Дома моей Души. Глава 4. Зеленые звезды Танет

               
                Глава 4
                Зеленые звезды Танет
               
                «Над дорогой …, как твои глаза,
                Две холодных звезды … твоей судьбы»
                (перефразировка из Б. Окуджавы)

- Савишна! Не оставьте, мою Танет! Умоляю Вас!
- Да что Вы, барыня, ей богу, надумали! Говорите такое! Я же Вас вырастила, господь с Вами, что вы удумали! Да куда ж я без Вас-то! – запричитала Савишна. – Вот скоро уже приедем к моим-то, отдохнём, отъедимся. Вы уж,  Галина Михайловна, не пугайте нас с Татьяной Васильевной-то. А то вон у неё, у дитятки Вашей, и слёзки уже собрались. Обойдется всё! Вы же такая молодая, красивая!  Василий Николаевич найдет вас обязательно! Я вон старуха и то бодрюсь!
- Устала я, Савишна! Спасибо Вам за всё! Тане – т …!
По вагону уже шли солдаты с санитарами, снимать тифозных и умерших. Савишна держала в своих руках нежную ручку своей милой дитятки Галины Михайловны. Санитары долго не могли оторвать от покойницы обезумевшую от горя старуху.
- Да и то понятно, дочку потеряла, сердешная.  Дочка-то уж больно хрупкая, если бы не простая одежда, совсем бы походила на буржуйское отродье. А так жалко.
Поезд набирал скорость, паровоз гудел на переездах. Савишна оцепенело прижимала к себе маленькую барыню:
 - Вы поплачьте,  Татьяна Васильевна!  Поплачьте! - Но слёз у обеих не было.
Через несколько дней приехали в Омск.  Как добрались до Ишима, обе не могли вспомнить.
Переступив порог родного некогда дома, Савишна обмякла и рухнула кулём на пол. Два дня они лежали без сил, в забытьи. Танет лежала рядом со Степанидой на чудной лежанке за печью, которую все звали полатями . Ей не хотелось шевелиться, хотелось не открывать глаз и спать, спать. И во сне видеть её, красивую, в бальном платье и слышать:
 - Моя милая, Танет,  не кажется ли Вам, сударыня, что Вы злоупотребляете благоволением  Савишны, которая Вас чрезмерно балует!
- Мамочка, но я люблю пирожки Савишны. Они такие вкусные!
 - Никак твоя девка на поправу пошла, пироги вспоминает. Да время – то не пироговое,- слышит она.
Брат Савишны, который зовёт сестру без отчества, просто, Степанида, пугает Танет своей угрюмостью и бородой. Савишна уже  поднялась, и потихоньку все говорят за столом.
Танет  пытается не дышать.  Но Савишна уже склонилась над ней:
-Барыня, Татьяна Васильевна! Голубка моя. Очнитесь, не пугайте уж и Вы меня!
Танет открывает глаза и на минуту ей кажется, что ничего дурного не было. Вот Савишна будит её и сейчас войдет мамочка, пахнущая  духами и скажет ей:
- Милая Танет! Пора! Папа нас ждет в столовой к завтраку!
-Ну, слава богу, глаза открыла. Сейчас, дитятко моё, покушаешь и совсем на поправку пойдешь. Вставай потихоньку, сердешная моя. Я уже пирожков тебе непременно сделаю.
Брат Савишны подходит к Танет, смотрит, пугая её своей пристальностью:
- Ты, это, Степанида, себе скажи и своей барыньке малой, что сейчас нет барьёв. Сейчас всеобщее равенство. И, если ты, Степанида, дура и не возьмешь в толк это, так хоть малую пожалей. Какая она теперь барыня! Танька она, твоя «внучка», а «дочка» твоя по дороге от тифа умерла. И не эта у неё фамилия, что ты сказала, а Кожанова она, как мы.
И документы Ваши в поезде украли, а эти, что ты, дура, сюда притащила я уже сжёг.
Вставай, сердешная, неча валандаться! Слышала, что я вам тут сказал. Запомни это накрепко, коли жить хочешь, да на нас зла не накликать.
Так на полати свалилась без сил юная графинюшка Татьяна Васильевна, неполных десяти лет, с одной из известнейших фамилий, а встала Танька Кожанова, прислугова «внучка», «прижитая» дочкой Степаниды от рабочего на заводе, где они-де работали в Питере, да пострадали за революцию.
Савишна намывала Таньку в лохани и просила её не обижаться на грубость её новых родственников. Не со зла они, а ради её же пользы.
 - Я всё поняла, Савишна. Вы не волнуйтесь. Ой! Бабушка, ты не волнуйся!
Они обнялись и слёзы мешали им видеть друг друга.
- Неча тут сырость разводить! Корми девку!- брат Савишны говорил сердито, но Танет, нет, Танька его уже не боялась.
Федор Савич работал шкипером в порту. Весь их род испокон был связан с рекой, баржами и пароходами. Пропитание зарабатывал не плохое. Всё, что надо, в доме было. Да семья большая и все девки мал мала меньше, внучки, сын-то помер две навигации назад, а за ним и матка его, бабка ихняя. Да ничего, сдюжим. Огород кормит.
Теперь золовка может идти в порт работать, Степанида дома управится, да и девки помощницы будут. А новые документы у новой власти выправим.  Власть – то, говорят, наша.
Федор Савич ушел, а Савишна стала разбирать вещи. Барское им не к чему, что перешьют. А что и продать можно.  Да и вещей-то, ать-два, и обчёлся.  Ещё в поезде меняли на хлеб и картошку. Да и взяли – то, что попроще, дачное. Чемодан сменяли первым, завязав всё в шаль, а теперь узел совсем тощий стал. Только один маленький ларец красного дерева, темный от старины и паровозной копоти сохранился Таньке на память о доме.
В нем барыня взяла с собой фотографии, да украшения свои. На черный день пригодятся, говорила перед дорогой  барыня. Да ей – то, сердешной, ничего не пригодится уже.
Савишна взяла с собой колечко, а вернулись они с Пелагеей, золовкой, с полкулём муки.
Вечером, когда вернулся хозяин, ужинали пирогами с капустой.
Танька потихоньку изучала новое жильё и новых родственниц, которые принялись было за столом хихикать, пока не услышали:
-Цыц вы, болтухи! Спать пора!
Уже лёжа на полатях, Танька услышала:
- Ты, Степанида, аккуратней с кольцами, не ровён час! А фотки порви, от греха подальше.
Утром Степанида позвала Татьяну, посмотреть последний раз на маменьку с папенькой, да дедушку с бабушкой.
-Уж больно фотки  красивые, нельзя такие держать. Слёзы застыли в глазах  у обеих.
- Как рвать такое и бросать в печку.  Рука не поднимается. Вот это фото, где твоя мама просто с косой, без прически.  Помнишь, после купания в деревне, спрячь, милая.  Кто спросит, скажешь нашла в поезде. Спрячь в газетку, да на дно ларца. Ларец-то отмывать не будем покамест. Пусть хранится, все память тебе. Да хранит тебя бог! Да вязанье недоконченное твоей маменьки, учись Танечка, пригодится, вязать – то.
- А я уже умею, мама учила.
- Вот и вяжи себе с богом, милая! Работа, она лечит! А нитки маменька твоя в дорогу брала для вязания, вот и пригодятся. Пойдем ларец – то под полати поставим.
Прошло несколько лет.  Танька  пошла работать в порт учетчицей.  В комсомол её приняли единогласно как хорошую работницу и активную участницу хора. Её красивый голос  звучал звонко и весело:
«Наш паровоз вперёд летит, в коммуне остановка.
 Иного нет у нас пути, в руках у нас винтовка!»
Да ещё: «Мы все из тех, кто наступал на белые отряды ..»
Теперь в её сундучке, сверху нескольких фотографий в газетке, лежали листки с песнями для хора и скопилось их уже немало. Их хор выступал на всех праздниках, и Танька частенько была запевалой.
А сундучок уже хранил в себе не только маменькино недовязанное кружево и Танины песни, но и её, Танины кружева, которые она долгими вечерами все эти годы вязала, повторяя каждый мамин завиток, подолгу рассматривая их. Особо удачные экземпляры, почти полностью повторившие маменькино кружево, Таня хранила. В память о мама.
Многие кружева разошлись на подзоры, накидушки  и прошвы  по соседям за плату, кто чем мог.
Федор Савич хвалил:
-Молодец девка! Верный кусок хлеба.
«Сестры» двоюродные вязали с ней наперегонки, но её узор им давался хуже.
На праздники пекли пироги. У Савишны пироги даже с «таком  » были самыми вкусными и Танька была её первая помощница.
На шестнадцать лет Савишна подарила Татьянке ситчик на платье, да фотку маленькой девочки в платьице с кружевным воротником.
- Спрячь себя – то малюткой подальше, не бередить чтоб душу.
- Савишна, милая, значит не сожгла?
- Молчи ужо, придёт время, отдам остальные, коли бог на то будет согласный.
А пока тебе лучше не знать, где они.
 На следущее седьмое ноября Татьяна с сестрами впервые пошли на танцы в свой же клуб речников, где все они пели в хоре.
Там на неё всё время заглядывался какой-то взрослый парень. Помощник капитана, все говорили почтительно.
Танька  уже оформилась, несмотря на свои неполные семнадцать лет. Коса почти до колен и красивые зелёные с искрами глазами (вся в маменьку, говорила Савишна).
Парня звали Иван Сурловин. Он, как и Кожановы, был потомственный речник.
Увидев Татьяну, он уже не отходил от неё.  На крыльце он схватил её за косу и сказал, что зашлет сватов. Таньке было смешно и интересно, неужели и вправду она так понравилась.
Ей парень показался симпатичным, хотя и взрослым. Да и Федор Савич сказал о нём, хороший он водник, потомственный.
Расписались они под Новый год. Танька переехала к Ивану в его комнату, которую ему выделили в порту.
Переезжала Татьяна налегке со своим старым сундучком, как её новая родня называла ларец. В сундучке лежали её новые подзоры, большая кипа песен, да на самом дне подарок секретный от Савишны. В узел из новой шали, подаренной Татьяне Федором Савичем, ей завернули две простыни без подзоров (сама пришьёт), да, кроме её барахлишка, пару отрезов ситчика на шторы или на платье. Там ей видно будет!
В комнате уже стояли стол, кровать и три табуретки.
-Зажмурь глаза, - Иван подвел Татьяну к углу, где спрятанная за кровать стояла новая швейная машинка.
- Ванечка! – только и смогла сказать молодая жена, и глаза её сияли.
С началом навигации Иван Егорович, как все уважительно звали Татьяниного мужа, переселился на пароход со своей молодой женой.
Капитан, прослышавший, какая Татьяна рукодельница, предложил ей должность повара, почетную на пароходе. Вскоре про Татьянины пироги стали ходить легенды и матросы норовили записаться на их пароход.
Татьяна успевала все, шить, готовить.  По вечерам, сидя на корме, она вязала и пела, вспоминая, как она маленькая пела с Савишной, а маменька, заходя поцеловать её на ночь, говорила:
- Савишна, Вы хорошая  певунья.
Маман садилась рядом и слушала Савишну, вглядываясь куда-то вдаль.
Татьяна,  бывшая Танет, в такие вечера тоже вглядывалась вдаль. За бортом проплывали берега, одетые в темные одежды деревьев, лунная дорожка бежала за пароходом. Таинство вечера на реке окутывало всех чарами пронзительности нежных звуков песни, которую молодая женка счастливчика пела тихонько, для себя. Вечер угасал и переходил в ночь, и Татьяна вглядывалась в последние отблески зари, отраженные волной. Что там впереди, пытаясь вызвать в памяти образ той далёкой, нежной и любящей её, черты которой в такие вечера проступали в её памяти и наводили грусть:
-Как бы они сейчас радовались моему счастью, вместе ли папа и мама, не смотрят ли они сейчас сверху на неё?
В такие вечера команда застывала на своих местах, не в силах оторваться от прекрасной картины, нарисованной вечерней грустью молоденькой красавицы с длинной пушистой косой и ясными зелеными глазами.