Она немногим младше его – только взгляд нахально-обречённый как-то взрослее её делает. И искорки в глубине глаз, погасшие почти – их и не видно, если не присматриваться.
А Фэчча – присматривается.
Ничего такого, если преподаватель будет смотреть на свою лучшую ученицу, и если заметят, то ему не грозит ничего. Таким, как он – можно.
Таким, как он, можно всё.
А она… она тоже смотрит, конечно. Задумчиво, растерянно, печально. Даже не задумывается, какие чувства всколыхивает этот взгляд.
Смотреть преподавателю в рот всегда считалось хорошим тоном – только насмешливо-странный взгляд с кафедры… раздражает. Говорит как будто.
Смотри, смотри. Только глаза не сломай, студентка.
А студентка – студентка зачарована.
У неё – почерк корявый, фантазия безмерная, улыбка печально-извиняющаяся. И пальцы длинные, тонкие, чёткие. Пальцы музыканта.
А он – он чихает, смешно морща нос, пачкает пальцы мелом и таскает студентов за полы пиджака. Он путает аудитории, всегда опаздывает, и на лекции ходит в мятой рубашке и джинсах. Несолидно. Неправильно.
Да вот всё равно.
А он смеётся, не чувствуя за собой никакой вины. Ему позволено. Ему – точно можно.
Интересно, а как это – сметь?
Фиори никогда не переходила границ дозволенного. Горделивая осанка, идеально учится, и… молчит. Сказать – нечего. Да и не услышат.
У неё – удавка на шее невидимая, и взгляд нахально-обречённый, и потухающие искорки в глазах. А она – идеальная во всех отношениях, с корявым почерком и глупыми шаблонами в душе. А Фиори мечтает – посметь.
Но она не смеет, не смеет, не смеет, и опускает глаза в пол, пока учитель отмечает отсутствующих. Он всегда делает это после лекции, задерживает её, смеётся. И смотрит совсем не в журнал.
Иногда Фиори кажется, что у учителя в венах вместо крови – веселящий газ, какой-то воздушный и лёгкий. Потому что он – щурится и ухмыляется, потому что смотрит в упор. Потому что он – смеет.
У него волосы рыжие-рыжие, прямо как у неё самой, только… жжёт. Даже смотреть больно, взгляд обжигает.
Завораживает.
Фиори всегда завораживало непостижимое. Это как… бесконечность. Как пылинки, сгорающие в пламени свечи. Как когда в Туманности Андромеды – чьё-то лицо.
– Понавыпускают из школы такие пеньки с глазами, – ворчит Фэчча, поднимая голову от журнала. – И сидят пеньки эти, понимаешь ли, в рот смотрят, возразить бояться.
Фиори щурится почти так же, как он.
Забери меня, сделай такой же, как ты, сделай меня правильной.
– Нет, нет, я не имел в виду тебя…
Она смеётся тихо, почти беззвучно.
Научи меня быть смелой.
– А люди – не фотографии, их нельзя в рамки загонять, – тянет за галстук её Фэчча.
А она – она так не может.
– Не получается ведь.
Научи меня быть нужной тебе.
В тот день учитель впервые смотрит с сочувствием.
Или уничтожь.
А не надо жалеть, не надо! Она – идеальная, она всё умеет, и никогда от работы не отлынивает. Она улыбается фальшиво, и ставит свои гордость и честь превыше всего.
А вот плевал Фэчча на её гордость.
Потому что он – смотрит, подмигивает, за галстук таскает, и чуть ли не целует, когда они остаются наедине.
Он – смеет.
А Фиори – простужается. Выкидывает к чёртовой матери все галстуки и строгие рубашки, и на следующий день приходит в аудиторию в джинсах и футболке.
– Влюбилась? – смеётся учитель.
– Да.
Она не слушает шепотки аудитории – уже привыкла, что все всё знают раньше неё самой.
Она смотрит – на огненно-рыжие волосы, на потрёпанные джинсы, на цепкие тонкие руки.
Она – пропала.
А Фэчча снова заполняет журнал, задерживая её чуть ли не на час. И абсолютно плевать – спешит ли студентка, или же нет. Она не уходит, пока учитель этого не захочет.
– У тебя улыбка хорошая, – замечает он.
Это звучит как сигнал – Фиори не слышит самих слов. Интонация говорит: «давай же!», и каждая клеточка тела кричит то же самое.
Это всё – он. Смотрит с ожиданием. Ухмыляется.
– Люди – не фотографии, их нельзя ставить в рамки, – выдыхает Фиори едва слышно в его шею, сжимая ткань рубашки почти отчаянно.
Теперь она – смеет.