Снизу послышался разноголосый лай, допревающего собрания домкома. Единственное слово, долетевшее до моего этажа, было – паразит.
Оно пометалось по комнате черной птицей и выпорхнуло прочь, дослушивать умного управдома.
Тем временем солнце, с омерзением перебравшись через обгаженную голубями железную крышу, щедрыми лучами осветило моё пристанище.
Я обвёл глазами пыльные углы коммуналки, холодильник, урчащий в углу пустым нутром, провалившуюся тахту, одну ножку которой заменяла бутылка от шампанского. Переведя глаза вниз на тапочек, из которого торчал указательный палец ноги, мне стало ясно, что мне нужно ещё понять, что значит быть состоятельным человеком. Свалившееся так неожиданно на меня моё новое положение, было как костюм с чужого плеча, который нужно было подогнать по себе, а главное – научиться носить.
Чувства и мысли о новой жизни лишили меня последних сил и я, рухнув на жалобно скрипнувшую тахту, провалился в тревожный сон.
В моих безумных снах мне снилось, что я еду по улицам родного города на золотом Понтиаке, а на капоте, удерживаясь каким-то чудом, сидит управдом. И пытаясь загородить лобовое стекло огромным судебным иском, почему-то женским голосом истерит, пуча глаза.
- Ты, сукин сын!! Позор нашего дома! Нет пощады неплательщикам! Суд постановляет сожрать тебя живьём, а после выселить с квартиры!
Я, судорожно выворачивая руль, пытался увидеть дорогу из-за скачущего перед стеклом управдома.
Внезапно он превратился в омерзительного краснозадого бабуина, который ловко перепрыгнул на балкон пролетающего мимо дома, а я лязгом врезался в серый бетон
стены.
По иглам света Сколько есть в мире вещей,
которые, мне не нужны…
( Платон.)
Прошло почти пол года, как я покинул коммунальный рай, с его змеиными клубками сплетен и интриг. Перебравшись в другой конец города, мне удалось приобрести небольшую квартиру в районе новостроек. Теперь по вечерам, я мог любоваться закатами, полыхавшими над бескрайним морем крыш, упиравшихся в голубую щёточку леса на горизонте. Я здорово изменился. Вместо буйной копны волос, появилась укладка респектабельного человека, усы и короткая бородка – добавляли солидности.
Да и гардероб мой разительно поменялся. Теперь на мне был костюм модного бренда, от какого-то французского гомосека и штиблеты издававшие звук кованого жеребца.
Меня стали приглашать на встречи артистического бомонда. Моё имя мелькало в очень желтой прессе, где описывались мои выходки и скандалы.
И всё было хорошо, и счастливо катилось к чертовой матери, в светлую даль.
Я научился писать так, как от меня хотели жирные коты, и мои холсты оседали купюрами на моих счетах.
Кисть свободно и легко двигалась по холсту, покрывая его разноцветными шлепками краски. Ещё немного и появится ещё одна, яркая и эпатажная салонная безделица.
Изнутри меня наружу рвался скрученный вопль – неправда, не хочу так, надоело!
Свет уходящего дня лился в окна престижной мастерской, высвечивая дорогие безделушки на полках. Толстая голландская кисть выпала из пальцев и покатилась по полу. Швырнув халат в угол, я потащился к креслу ручной работы, которое служило мне местом обдумывания великих произведений. Проходя мимо небольшого зеркала, в резной деревянной раме, мельком взглянул на себя, и остолбенел.
Из ледяного зазеркалья на меня глянула лощеная физиономия хлыща, с напомаженным пробором, гадкой бородёнкой, аля Репин, и полу прикрытыми сытыми глазками. Волна омерзения накатила на меня, затмив рассудок, не придумав ничего лучше, я плюнул в гадкого типа и промахнулся. Отражение скривило в ухмылке рот.
- Это всё, что от тебя осталось? Даже плюнуть не хватает умения – прозвучал в голове ехидный голос.
- Пойми, глупый ты человечишка, тебя больше нет! Есть Я - преуспевающий, всеми любимый Творец Искусства. А жалкой, во всём сомневающейся обезьяны, всё время ищущей мифические духовные истины, уже нет - сдохла. Ты отказался от этого пути, и заметь - сам отказался. А мне не нужно высокое искусство, меня интересует только успех.
- Ты ошибаешься гадёныш, если решил, что я впустил тебя надолго – бросил я зеркалу.
- Я ещё жив, и сумею вернуться. А ты будешь моей личиной, за которой надёжно укроется от посторонних, мой настоящий облик. Я буду писать как прежде, и даже лучше.
- И снова окажешься в коммуналке – гнусно хихикнул двойник.
- Кому нужна будет твоя высоко духовная мазня? Люди отвыкли думать и чувствовать, им нужно вскипятить адреналин или пощупать за промежность, что бы привлечь их драгоценное внимание. А ещё лучше цветовая размазня – и к интерьеру подходит, и думать не надо. А в лучшем случае можно сказать, что это глубокий замысел, и дураку его не понять.
- Да, ты прав гнус, люди не видят больше красоты, потому, как красота должна быть внутри и только тогда её можно увидеть вокруг. Но я верю, она не умерла в человеке, нужно только разбудить её, и тогда никто уже не откажется от неё по своей воле. Красота это любовь, а любовь это Бог. И Его, ничем не вытравить из души человеческой.
Лицо в зеркале скривилось в насмешливой гримасе.
- Ну, тебя понесло, сейчас стекло треснет от твоих слюней. Любая работа должна приносить деньги, и живопись не исключение. Это всего лишь средство для заработка, а для этого нужно угодить клиенту. Иди и дописывай свою размазню, а свою духовность будешь рассматривать под одеялом.
Это было выше моих сил. Подойдя к зеркалу, я резко повернул его лицом к стене.
- Идиот. Есть и другие зеркала – прозвучал в голове издевательский голос.
Хлопнув в сердцах дверью, я оказался на лестничной площадке.
- Доброго здоровья, Ким Андреевич. Всё творите свои картины? –
Сосед по этажу старый ветеран труда Степаныч, приветливо улыбался мне, нежно прижимая к груди пару пива.
- И тебе не хворать, Степаныч, береги здоровье – ответил я ему.
- А как же, вона, сколько микстуры прихватил, щас и полечусь – бодро отрапортовал он.
Выйдя на вечернюю улицу, я взял такси и отправился в старый город.
Меня всегда успокаивали эти старые стены, пропитанные десятками человеческих судеб и хранящие их тепло. Здесь хорошо думалось, здесь я всегда согревался душой.
Свет фонарей стекал с мокрых булыжников мостовой и дрожал в неглубоких лужицах отражавших свет вечерних окон. Витрины новоиспечённых магазинов источали мёд и патоку. Манекены, одетые с иголочки, провожали пустыми глазами живых людей и возможно думали. Странные существа эти люди – появится, молодая и жадная к вещам и всё ей мало. А пройдёт немного времени, глядишь, тащиться мимо витрин, тяжело опираясь на палку – и ничего ей уже не надо. Непонятные эти люди, да и одеты как-то всегда не так.
Просветы улиц сменялись один другим, тёмные стены домов уходили в высь, подпирая низкое небо. Я шел, растворяясь в тишине улиц, стараясь впитать в себя их покой.
Дома расступились, открыв маленькую площадь, освещённую оранжевым светом фонарей.
К одной из стен прилепился небольшой крытый павильон, ярко освещённый изнутри.
Подойдя ближе, заглянул внутрь. На полках стояли нехитрые сувениры для проезжих туристов, и несколько картин маслом в дешёвых деревянных рамках. Хмыкнув, я уж совсем собрался пройти мимо, когда одно из полотен зацепило мой взгляд.
Войдя в круг света, я присмотрелся внимательней.
На хмуром всклокоченном небе, вместо солнца сияло распятие со смутно угадывающейся фигурой Спасителя. Дома города изгибались, закручиваясь по оси, напоминая языки пламени. Улицы были заполнены людьми, больше похожими на призраков. А на первом плане, выкатываясь по растрескавшейся земле, прямо на зрителя смотрело чудесно выписанное яблоко. Яблоко раздора и соблазна.
- Интересуетесь? – раздался рядом негромкий голос.
Оглянувшись, я увидел худого длинного старика, в выцветшем пальто. У него были нервные длинные пальцы, теребившие угол кашне, перекинутого поверх пальто. Редеющие седые волосы и прозрачные глаза оттеняли лицо инока.
- Интересуюсь, кто это сотворил – кивнул я на картину.
- Да, я и сотворил. Не извольте сомневаться – насторожился старик.
- И как же Вы её назвали?
- Катарсис. Лучшего названия не нашлось.
- Что Вы хотели, что бы мы поняли в этой картине?
- А только то, что бы люди оторвали глаза от грязи под ногами и узрели над собой небо.
Ибо готов уже жнец, и серп его занесён. – Его ответ прозвучал, как последний колокол.
- Мрачен ты больно, старик. Людей не любишь, наверное?
- Да, любить их особо не за что. Посему я молюсь за них, и делаю это как умею.
- Я беру Ваше полотно, больше никто на это не решиться.
Он подошёл к картине, в растерянности погладив пальцами по багету рамы.
- Да, да конечно, я сейчас сниму её – снова пробормотал он, делая неуклюжие движения.
- Не нужно снимать. Я приду за ней, через несколько дней. Возьмите деньги.
Он посмотрел мне в глаза и всё понял.
- А ведь я узнал тебя, Ким. Когда-то в прошлой жизни ты спорил со мной об Искусстве, и мы пили из одной бутылки, промёрзнув на зимних этюдах. Как мало от тебя осталось.
Задушили тебя, однако, цепи золотые.
Я резко повернулся к нему лицом.
- Слышь, дядя, я тебя не помню, и в этой моей жизни тебя не было и не будет. И запомни – у меня всё хорошо, очень хорошо, лучше всех!! Сорвался я на крик.
- Ну-ну – покойся в мире дорогой товарищ – послышалось в след.