейчас она в другом месте, но недалеко от Шадринска.
Пару дней спустя, буквально накануне нового года, я отправился вместе с несколькими взрослыми в Шадринск, пешком. Впереди нас на санях везли какой-то тяжелый груз, возница шел рядом с лошадью. Путь был неблизким – около тридцати километров. Сначала я шел довольно бодро, но через несколько часов ходьбы по заснеженной дороге стал уставать, ноги воспринимались как деревянные. Смеркалось. Не доходя до города, мы свернули с основной дороги в сторону речки. Вскоре впереди засветили огоньки каких-то приземистых зданий. Возле одного из них меня встретила мать.
Лагерь.
Да, это был лагерь, но не пионерский, а для военнопленных. Зайдя в теплую комнату, я увидел там Риту и незнакомого мужчину в военной форме. Это был мой отчим, Хомуненко Иван Васильевич, служивший в охранном подразделении этого лагеря.
Впоследствии, я узнал историю повторного выхода замуж моей матери.
Познакомились они в госпитале, куда Иван Васильевич привозил на медосмотр группу военнопленных. И, видимо, Алевтина так ему понравилась, что он довольно быстро предложил ей руку и сердце. Сначала мать категорически отказалась. Она говорила ему: «Ну что ты, Иван, ты же знаешь, что у меня двое детей, им отец нужен. А ты – холостяк, моложе меня, какой ты отец? Мне за себя будет стыдно перед людьми. Посмотри, сколько женщин сейчас бездетных, моложе меня (матери было тогда 30 , Ивану - 25).
Но Иван продолжал настойчиво добиваться своего. Шло время, ухаживания продолжались, и Алевтина решила посоветоваться с более опытными людьми. Она пришла к заместителю начальника госпиталя по политчасти подполковнику Балашову. У него было две дочери – Рима и Нэля, мои ровесницы, которые знали меня. Мать все ему рассказала, и попросила дать совет, добавив, что очень не хотела бы уходить из госпиталя, здесь ей очень нравился и коллектив, и работа. Балашов, выслушав ее, сказал:
- Да, мне тоже не хотелось, чтобы ты уходила, но у тебя же растет сын, скоро ему потребуется мужская поддержка. Да и вообще, поднимать двоих детей тебе одной будет очень тяжело. Мы же помочь тебе материально практически ничем не можем. Так что , если человек он неплохой, к детям будет хорошо относиться, выходи за него.
И она дала Ивану Васильевичу согласие. Он забрал ее к себе в лагерь. Там, на открытой служебной территории было несколько жилых домиков, в одном из которых им дали две комнаты.
После встречи мать внимательно осмотрела меня и пришла в ужас: вся моя одежда кишела вшами, были они и на моей голове. Расстелив на полу газету, она поставила меня на нее и потребовала:
- Все снимай с себя, осторожно, не тряси.
Я разделся догола. Она завернула все мое тряпье в бумагу и тут же бросила в пылающую печь. Затем, нагрев воды в тазу, вымыла меня и постригла. Одела во все чистое, посадила за стол, поставила еду. Подсел к столу и отчим. Достал бутылку водки, поставил два стакана и налил себе, а затем и мне – примерно полстакана, предложил:
- Ну, давай знакомиться.
Мать запротестовала:
- Ты что, Иван, он же еще маленький.
- Ничего, он же мужик. Да и промерз за дорогу, немного можно.
Я взял стакан и начал пить, впервые в своей жизни. Ни какого вкусового ощущения водка у меня не вызвала – прохладная жидкость, как вода, и все. Но потом, когда хмель пошел по телу, я вдруг заметил, что все предметы в комнате начали, как бы удаляться, уменьшаться в размерах. Я зык стал непослушным, руки и ноги – словно деревянные и, словно кто-то невидимый, туго спеленал мою голову и все тело. Мать отвела меня на постель, и я мгновенно уснул. После этого никакого желания вновь выпить у меня не появилось, но и отвращения к спиртному не было тоже.
Так я встретил новый 1944-й год.
Наступили каникулы, я начал знакомиться с новыми условиями жизни, и, прежде всего, с тем, что вызывало наибольший интерес – с лагерем. Он имел две зоны – закрытую и открытую. В первой находились офицеры вермахта и эсэсовцы. Она хорошо охранялась, и доступа туда не было. Во второй, открытой, находились бараки для военнопленных солдат войсковых частей, а также служебные и жилые здания охранного подразделения и служб обеспечения. В последних работали, в основном, вольнонаемные, гражданские лица и жили там вместе с семьями.
Пленных солдат привлекали для выполнения различных работ, в основном – для заготовки древесины. Они могли свободно перемещаться внутри открытой зоны. На участки заготовки они шли в сопровождении конвоиров, но их было очень немного и группы работающих не находились под их постоянным наблюдением.
Я ни разу в жизни не видел ни одного живого фашиста, мне было крайне любопытно, как же они выглядят. Попросил об этом отчима. Он разрешал мне понаблюдать за ними, предварительно предупредив об этом конвоиров.
Впечатления от увиденного остались противоречивыми. Я ожидал увидеть твердокаменные, злобные лица, энергичные, четкие движения, холодный враждебный взгляд. На самом деле это оказались, хотя и рослые (большинство из них были немцами), но какие-то усталые, ссутулившиеся люди, с замедленными движениями, потухшим взглядом.
Работали не спеша, некоторые просто стояли, засунув кисти рук в рукава шинелей, шапки-ушанки полностью завязаны, хотя сильного мороза не было. У многих из покрасневших носов капало, но они даже не утирались. Если находили укромное место, садились, опершись спиной на ствол дерева. Были случаи, что они так и замерзали.
Конвоиры, обходя участок заготовки, подгоняли их. Когда находили сидящего, пихали его ногой – если упал и не шевелится – значит замерз. Их укладывали на те же сани, на которых возили лесины (срубленные и очищенные от сучьев стволы деревьев), и отвозили на кладбище, где и хоронили.
Меня поразила их пассивность, равнодушие ко всему, в том числе и к себе. И замерзали они, видимо, не столько из-за холода, сколько из-за утраты воли и смысла жизни. Зима была не очень холодной. Однажды моя мать выскочила из помещения, чтобы набрать дров, как обычно, не одеваясь – в одном платьице и с непокрытой головой. Проходивший немец остановился от удивления и, качая головой, произнес: «О, руссиш фольк! Дас ист унмёглих…» Видимо, он подумал, что русские, это особые люди, которые совершенно не боятся мороза, и в стране, где такая суровая зима, их победить невозможно.
Однако, были в лагере и попытки побега. Несколько пленных эсэсовцев ночью ушли из закрытой зоны. Но их быстро поймали. Хотя один из них ушел на лыжах довольно далеко - его поймали в районе Свердловска, на расстоянии почти двухсот километров от лагеря. Отчим смеялся над ними: «Ну и дураки, да разве можно немцу пройти через всю Россию!»
Закончились новогодние каникулы, надо было продолжать учиться, теперь уже – в новой школе. Находилась она в соседнем небольшом поселке, расположенном в пяти километрах от нашего лагеря. Добираться туда надо было через лес, на лыжах. В одиночку не ходили, было опасно. Собирались группой по 4…6 человек. Выходили рано, когда было еще темно. Часто, по пути в школу, мы видели волков – по их светящимся глазам. Они собирались небольшими стаями, недалек от нашей лыжни. Их протяжный, леденящий душу вой, долго сопровождал нас. Мы шумели, стучали палками, металлическими предметами. Если волки не приближались к нам, переставали выть, мы шли дальше. А они лениво, не спеша, уходили в чащу леса.
Наша школа – это просто большой деревянный дом, в нем – два классных помещения и малюсенькая каморка – учительская. Занимались все вместе, с первого по четвертый класс, но двумя группами. Учительница была одна. Минут двадцать она работала с младшей группой ( 1 и 2 классы), давала им задание, и переходила в старшую ( 3 и 4 классы). Излагала нам новый материал, давала задание на самостоятельную работу и опять возвращалась к малышам. И так в течение всех уроков.
В помещениях было холодно, часто мы сидели не раздеваясь, чернила в непроливашках застывали и мы отогревали их своими руками. Впрочем, это были не чернила, их тогда нельзя было достать. Мы соскребали сажу из дымоходов печей и разводили ее водой – получались черные чернила. Не было и тетрадей. Учительница брала старые книги, разрывала их на части и раздавала нам по 10…20 листов. Мы писали на них, прямо по печатному тексту.
Ручек тоже у многих не было, в том числе и меня. По подсказке ребят я их делал из гусиных перьев – острым ножом срезал корневую часть под острым углом, затем посредине острия делал небольшой разрез. Таким пером хорошо было писать с нажимом, меняя толщину линий и букв.
Сейчас я поражаюсь многотерпению и поистине подвижничеству сельских учителей военного времени. По нынешним понятиям учить детей в тех условиях было просто невозможно. А они учили, и, как показало последующее время, довольно неплохо.