– Максимиллиан Ройс!
Лающий голос резким эхом отталкивается от каменных стен зала и бьет в уши. Я не могу заставить себя сделать шаг.
Кто-то подбадривающе хлопает меня по плечу. Я должен выйти и получить заслуженную медаль. Я должен. Вся тяжесть тела словно переходит в надетые ордена и нашивки. Я не могу даже пошевелиться, не то, что шагнуть вперед. Что-то тянет в груди слева. Уж не знак ли «За ближний бой». Вот когда не хватает твердолобой уверенности пулемета! Так и хочется нажать на курок, чтобы разбить удушливую недоуменную тишину; вот только я не хочу представлять оружие в своих руках. Я, почти получивший золотую окантовку к своей снайперской нашивке. Я, который не может выйти вперед и достойно принять заслуженную награду.
– Максимиллиан Ройс.
Я, обергруппенфюрер. Я Максимиллиан Ройс. Так точно. Это я. Меня почти выталкивают вперед, заставив нелепо шагнуть из строя. Неловкая заминка прекращается. Дальше - какой-то скомканный в памяти момент, во время которого мне на грудь вешают медаль. Сухое рукопожатие. Острый взгляд. Я возвращаюсь в строй.
Что происходит? Война вот-вот закончится. Нас повсюду теснят русские, и недалек тот час, когда немцам придется признать поражение. Я воспринимаю это спокойно. Я люблю свое Отечество, люблю всей душой. Просто нет больше смысла сопротивляться фактам. Несколько наспех пожалованных орденов и медалей ничего уже не решат.
– Поздравляю, дружище!
Кто-то тянется пожать мне руку, улучив момент. Горячая ладонь. Бруно Вильц. Настолько восторженный и радостный, что мне становится не по себе. Ничего ты еще не понимаешь, "дружище". Сколько тебе? Шестнадцать? Семнадцать? Был ли ты на настоящей войне? Ах, ну конечно, был. Вон на груди знак морской артиллерии. Что ты там делал, Бруно? Искал вражеские самолеты и судна на радаре? Не был ты на войне, не был. Не убивал, давал наводку. И вот ты жмешь мне руку, с неприкрытой завистью рассматривая медаль. Четыре года, Бруно, всего четыре, а ведь я прослужу и больше. Но вряд ли из моей памяти сотрется парнишка, хладнокровно нажимающий на курок. «F;r Deutschland!» - он крикнул, и грохнул пистолет. Ты не понимаешь, Бруно, и не поймешь. Он был так похож на тебя! Мне до сих пор страшно тебя видеть. Я бы отдал за Германию все, но забирать невинную жизнь?.. Понимаешь ли ты? Я люблю Германию. Я люблю и защищаю изо всех сил. Это все война, Бруно. Она изменила нас. Она изменила наше будущее. Нашу жизнь. Наших детей. Он ведь был чьим-то ребенком. И остался бы ребенком, если бы не война. Я только ее виню, дружище. Не вышестоящее руководство, как многие из вас. Не советские войска, которые топчут нашу родную землю. Я виню войну, потому что мы все приспособились к ней. Как мы будем жить, когда она закончится? Сможем ли мы жить вне войны? Мы, изменившиеся до неузнаваемости. Жестокие, суровые, безжалостные. Тот мальчик, он ведь был чьим-то сыном. Какой отец мог знать, что его сын возложит всю вину за то, что случилось с его страной, на случайно встреченную женщину? Кто бы мог предположить, что из детей получатся лучшие солдаты, чем из взрослых мужчин? Решительные, грубые, со стальными нервами. Вот ты стоишь, Бруно, и смотришь, как вручают медаль твоему старшему приятелю, и, держу пари, мечтаешь, что однажды на его месте будешь стоять ты. А у меня картина перед глазами: мальчишка стреляет в безоружную, едва живую женщину. И страшно кричит: «За Германию!» Я не знаю, почему так вышло, да только у меня в груди все перевернулось. Сыновья убивают матерей, Бруно! Она ведь чья-то мать, пусть даже ее сын носит советскую форму. Вот что сделала с нами война. Она едва дышала. Она бы все равно умерла. Я бы не смог. Я убивал множество раз, но я не сумел бы убить чту женщину. Потому что я – сын. Сын своей матери, сын своего Отечества. Что с нами сделала война, Бруно? Что она сделала с нашими детьми? Я не знаю, дружище, не знаю. Ты стоишь там, поздравляешь кого-то. А война все идет, и снова где-то сын убивает мать: между ними нет ни национального, ни родственного разграничения, но война стирает все человеческое. Я не хочу больше воевать, Бруно. Я больше никогда не хочу воевать.
Когда-то успели пролететь несколько часов. Тело клонит к земле невыносимой тяжестью. Где-то в груди тянет. Я стою перед заляпанным зеркалом, пристально разглядывая свое отражение. Закуриваю крепкую сигарету. То, что я собираюсь сделать, отчего-то представляется мне кощунством. Пальцы медленно отцепляют медаль. «Четыре года, Бруно, всего четыре, а ведь я прослужу и больше». Это только начало – ну и пусть. Пусть. Сейчас я глубоко вдыхаю полной грудью — и чувствую себя свободным. Так легче. Вес железа не давит на грудь. Я люблю Германию всей душой, но мне не нужны отлитые из чужой крови награды, чтобы доказать это.
Медаль «За выслугу лет в Вермахте» с глухим стуком падает на стол.