Весь следующий день Герман не выходил из квартиры. Он сидел на полу и думал. Он только сейчас осознал всю глупость совершенного ими поступка. Но изменить уже нечего было нельзя. Оставалось только надеяться, что все живы. Вечером раздался телофонный звонок. Он долго не брал трубку, пока не очнулся от ступора и не встал. Из-за перемены давления голова закружилась. Он подошел к письменному столу и посмотрел на телефон. Звонила Люда. Он небрежно взял трубку:
- Да.
- Герман, нам надо поговорить. Ты дома?
- Да, – Герман отвечал на автомате.
- Я у твоего подъезда. Можешь выйти и заплатить за такси?
- Да, – ответил парень и нажал на кнопку с красной трубкой телефона. На столе лежал кошелек. Он взял его в руку, положил в карман, надел домашние тапочки, куртку и вышел из квартиры. В голове продолжала звучать музыка, игравшая в колонках. Мозг воспроизводил ей из глубин памяти. Пропищал замок домофона. На улице было темно, и Герман не сразу увидел Люду, которая стояла в компании трех милиционеров. Увидев Германа, они моментально подлетели к нему и заломали. Он почувствовал, как его запястья сжали тугие металлические браслеты. Он практически вонзились в него. Это ощущение было новым и довольно не приятным. Герман чувствовал себя куском мяса, которое тащат на убой. Когда его засовывали в клетку, он увидел безразличные глаза Люды. Они встретились взглядом, но в там была пустота. В клетке, уже в наручниках, сидел Дима. По его лицу беспрестанно текли слезы. Герман сел рядом. Они молчали. Он слышал, как открывается дверь бобика, он чувствовал, как в него сначала садиться два тяжелых тела, потом полегче, потом снова тяжелое, и машина трогается с места. Довольно странное ощущение езды в бобике. Стекло на двери было полностью замерзшим, из кабины в будку проникало немного света. Его хватало лишь на то, чтобы видеть свои руки, закованные в наручники, и тусклое лицо Димы, который откинулся головой на стену кузова и молчал.
***
На допросе смысла отпираться он не видел и выложил все так, как оно было, как они ограбили квартиру, как Люда продала драгоценности в ломбарде, как они купили оружие и одежду для убийства. О том, как они все планировали. Следователь его внимательно слушал, записывал и изредка кивал головой. На лице следователя читалась равнодушие и скука. Герман смотрел на него и разглядывал его руки. Они были большими и морщинистыми. На вид следователю было лет 50.
«Он, наверное, еще и не то видел» - подумал Герман про себя.
- То есть вы утверждаете, что инициатором убийства была Людмила ***? – спросил следователь, когда Герман закончил свой рассказ, и пристально посмотрел на него.
- Да. Так оно все и было, – парень кивнул головой.
- Хорошо… - следователь что-то записал в своем блокноте и протянул Герману протокол допроса, попросив, чтобы он внимательно ознакомился с написанным и написал следующее: «С моих слов записано верно. Мною прочитано», поставил дату и роспись.
Почерк следователя был довольно аккуратен и разборчив. Герман внимательно прочел. Все было записано слово в слово, как он говорил. Парень взял ручку, лежавшую на столе, написал, что ему было велено, поставил дату, подпись и протянул листок бумаги следователю. Тот внимательно прочел, сверил дату с датой в своем мобильном телефоне, и Германа увели.
***
Как оказалось, Люда в ту ночь не придумала нечего лучше, чем пойти и сдать всех милиции. В этом она видела максимально допустимые изменения в своей жизни. Как и любая её задумка, эта оказалась не самым лучшим выходом из ситуации для всех. Отец ее, конечно, остался жив, но, когда узнал о поступке дочери, чуть не попал в больницу с подозрением на инсульт. Но все обошлось.
Суд состоялся через месяц после их ареста. Несколько раз я пытался попасть на свидание к Герману или Диме, но мне отказывали, не сообщая причин отказа. Один раз меня вызвали к следователю как свидетеля, и я поведал все, что знал о том, что произошло в ту злополучную ночь. На его вопрос, почему я ни как это не остановил, я отвечал, что считал это не больше чем детской игрой, которая не может иметь ничего с реальной жизнью. Но я ошибался. Не знаю, поверил ли мне следователь или нет, но, по-видимому, по этому делу обвиняемых ему хватало, и он не стал цепляться за меня.
В ночь перед судом, я еще раз все обдумал и решил всеми правдами и неправдами отгородить Диму от тюрьмы. Я уверял судью, что Дима хотел противостоять преступлению; говорил, что это был единственный выход, который максимально мог обезопасить всех от трагедии, и что у Димы это даже отчасти получилось. Судья внимательно слушала меня и что-то помечала.
Потом говорил сам потерпевший. Сквозь его светло-голубую рубашку виднелись заживающие следы от порезов. Он произнес довольно вдохновенную речь о том, что не держит зла на ребят, о том, что очень благодарен Диме за его поступок, о том, что Дима действительно бил фиксировано, стараясь нанести минимальный вред здоровью, и просил судью о снисхождении к этим людям. Но что бы он или я не говорили, несмотря на то, что все в зале суда раскаялись в содеянном, Люда только плакала в голос, стараясь создать образ любящей дочери, которую попутал бес-любовник.
Судья была непреклонна. Герману и Диме было присуждено шесть лет в колонии общего режима. Люде дали пять лет в колонии-поселении.
Я был одним из первых, кто вышел тогда из зала, так как не мог смотреть на лицо Димы. Оно было ужасно. На нем читалась вся безысходность, которая может быть в человеческих глазах. Он смотрел на меня, а я не знал что сказать. Я вышел из здания суда и закурил сигарету. Светило уже яркое почти весеннее солнце.