Непростительная дань верхоглядству

НЕПРОСТИТЕЛЬНАЯ ДАНЬ ВЕРХОГЛЯДСТВУ
(Д.Быков: «Борис Пастернак», изд. II, испр., 2006; «Был ли Горький», 2008)
       Научные сочинения Д.Быкова следует читать с большой осторожностью.
       На странице 468 1 читаем: «все считали Пастернака ребёнком»  - Ахматова («он наделён каким-то вечным детством»), Мандельштам («Здоровый человек»). То есть, все здоровые – преимущественно дети, все больные – преимущественно взрослые?!!!  Такое толкование реплики Мандельштама – что-то вроде разбоя с отягчающими обстоятельствами. Мандельштам говорит лишь о том, что Пастернак, который на год его старше, выглядит много моложе своих лет, но совершенно не касается чего-нибудь  детского в его мировосприятии или в его поведении. Таким вот способом Д.Быков  пытается подтвердить своё высказывание «все считали». Это лишь один, достаточно наглядный пример совершенно неубедительной аргументации, часто встречающейся у Д.Быкова. Я не думаю, что Д.Быков во всех подобных случаях намеренно действует в духе мадам Стороженко с одесского Привоза, норовящей всучить недостаточно бдительному  покупателю ненадлежащего качества товар за несусветную цену. Просто он мыслит обширными категориями – расами, цивилизациями, эпохами, эонами, и вникать в конкретные мелочи ему, с его поэтических эмпирей – в тягость. О подобных особенностях аргументации Д.Быкова придётся далее упоминать ещё не раз.
1. ИСТОРИОГРАФИЯ, ИСТОРИОСОФИЯ
Не так ли и ты, старая и умирающая Россия, гордая и в своём величии застывшая, каждодневно, каждочасно в тысячах канцелярий, присутствий, дворцах и усадьбах свершающая эти обряды, - обряды старины? Но, о вознесённая, - посмотри же вокруг и опусти взор: ты поймёшь, что под ногами твоими развёртывается бездна: посмотришь ты, и обрушишься в бездну!   А.Белый   «Серебряный голубь» (1909)  2
Для обеих рассматриваемых книг Д.Быкова крайне важен исторический фон, конкретные обстоятельства, в которых приходилось действовать его героям. К сожалению, Д.Быков совершенно не отдаёт себе отчёт в том, насколько схематичны и приблизительны его представления о соответствующей эпохе в истории страны, как, впрочем, -  и  о мировой истории в целом.
Д.Быков утверждает (Г153), что взрывы, подобные Русской революции, происходят в истории империй раз в сто лет, и после них империи «восстанавливаются в сокращённом, упрощённом и ухудшенном виде». Понятно, что такого рода закономерность не может быть проверена на короткоживущих образованиях, вроде Германской империи 1871 – 1918 годов, империй Александра Македонского и Наполеона. Но вряд ли Д.Быков сумеет продемонстрировать её проявление в истории Римской, Священной Римской, Оттоманской и Британской империй и империи Чингисхана. Самое смешное, что  «закономерность» не находит подтверждения и в истории Российской империи, так как в свои первые 196 лет она обошлась без «взрывов» и без «восстановления в ухудшенном виде».
Подозреваю, что примерно такова же ценность и всех остальных «закономерностей» историософского плана, которые Д.Быков плодит  с восхитительной безответственностью. 3
Д.Быков пишет (Г199): «Россия такая страна – правды нет ни за кем». В этом наблюдении есть свой резон, но всё-таки и приумножать массив опубликованных нелепостей, писать что попало, не следует. Нельзя злоупотреблять этой формулой Д.Быкова.
Например, Д.Быков утверждает (Г153), что о «результатах (назревающего, Н.Б.) “взрыва” никто не задумывался».  Это – о революции. Тот, кто знает хотя бы о сборнике «Вехи» (1909) и записке П.Н.Дурново (1913), не станет так писать. Это всякие горькие, кислые и тухлые со своим примитивным манихейством, со своим натужным, искусственным «классовым сознанием» отмахивались от веховских предостережений. Например, Горький и через 25 лет, на первом заседании съезда писателей всё ещё продолжал свою расправу с авторами «Вех». А всё дело в том, что они оказались правы со своей тревогой, а Горький со своими наивными руссоистскими обещаниями (освободите человека от цепей, и он станет ангелом) – потерпел полный крах. Но это – факт из биографии Горького, а не авторов «Вех». И речи не может быть о каких-то неожиданностях в истории русской революции,  о каком-то сюрпризе: для дураков – да, но не для разумных.
О причинах русской революции Д.Быков пишет (Г152): «Большинство ненавидело жизнь, которой жило. Противоречия и глупости общественного устройства» наглядно продемонстрировал Горький в пьесе «На дне».
Но такие империи как Российская, Оттоманская  или Австро-Венгерская, разрушаются, прежде всего, от стремления наций к самоопределению – любая страница Я.Гашека несомненно о том свидетельствует. Самого серьёзного разговора требует в этой связи и религиозность русских. А.Эткинд 4 показал, что: 1) массовая версия христианства была одинаково далека и от старообрядцев, и от официальной церкви; 2) ко времени революции сектанты составляли по разным оценкам от 1/ 6 до 1/ 3 числящихся «православными»; 3) сектанты были очень скрытными, многие из них для виду посещали церковь, демонстрировали похвальное благочестие и благолепие, но в действительности были равнодушны к сути официального христианства и принадлежали целиком какой-либо из сект; 4) в отличие от православных, принадлежащих к официальной церкви, сектанты были очень активны и образовывали мощные тайные организации; 5) огромное большинство старообрядцев и сектантов было выше ортодоксальных православных по своему нравственному развитию. 5
Так в российском бунте объединились: бунт против Гутенберга (против печатной книги), бунт против западной цивилизации, усиленно насаждаемой сверху; бунт против ортодоксального православия и официальной церкви в поисках какой-то более совершенной веры, свободной от «трудных мест» христианства и официального православия.
По этим четырём трещинам (включая национальное движение на окраинах) и раскололась империя в результате двух неудачных войн в течение полутора десятилетий.
Именно тревожное ожидание грядущего взрыва породило на рубеже веков самое мощное интеллектуально движение интеллигенции в сторону «сближения с народом», причём имели в виду, прежде всего, сближение именно с сектантами, у которых надеялись найти истины, спасительные не только для России, но и для всего мира. Этой теме и посвящены романы А.Белого «Серебряный голубь» (1909) и «Петербург» (1913 – 1914), от которых Д.Быков так легкомысленно и пренебрежительно отмахивается («”Серебряный голубь” – вымученный и надуманный» (Г228), «По такому роману как “Петербург” Белого мудрено что-нибудь понять о российской действительности»  (Г194). Достойное место этих двух романов в русской литературе подчёркивается множеством посвящённых им текстов – на романы, с полным пониманием их значения, откликнулся весь цвет Серебряного века: Блок, Р.Иванов-Разумник, З.Гиппиус, Вяч.Иванов. Блок назвал роман «Серебряный голубь» гениальным. 6 Своего рода итог этому обсуждению двух романов подвёл А.Эткинд в своей великолепной статье 1995 года «Молодцы: от “Золотого петушка” к “Серебряному голубю” и обратно в Петербург». 7
Первоначальный замысел (романы «Путники» и «Невидимый град») не осуществился, но в результате получилась своеобразная трилогия: статья «Зелёный луг» (как раз о сближении интеллигенции с народом) – «Серебряный голубь» (на первых же страницах романа дважды упоминается зелёный луг) – «Петербург». 8
В самом начале романа «Серебряный голубь» отец Вукол пишет донос на учительшу Шкурёнкову: придерживается неведомого вероисповедания и «с кавказскими молоканами в сношения-де вступить намерена для ниспровержения предержащих властей, оттого-де и социалистка» и т.д.
Ростки капитализма представляет в селе Целебеево лавочник Иван Степанов, чуть ли не разбойник (оппонентам грозит пустить красного петуха). В его тесной связи с местной церковью (он кощунственно изображён в росписи стен храма, чуть ли не святителем – много жертвует на храм) чувствуется явная угроза как для церкви, так и для самого капитализма. Даже не берусь судить, кому такой союз больше вредит: буржуазные революции парадоксальным образом опираются и на антибуржуазные настроения масс. В России этот парадокс особенно заметен.
Социалистов в романе представляет сын Ивана Степанова – Степан Иванов. С его появлением в столице («Петербург») таинственным образом связан взрыв в доме сенатора Аблеухова – своего рода покушение Николая Аблеухова на отцеубийство по Фрейду.
Что же касается  «хождения в народ» и «сближения с народом», то для главного героя  романа «Серебряный голубь» - писателя Петра Дарьяльского оно закончилось катастрофой: сектанты принесли его самого в жертву своему «Христу». 9  Замечу, что посвящённые этому, последние страницы романа – едва ли не лучшее художественно из того, что есть в мировых триллерах и детективах.
Так что мы имеем все основания считать А.Белого восьмым автором «Вех» - одним из наших неуслышанных Кассандр.
    *
На странице 185 читаем: «В 1920 и 1921 годах в Москве и Петрограде свирепствовали голод, разруха и тиф, но небо дышало такой ослепительной свободой, будущее представало таким величественным и, главное, напрямую зависящим от каждого, что всё можно было перенести». Попробуем опуститься с волшебных поэтических высот на грешную, многострадальную землю. «Всеблагие», хоть они и всеблагие, если и зовут на свой пир, то -  не для нашего приятного времяпрепровождения. Про разруху всё верно, тиф в битком набитой Москве, возможно, ещё давал себя знать и в 1921 году, а в заметно опустевшем Петрограде он не был уже важной проблемой. Поговорим о «величественном будущем, напрямую зависящем от каждого» и про «ослепительную свободу».
Восстание в Карелии (а это – близко к Петрограду) было подавлено только в 1922 году. Чуть ли не вся страна была охвачена ожесточёнными сражениями большевиков с крестьянами: 10 численность каждой из наиболее крупных крестьянских армий (Махно на Украине, Токмаков и Антонов в Воронежской и Тамбовской губерниях 11 , восстание в Западной Сибири) доходила до 50 тысяч. Даже если вообразить такого человека, который, находясь в Петрограде, ничего не знал о происходящем на Севере, Юге и на Востоке, то событий в самом Петрограде (волнения на предприятиях, расстрел демонстрации, фактический мятеж частей Петроградского гарнизона в январе – феврале 1921 года 12 , Кронштадтское восстание 13 , репрессии по «делу Таганцева»), он никак не мог бы не заметить. Количество арестованных по так называемому «делуТаганцева» в июле-августе 1921 года, если считать одновременные массовые аресты подозреваемых в нелояльности с высылкой их в другие города, возможно, было близко к тысяче. В конце августа – начале сентября расстреляли около ста человек, в том числе самого Таганцева и Н.Гумилёва. Обращает на себя внимание несоразмерность кары с существом предъявленных обвинений.
Блок говорил в своей «пушкинской речи» на заседании в Доме литераторов на Литейном (в феврале 1921 года, в годовщину смерти Пушкина): «Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии, но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую свободу – тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл». 14 Какие всё-таки разные А.Блок и Д.Быков: Блоку нечем дышать, он задыхается, а Д.Быков захлёбывается от восторга, описывая «ослепительную свободу»!
  *
На странице 12 Д.Быков пишет: Пастернака «пощадили четыре волны репрессий – в конце двадцатых, в середине и в конце тридцатых, в конце сороковых». А на странице 574: «Большой Террор» 1937 года «являл собою наиболее масштабное с 1917 года отчуждение государства от народа». «В тридцать седьмом году народ в очередной раз понял, что он не хозяин своей страны». Д.Быков вроде бы упоминает коллективизацию (например, стр. 371) как время «чумы», но то ли не считает крестьян за народ (что-то вроде двуногих древоточцев – по Ленину – Горькому), то ли думает, что крестьяне, несмотря на весь кошмар коллективизации, раскулачивания и голодомора, продолжали до 1937 года ощущать себя хозяевами страны? 15 Вот и получается, что самое ужасное в истории страны (Д.Быков на странице 491 одобрительно – «у Сталина получилось  … с коллективизацией»!)  – вот эти самые 9 миллионов, загубленных ради каких-то политических фантазий, включая нетрудоспособных, которых без всяких средств к существованию вытряхивали где-нибудь в степи или на берег реки в глухой тайге, эти 9 миллионов оказываются неинтересным эпизодом между двумя «волнами репрессий» (конец 20-х – середина 30-х годов)!!! Да, Ромась учил Горького, что народ любить нельзя, но не до такой же степени! 16
2. ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ, ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
На странице 477 о Первом съезде советских писателей 17 августа – 1 сентября 1934 года сказано: «Докладывать поручено Бухарину – для всех это означало  конец эпохи, когда литературу оценивали по идеологическим признакам. Что-то вроде “Головокружения от успехов” Сталина  … Бухарин подошёл к докладу очень серьёзно. Горький поддержал Бухарина, требовал вернуться к реализму». «29 августа Колонный зал … восторженно приветствовал Пастернака перед его речью» (стр. 744). Насколько серьёзно отнёсся Бухарин к своему докладу, для нас сейчас не имеет большого значения. А всё остальное – плод неуёмной фантазии Д.Быкова (даже дата последнего заседания названа неверно – 31 августа вместо 1 сентября).
На первом заседании 17 августа после краткого вступительного слова Горького и решения нескольких организационных вопросов выступил с речью новый помошник Сталина по идеологии секретарь ЦК  А.А.Жданов (именно с «речью» - докладывать он мог бы равным – съезду партии, пленуму ЦК, а  писателям хватит и речи, хотя в стенограмме 17 она занимает три страницы плотного текста). Жданов говорил о недавнем съезде партии, о необходимости преодолевать пережитки капитализма в экономике и в сознании людей. О молодой советской литературе, «инженерах человеческих душ». Их сила в учении Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина. Об увядании буржуазной литературы – тем писателям не о чем писать. Из зарубежных следует читать только пролетарских писателей. После Жданова с докладом «О советской литературе» выступил Горький: тоже нажимал на творческое бессилие буржуазии, очередной раз (спустя 25 лет!) обрушился на авторов «Вех», вообще продолжал свою борьбу с ненавистным ему «мещанством», провозгласил мощь социалистического реализма. Прямо поддержать Бухарина, выступавшего 11 дней спустя, он никак не мог. А косвенно – их выступления близки, но совсем не в том смысле, какой пригрезился Д.Быкову – ни о каком ослаблении внимания к идеологии речи не было у обоих. 18 До поэзии дело дошло только 28 августа, с большим докладом (24 страницы текста) «О поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР» выступил Н.Бухарин. Он сказал, в том числе, о «нескольких поэтах очень крупного калибра, которые имеют решающее влияние» на поэтов «из комсомольско-партийной среды, наиболее тесно связанных с жизнью масс»: Б.Пастернаке, Н.Тихонове, И.Сельвинском (отчасти это касается, по его мнению, и Н.Асеева; имена Пастернака и Тихонова были встречены бурными аплодисментами, Асеева – просто аплодисментами, Сельвинский остался без аплодисментов). Бухарин процитировал Э.Багрицкого: «А в походной сумке/ Спички и табак,/ Тихонов,/ Сельвинский, / Пастернак». Бухарин отметил, что Пастернак – поэт, «наиболее удалённый от злобы дня, песнопевец старой интеллигенции, ставшей интеллигенцией советской», «замкнувшийся в перламутровую раковину индивидуальных переживаний». Что даже к «революционному смыслу своих стихов» он подходит через неожиданные ассоциации. Бухарина встретили  бурными и продолжительными аплодисментами, а провожали «аплодисментами, переходящими в овацию», криками «ура». Весь зал встал. Хотя в президиум (там – 52 человека) Бухарина не выбрали. А Жданов не удостоился ни оваций (только «бурные аплодисменты»), ни, тем более, криков «ура» и вставания. В этом можно видеть некий бунт, надежду на либерализацию, которой дышал и XVII съезд партии. Но Кирову оставалось жить всего три месяца, Бухарину – четыре года, двум третям делегатов XVII съезда – тоже несколько лет. Довольно убедительно мнение Ст.Коэна 19 : «Именно в связи с рютинским делом Сталин принял твёрдое решение избавиться от всех ограничений, которыми связывали ему руки тогдашняя большевистская партия, её руководящие кадры и политические традиции» - то есть уже с осени 1932 года, когда «умеренные» из политбюро не позволили ему казнить Рютина. 20
  *
«Интеллигенции мешала вера в правоту большинства, преклонение перед народом» (стр. 29). Это неверно, скажем, в отношении А.К.Толстого («Поток-богатырь», «Пусть тот, чья честь не без укора» и т.д.), Л.Н.Толстого  («Плоды просвещения», «Власть тьмы» и т.д.), А.П.Чехова («Палата № 6», «Мужики», «В овраге»), И.А.Бунина («Деревня», «Суходол») и т.д. Так что следовало бы либо отделять их от интеллигенции, либо говорить лишь о наименее творческой, наименее самостоятельно мыслящей части интеллигенции, доступной стремлению к подражанию и моде, склонной даже изображать какие-то высокие переживания, в действительности не испытываемые.
«Всякий раз, когда русские художники брались за изображение преуспевающих помещиков, удачливых хозяев, мыслящих и просвещённых купцов – выходила фальшь». «Пастернак прожил при русском капитализме 27 лет, и не сказать, чтобы этот социальный строй сильно его вдохновлял» (стр. 849, 850). Какая фальшь в Собакевиче у Гоголя? А помещики и дельцы у Розанова («Философия урожая», «Русский Нил»), Васса у Горького (в делах-то она преуспевает)? Достаточно убедительны многие персонажи А.Островского, Н.Лескова, П.Боборыкина (у него,  начиная, хотя бы, с Василия Тёркина: Твардовский говорил, что не знал о существовании этой книги Боборыкина, когда писал своего Тёркина). При российском капиталистическом строе Пастернак не жил и секунды. Разговор об отношении Пастернака к капитализму я начал бы с параграфа 7 первой же главы «Доктора Живаго»: «Все движения на свете в отдельности были рассчитанно- трезвы, а в общей сложности были безотчётно пьяны общим потоком жизни, который объединял их. Люди трудились и хлопотали, приводимые в движение механизмом собственных забот. Но механизмы не действовали бы, если бы главным их регулятором не было бы чувство высшей и краеугольной беззаботности. Эту беззаботность придавало ощущение связности человеческих существований, уверенность в их переходе одного в другое, чувство счастья по поводу того, что всё происходящее совершается не только на земле, в которую закапывают мёртвых, а ещё в чём-то другом, в том, что одни называют царство Божиим, а другие историей, а третьи ещё как-нибудь». 21 Д.Быков рассуждает о капитализме-социализме в духе какого-нибудь зануды-преподавателя марксизма-ленинизма. А Пастернак говорит о «чувстве высшей и краеугольной беззаботности», о причастности к истории. Круг общения молодого Живаго очень уютный, а там есть и дельцы, включая «просвещённых и мыслящих». Так что «фальши» гораздо больше в комментариях Д.Быкова, чем в обозреваемой им русской литературе.
«Ленин в стихах (и вообще в литературе), ни у кого не получается, у Алданова в “Самоубийстве” вышел плоско, примитивно» (214). Я бы взял Фаддея Попова из «Эфирного тракта» А.Платонова (Платонов явно писал это о Ленине), добавил бы из «Бегства» и «Самоубийства» Алданова, прекрасную зарисовку Куприна, которую с таким удовольствием цитирует Алданов в «Самоубийстве», то, что сказано о Ленине у Пастернака («Люди и положения») и Ленина из «Октября шестнадцатого» Солженицына, заглянул бы в ранние редакции горьковских воспоминаний. Получилось бы то, что нужно – ярко, объёмно и, вероятно, было бы значительным приближением к истинному облику вождя.
«Идея бегства никогда не была популярна у лучших представителей русской интеллигенции (751). Так уж – «никогда»! А если – вынуждали? Ни за что не соглашусь считать «худшими представителями русской интеллигенции» Бунина, Алданова, Набокова, Куприна. М.Булгаков пытался бежать, но не получилось, а на рубеже 20-х – 30-х просил отпустить его за рубеж. Не отпустили Блока и Ф.Сологуба, а Е.Замятина – отпустили. Шкловский весной 1922 года бежал из Петрограда в Финляндию по льду Финского залива – просматриваемому и простреливаемому с кронштадтских фортов. И.Бабель, оказавшись в Париже с женой и дочкой в 1929 году, примерялся, не остаться ли там насовсем. Помешали финансовые проблемы (И.В.Обухова –Зелиньская /  «Диаспора», вып. 4, 2002, стр. 622). «Лучшую», по Д.Быкову, часть интеллигенции представляет, видимо, И.Эренбург: он замечательно устроился – обожал СССР, живя в Париже (как и сам Д.Быков обожает СССР, живя совсем в другой стране).
Текст Д.Быкова порой туманен и загадочен, как бормотание шамана. На странице 627 читаем: «Цветаева уживалась даже в России 1918 года, среди пьяной матросни, спекулянтов и голода, не выживала, а полно и счастливо жила». Ограничимся тремя вопросами. 1. Почему лицо Москвы 1918 года (а Цветаева жила как раз в Москве) представлено именно пьяными матросами? Возможно, в этом какую-то роль играет стихотворение Пастернака  «Матрос в Москве» (1919). Но Пастернак пишет о нём как о чём-то необычном, чрезвычайном (в этом суть самого названия), как о «фантоме» (нечто подобное «сухопутным матросам» в того же времени «Окаянных днях» Бунина). Матроса занесло сюда «пьяным ветром», он пахнет трактиром с Галерной (а это – петроградская – петербургская улица). Он – символ грядущих преобразований – перемалывания всего (включая и Москву) в щебёнку для строительства новой жизни (мола – неподвижности). А Д.Быков, не имея для этого ни малейших оснований,  делает его чем-то обычным, каждодневным и повсеместным на московских улицах … 2. Почему Д.Быков ограничился одним, 1918 годом? Что же, с 1919 года что-то изменилось кардинально, и Цветаева перестала ощущать «полноту счастья»? Ну, хоть бы намекнул, что же такое тогда произошло, что стряслось? 3. Каким образом в эту «полноту счастья» Цветаевой вписывается смерть её младшей дочери Ирины в приюте – от голода, воспаления лёгких и от заброшенности?
Д.Быков (519) комментирует дневниковую запись К.Чуковского о том, как 22 апреля 1936 года восторженно приветствовали Сталина на V съезде ВЛКСМ (Чуковский упоминает, что они от души радовались этому вместе с Пастернаком): «Существует версия, что Чуковский специально вписал эти строчки в дневник – на случай, если записи найдут при обыске … Версия лестная, но сомнительная: … непременно обратили бы внимание на соседнюю запись о том, что Крупская не любит и не понимает поэзии … Это запись искренняя» (о том, что Чуковский и Пастернак восторгались Сталиным вместе с залом). Д.Быков очередной раз демонстрирует здесь полное непонимание существа дела. Ожесточённая война Сталина с Крупской началась, когда Ленин ещё дышал, известно очень резкое письмо Ленина Сталину по этому поводу. Если не сама Крупская сочинила знаменитое «Завещание Ленина», то, во всяком случае, очень энергично способствовала распространению этого документа. Сталин однажды даже пригрозил ей, что партия объявит вдовой Ленина, вместо неё  - Стасову. А уж к 1936 году она осталась чуть ли не главной занозой, мешавшей Сталину жить (своей ли смертью она умерла в 1939 году?). Так что запись Чуковского о Крупской – никакая не крамола, а очень приятное для Сталина напоминание  о дремучести  Крупской.  Точно так же, за три  года до того, 28 января 1933 года Чуковский на всякий случай, специально для слишком любознательных читателей из органов, вписал в дневник какой-то нелепый, явно чужеродный текст о своей ненависти к троцкистам.
                Чуть ли не десять страниц своего текста (538 – 546, 746) Д.Быков посвятил «антифашистскому» конгрессу 1935 года в Париже и участию в нём Пастернака. Д.Быков утверждает, что эта идеологическая операция прошла  «почти без сучка, без задоринки» (До чего же Д.Быков любит эти корявые, межеумочные обороты! На странице 133 прозаики «почти не справились с задачей»!). У Д.Быкова  получается, что нервный срыв Пастернака связан с «официальными ласками»! Хороши «ласки»! Международный конгресс в защиту культуры открылся в Париже 21 июня 1935 года. Горький стремился попасть на этот конгресс, был назначен главой советской делегации, 8 июня ему был выдан заграничный паспорт (до этого его с 1933 года не выпускали за рубеж под неубедительным предлогом медицинских противопоказаний). В совершенно детективной истории о том, как властям СССР удалось и на этот раз воспрепятствовать выезду Горького за рубеж, свою роль сыграло очередное (очень своевременное) заболевание Горького, а также отказ  Р.Роллана участвовать в работе конгресса.  Некоторые участники конгресса собирались говорить на нём не только о германском и итальянском фашизме, но и о притеснении писателей в целом, не исключая и СССР (именно поэтому я закавычил выше условное название конгресса «антифашистский» - так его именовали лишь в СССР). Именно по настоянию таких участников конгресса Сталин вынужден был отправить в Париж, вдогонку за основной делегацией, Бабеля и Пастернака – они опоздали к открытию конгресса.  Так Пастернак оказался между молотом и наковальней: в Париже  от него ждали (Мальро и другие) честной информации о состоянии дел в СССР – а какую честную информацию он мог обнародовать на весь мир? От одного этого вполне можно было рехнуться.  Но ведь и это далеко не всё. Когда Пастернак ехал  на конгресс, в Берлине он виделся с сестрой Жозефиной и ещё одним родственником - Ф.К.Пастернаком. Они очень советовали ему осторожнее высказываться на конгрессе о германском фашизме, поскольку  родители жили в Германии. А в Париже его встречал С.Эфрон, он просил не отговаривать Марину Цветаеву от возвращения в СССР. В результате Пастернак говорил с трибуны конгресса о теории стихосложения, а Марине Цветаевой тоже сказал что-то загадочное. А у Д.Быкова всё это называется «официальные ласки» - вот уж, действительно – свобода словоупотребления! 22
3. ГОРЬКИЙ
            В моих политических взглядах, вероятно, найдётся немало противоречий, примирить которые не могу и не хочу, ибо чувствую, что для гармонии в душе моей, - для моего духовного покоя и уюта, - я должен смертью убить именно ту часть моей души, которая наиболее страстно и мучительно любит живого, грешного и – простите – жалкенького русского человека.      М.Горький «Новая жизнь», 25 апреля (8 мая) 1917 года.
Человек в чёрном:  - Вам сулят невозможное счастье  (А.Блок «Король на площади»)
            Горький – человек фантастически  противоречивый. Его восторженная почитательница Ольга Форш («Сумасшедший корабль») так писала об этом: «Он высказывал одни свои суждения и совсем иные, как разнообразный, изменчивый и совершенно живой человек … Он не умел маневрировать, выбрасывая скепсис перед каждым явлением, чтобы дать возможность и время суждению отстояться … Основное его свойство – художник». Вот именно, художнику его идеологическая непоследовательность не мешает, в известных случаях она может даже служить украшением его сочинениям. Но Горький стремился учить, подобно пророку вести людей за собой. Претендовал на роль мыслителя, публициста, политического деятеля,  а тут часто требовалась значительно большая степень определённости. Б.М.Парамонов 23 так писал в 1992 году о «двоящейся и троящейся личности» Горького: «он попеременно ненавидит в себе то босяка, то интеллигента, а то и “строителя” – и чуть ли не одновременно с ними со всеми отождествляется. Тут и лежит “комплекс”  Горького».
  Д.Быков отмечает (Г53): «Горький человек удивительно свободный, у него нет ни одного дворянского или интеллигентского предрассудка». Всё так! Но подобный «комплекс»  вполне приемлем (так сказать – безропотно приемлем) лишь для людей, недостаточно развитых, неспособных самостоятельно критически мыслить; не то, чтобы пренебрегающих цивилизованными правилами общения, но просто этими правилами не интересующихся. 24 А для людей «с предрассудками», самостоятельно мыслящих, знающих, что такое человеческое достоинство, уважающих собеседника, соблюдающих вековые правила общежития – для таких поведение Горького выглядело неприемлемым, беспринципным, а мысли его – незрелыми, так сказать, цивилизационно не оформленными. Ведь полемизировать с ним -  всё равно, что полемизировать с пьяным. Например, марксизм его никогда не увлекал (да он и не вникал в эти догмы), бывало, весело называл марксистов – «марксидами», но «Мать» по заказу Ленина написал, и вообще готов был увлечённо служить тому, во что сам не верил.
Очень наглядно проявилось всё это и в отношении Горького к Февральской революции. Д.Быков пишет по этому поводу (Г213): «Февраль мог вызвать восторг разве что у насквозь политизированной – и уже потому мелочно-недальновидной – интеллигенции вроде круга Зинаиды Гиппиус … Прочие отлично понимали, чем всё кончится. В их числе был Горький – восторгов по поводу Февраля не испытавший и сердившийся, когда их при нём высказывали другие». Таким образом, у Д.Быкова в число «мелочно-недальновидных» попал и Ленин, хорошо понимавший, какие прекрасные перспективы открывают события в Петрограде для «разрушителей всего до основания» (ну и для Вильгельма  II, конечно) и рвавшийся в Россию, чтобы не упустить свой шанс.
Допустим сначала, что Горький, действительно, «не испытывал восторга по поводу Февраля», как об этом ошибочно пишет Д.Быков. Но ведь именно Горький не менее 15 лет усиленно призывал «пусть сильнее грянет буря». Именно он, при его таланте, при его неслыханном литературном успехе, при его тиражах, как никто другой, воспитал целое поколение «жаждущих бури». Он и англичан в 1907 году пытался обратить в свою веру (статья «Лондон»), обещал, что «даже камни будут улыбаться». И если вместо улыбающихся камней в России получилось безобразие, то с кого же первого спрашивать, как не с Горького? Именно Горький обязан был бы броситься в ноги согражданам, молить их о прощении, поскольку завёл их в сущее болото. Обязан был как честный, порядочный человек. Но Горький, как заметил Д.Быков, - без «глупых предрассудков». Не был ни честным, ни порядочным в отношении своих читателей и почитателей, совращённых им «малых сих». Может быть, в личных отношениях он какие-то нормы соблюдал, но сейчас – не об этом. Не покаялся, как говорится  - «не дождётесь!».
У Д.Быкова (Г212) Горький «увидел в происходящем только бунт примитива, бунт инстинкта – и заклеймил его раньше других в “Несвоевременных мыслях”».  А где же он раньше был – великий  людовед и душелюб?!  Почему же заранее об этом не предостерегал? Всё было сосем не так, как пишет Д.Быков. Другие предостерегали – хотя бы авторы «Вех», А.Белый, романы которого так не понравились Д.Быкову, И.Репин (например, картина «Какой простор!»). А Горький ничего не хотел слушать, ругал оппонентов «мещанами», через 25 лет после опубликования «Вех» всё не мог успокоиться, продолжал их проклинать. Всё это потому, что их предостережения оправдались, а он оказался каким-то Сусаниным, только завёл в болото не супостатов, а собственных сограждан.
  А.Солженицын («Август 1914») упоминает реакцию венских газет на убийство Столыпина: «Опять великий муж России пал жертвой зверской власти: русские социалисты-террористы с большим влиянием в кругах русской буржуазии и университетских, называют себя освободителями, прикрывая этим отвратительное варварство и только препятствуя мирной культурной работе» - речь идёт именно о власти озверевших революционеров и сочувствующих им. И Горький – в первых рядах этих самых, сочувствующих, если не вовсе – их главарь, такой же, получается, как они отвратительный варвар, мешающий культурной работе. 25
Германию крайне тревожил неожиданно быстрый успех столыпинских реформ. В 1911 году комиссия немецких специалистов пришла к выводу, что за 20 лет таких реформ Россия станет непобедимой. В 1912 году «знакомиться с результатами реформ в России» (только ли за этим?) из Германии прибыла группа  под руководством профессора М.Зеринга. В состав группы входили 10 профессоров, два руководителя департамента, два президента земель. В августе 1913 года в России побывала правительственная комиссия из Германии под руководством профессора Аугагена. Были поражены. Пришли к выводу: если России ничто не помешает, в течение 10 лет она станет сильнейшей державой Европы. Этот вывод очень обеспокоил Вильгельма II. 26
Соответственно, в  первые 17 лет XX века для Германии не было ничего приятнее из происходящего в России, чем любой сепаратизм, любая революционная деятельность и, особенно деятельность Горького. Совсем не случайно на рубеже нулевых – десятых годов  Горький бесплатно жил на Капри на даче германских Круппов (Д.Быков «Капричио»).
Теперь о том, встретил ли Горький Февральскую революцию «скепсисом и бурчанием» (Г210) «на фоне русской интеллигенции, поголовно завороженной и восхищённой Февралём». «Всё-таки он знал Россию лучше, чем большинство современников». Насчёт интеллигенции, «поголовно завороженной», я уже упоминал выше, а также ранее в другой статье, посвящённой «Советской литературе» Д.Быкова. 27 В доказательство «скепсиса и бурчания Горького» Д.Быков самым наинаглейшим  образом приводит свой текст (Г212-213), слепленный из клочков, которые он навыдирал  из самых разных глав «Несвоевременных мыслей» Горького, клочков, опубликованных соответственно в № 74 «Новой жизни» (14  <27> июля 1917 года  - это отклик на июльскую попытку большевиков захватить власть), № 205 (19 декабря 1917 года <1 января 1918 года>, то есть – через два месяца после октябрьского переворота!) и т.д. Д.Быков (жульничать, так жульничать!) даже не заикается о своей оригинальной работе с источниками и выдаёт результат своего творчества за подлинный текст Горького! Хороша же концепция, если ради неё приходится идти на прямой подлог!
Следующая цитата слеплена точно таким же жульническим  способом из фрагментов, надёрганных в разных текстах Горького. И этот результат творческих усилий Д.Быкова снова выдаётся им за текст Горького. Первой идёт цитата из «Писем к читателю» («Летопись», №№ 2,3.4 1917). С этими письмами Горький обратился к читателям  в связи с Февральской революцией. В полном соответствии со своим общим замыслом – заменить честную информацию подлогом  -Д.Быков, разумеется, игнорирует торжественную декларацию, открывающую этот текст Горького: «Русский народ обвенчался со Свободой. Будем верить, что от этого союза в нашей стране … родятся новые сильные люди. Будем крепко верить, что в русском человеке разгорятся ярким огнём силы его разума и воли» и т.д.
                Горький встретил Февраль с восторгом, считал революцию подлинной. В этой же первой своей публичной декларации писал также: «До сего дня русская революция в моих глазах является цепью ярких и радостных явлений разумности. Особенно мощным явлением спокойной разумности был день 23 марта, день похорон на Марсовом поле. В этом народном шествии сотен тысяч людей впервые и почти осязательно чувствовалось – да, русский народ совершил революцию, он воскрес из мёртвых …  Огромное счастье дожить до такого дня!» «ОГРОМНОЕ СЧАСТЬЕ!» Ну, куда тут впихнуть махинации Д.Быкова? Чтобы поставить всё с ног на голову, Д.Быкову пришлось «не заметить» этих двух медовых месяцев Горького с русской революцией!!! С первых дней Горький в Таврическом дворце, даёт указания,  кого из арестованных министров куда тащить, заступается за напрасно, по его мнению, арестованных.  С восторгом рассказывает о сознательных крестьянах, толпами рвушихся на фронт, в революционную (теперь) армию и готовых завалить города хлебом по сходной цене. Раскатывает по Петрограду в реквизированном у кого-то автомобиле, с  упоением руководит культурой новой, свободной России в качестве неназванного министра изящных искусств (выражение М.Пришвина, близко всё это наблюдавшего). Пришвин говорит, что квартира Горького напоминала тогда пугачёвский штаб.  Но уже 23 апреля (6 мая) Горький пишет по поводу стрельбы на Невском за два дня до того: «Самый страшный враг свободы и права -… наша глупость, жестокость, хаос тёмных инстинктов». А ровно за неделю до восстания, 27 июня (10 июля) с тревогой спрашивает: «Развивается ли в стране процесс единения разумных революционных сил?» и с горечью констатирует: «Есть признаки, как будто подсказывающие отрицательный ответ» (неразумные объединяются намного быстрее разумных – уж это-то ему следовало бы знать).
Здесь самое время вспомнить об отношении Горького к правде и лжи. Горький давно уже был «социалистическим реалистом», то есть предельно политизированным реалистом в своей публицистике, а в значительной мере – и в переписке –задолго до того, как это понятие обнародовали Сталин и И.М.Гронский. М.Алданов («Воспоминания о Максиме Горьком») отмечает, что очерки Горького об Америке совестно читать. Много фальши, надуманного в «Двух душах» и «Разрушении личности». И Л.Толстой, и В.Джеймс увидели эту пристрастность Горького, отмечать преимущественно всё отвратительное. «Для русских действительность – злейший враг» (Джеймс после беседы с Горьким).
В 1929 году Горький оправдывал подобное своё поведение перед Е.Кусковой, мнение которой было для него очень важно, тем, что народу «так называемая правда» не нужна, А нужна только «соцреалистическая» - возвышающая, мобилизующая, воспитывающая. И ведь это действительно так – народ предпочитает быть обманутым. М.Алданов («Самоубийство») замечательно описывает рассуждения молодого Муссолини по этому поводу: «Человек ничего не смыслит, он не может вести себя согласно требованиям разума, часто не понимает своих собственных интересов, ещё чаще им не следует. Он думает сегодня одно, завтра противоположное, и ему тоже можно и нужно говорить сегодня одно, а завтра совершенно другое. Он даже и не заметит. Лишь бы только образованное дурачьё ему не напоминало и не разъясняло, и уже по одному этому не следует давать свободу образованному дурачью». Из 15 месяцев существования «Новой жизни» 10 месяцев Горький именно этим и занимался – сражался с «образованным дурачьём» (начиная, скажем, с  Г.В.Плеханова). Возможно, он и сам не вполне осознавал подобные мотивы своего поведения, в такой степени, в какой этот алгоритм сформулировал Муссолини у Алданова. Д.Быков прав – у Горького нет «интеллигентских или дворянских предрассудков», которые могли бы, в частности, помешать такому его поведению. Это было  сильнейшим оружием и большевиков, и итальянских фашистов, и германских нацистов – они настойчиво требовали у своих политических противников (слюнявых либералов) строгого соблюдения тех правил, которым сами, конечно, н е собирались следовать.
Д.Быков (в обычной своей, развязной манере) утверждает (Г233), что Горький в течение всего периода  «Новой жизни», то есть – до лета 1918 года, «неутомимо и целенаправленно поливал большевиков» (более подходящего глагола, чем «поливал»  у Д.Быкова не нашлось).  Конечно, это совсем не так. Горький не «поливал»  большевиков, а самоотверженно сражался с их главными противниками – с тем самым «образованным дурачьём».  С первых своих публикаций в революционной (теперь) прессе Горький призывал к обострению классовой борьбы (какая задача может быть более первоочередной и более важной в самый тяжёлый момент такой губительной войны?!), будил подозрения в отношении имущих классов, их коварных, угрожающих революции заговоров и подкопов. Но сам же и ворчал по поводу безобразных, насильственных форм  им же спровоцированной «классовой борьбы». Он радуется готовящемуся наступлению на фронте, которое, по его ожиданиям, может «мобилизовать» народ, и сам же в своих мерзких «Сказках» (изданных Ладыженским в Берлине!!! В 1917 году!!!) осмеивает патриотизм, призывает солдат бросать окопы и спешить домой, пока там всю землю без них не расхватали. Радуется братанию на фронте, хотя должен был бы понимать постановочный характер этих братаний со стороны немецких офицеров, весьма заинтересованных в таких акциях. Немцы широко использовали тексты Горького в своих агитационных материалах, распространяемых в русских окопах с помощью солдатских комитетов. Недаром офицеры-фронтовики присылали Горькому символические верёвочные петли как твёрдое обещание вздёрнуть его за эти художества на ближайшем суку. Конечно, у Горького нет никаких интеллигентских предрассудков, в этом Д.Быков прав на 150  %.
               Даже осуждая июльское восстание, Горький о вине большевиков говорит очень осторожно, как и о причастности к восстанию немцев (большевики раздавали участникам по 10, а то – и по 25 рублей, кому – настоящими, кому – фальшивыми; это были в то время громадные деньги – на корову вполне хватило бы), говорит, что вся беда в глупости и жестокости народа.
Горький взбунтовался против большевиков только накануне их октябрьского, победного восстания. 18 (31) октября он опубликовал в «Новой жизни» грозное требование – ЦК должен опровергнуть слухи о готовящемся 20 октября (таковы были слухи, либо действительные первоначальные планы партии) восстании – «Нельзя молчать!» 28Его пугала крестьянская стихия, с которой большевики, по его мнению, не смогут справиться, и страна погрузится в хаос безначалия. До марта 1918 года он написал всё лучшее, из того, что попало потом в книгу «Несвоевременные мысли»: честное, откровенное, беспощадное по отношению к большевистскому правительству, которое лишь «спасает само себя». Но уже в № 43 (258) 16 марта 1918 года 29 он снова начал критиковать интеллигенцию – «книжную», совершенно не знающую действительности. Тело её лежит на земле, а голова выросла высоко в небеса – издали всё кажется лучше, чем вблизи. 30 Понимал ли он, в какой степени всё это относится к нему самому? И в следующем номере 17 марта в «Прощёное Воскресенье» (!) снова о том же: «Интеллигенция будет в ответе за это одичание» народа (а сам он, видите ли, совсем ни при чём!). 21 марта говорит о том, что классики преувеличивали достоинства народа: «Я имею право говорить обидную и горькую правду о народе» (в этом пафос будущей книги «О русском крестьянстве»). А не мог бы он осознать всё это несколько раньше и притормозить со своими пламенными призывами – с «Буревестниками» и со всякими «Мать –перемать»!? 22 марта: «Народ тянется к равенству по-азиатски: равенству в ничтожестве». 28 марта – примирительно: «В том, что есть – все мы одинаково виноваты» (а я бы сказал, что Горький виноват больше всех). Видимо, последняя серьёзная критика большевиков в «Новой жизни» 4 – 7 апреля: «Правда» науськивает «рабочих на интеллигенцию, интеллигенцию на рабочих». «У демократии два врага: гг. коммунисты и кадеты, которые начинают убиение духа демократии».  Утверждение Д.Быкова, что после покушения на Ленина Горький прекратил всякую оппозиционную деятельность неверно. Он значительно ослабил её, как уже сказано, с марта 1918 года, но, например, в сентябре 1919 года писал Ленину, что «красные» такие же враги народа, как и «белые». Похожие его заявления попадали и в иностранную печать. А осенью 1921 года Зиновий Пешков сообщил министерству иностранных дел Франции, что Горький считает – большевикам крышка, и займы им давать не следует. 31
*
В книге «Борис Пастернак» Д.Быков восхищался успехами Сталина, у которого «получилось» с индустриализацией, с коллективизицией (подумаешь – 9 миллионов уничтоженных и разрушенное сельское хозяйство – стоит ли обращать внимание на подобную ерунду! Н.Б.). Но до формулы «у Сталина получилось с репрессиями» тогда дело всё-таки не дошло, от такого непотребства что-то Д.Быкова удержало. А в книге «Был ли Горький?» Д.Быков вплотную подходит к подобной декларации (Г53): «Горький – человек удивительно свободный, у него нет ни одного дворянского или интеллигентского предрассудка. Отсюда такая свобода в изображении ужасного. Поэтому одобрял воспитательные колонии» (спасибо, что не написал прямо – «воспитательные санатории», «воспитательные дома отдыха»!). В конце книги Д.Быков посвятил этой теме целых 12 страниц своей фирменной «словесной диареи» (Г283 – 294). 32 Д.Быков старается утопить суть дела в этих 12 страницах.
Начнём с самих «воспитателей», противопоставляемых Д.Быковым «бросовому материалу», из которого обожаемые Горьким чекисты будто бы лепят «сознательных строителей социализма». Сам же Д.Быков в книге о Пастернаке (672, 848) пишет «главный советский принцип – отрицательная селекция», «советский значит – бездарный и лентяй». Приводит слова  Пастернака из его письма пасынку Алику в Свердловск в связи с арестом Нейгауза осенью 1941 года (612): «Всех честных людей в России сажают». 33
Теперь о «воспитуемых», о «бросовом материале», который Горький застал на Соловках в 1929 году как продукт указанной отрицательной селекции – священнослужителей (епископы со всей страны), учёных, включая Д.С.Лихачёва, инженеров, царских и белых офицеров …
«Имелось в виду лабораторным путём создать из воров, мошенников и инакомыслящих другую человеческую природу» (Г289). «На Соловках делают сверхлюдей из человеческих отбросов, как их тут понимают … А тема этих отбросов всегда была для Горького очень значимой … те, кто выброшен из общества всегда казались ему победителями этого общества, людьми особенной, высшей природы, отвергшими условности» (Г293). В последнем рассуждении куда-то делись инакомыслящие, воспитуемые становятся победителями, а дряблой, блудливой оговорки «как их тут понимают», конечно,  недостаточно для того, чтобы внести  хоть каплю порядка и смысла во всё подобное нагромождение белиберды  и бреда 34 («заключённые получают от труда удовольствие»  <Г290> и т.д.)
Горький в ноябре 1917 года – марте 1918 года был несомненным «инакомыслящим», в определённой мере оставался  таковым и далее, но ни сам Горький не считал себя тогда «отбросом», ни Д.Быков не оценивает так  тогдашнюю «диссидентскую» деятельность  Горького. Наоборот, Д.Быков воспринимает сочинения Горького той поры как подвиг. И вот, 1929 год – власть та же самая, основанная на тех же принципах, но теперь инакомыслие  воспринимается почему-то как нечто абсолютно недопустимое, за что голову надо отрывать, - не только по мерке чекистов и Горького, но и в оценке Д.Быкова. Что изменилось за эти годы? Одно – Горький успел перемеситься на сторону большевиков. 35  Но почему и Д.Быков так поспешно устремляется туда же, вслед за Горьким? Да и сегодняшних инакомыслящих Д.Быков, видимо, не считает отбросами, ну, хотя бы – самого себя (вообще-то он в соответствии с вышеизложенным может быть отнесён к категории «мошенников», так что должен попасть в состав «отбросов» раньше упомянутых священнослужителей, учёных, инженеров, офицеров, которых он так бесцеремонно туда зачислил).
Достаточно часто в лагеря попадали  по статье 58 (КР – «контрреволюционная деятельность») и вне связи с какой-либо реальной антиправительственной  деятельностью. Жёны избавлялись таким способом от надоевших мужей, мужья – от жён,  36 соседи – от соседей (в расчёте на их жилплощадь; кстати, так и сотрудники органов решали свои жилищные проблемы), сослуживцы – от конкурентов-сослуживцев и от начальников (в расчёте занять освободившееся место или, хотя бы, обрести менее требовательного начальника). Ну и сами органы в поте лица лепили дела, чтобы продемонстрировать свою полезность, заработать звания и должности и т.п. 37 Обвинения в уголовных преступлениях как-то расследовались, а ложные обвинения в контрреволюционной деятельности действовали безотказно.
Из случаев реального сопротивления советской власти, её принципам (её беспринципности) упомяну два. «Знаменитому микробиологу профессору В.А.Барыкину большевицкие  чиновники предложили для опытов использовать заключённых вместо дорогостоящих мартышек. Он наотрез отказался, был арестован и убит чекистами 15 апреля 1939 года» («История», стр. 881). А Д.Быков патетически брызжет слюной: «Над заключёнными Соловков не ставили химических опытов, их не морили ядами, не погружали в кислоты» (Г289) – очередной раз приглашает нас разбираться в сортах исторического дерьма (химические опыты ставить, оказывается, нельзя, а микробиологические – да сколько душе угодно!) Кстати уже в 1923 году в УК РСФСР внесены изменения – за контрреволюционную деятельность и вредительство теперь карали  не только в случае реальных действий, но и при наличии одного лишь умысла! («История», стр. 808).
Наверняка очень характерны обстоятельства, при которых попал на Соловки О.Волков («Погружение во тьму», 2000): ему предложили стать сексотом, в противном случае пообещали «сгноить в лагерях». Он выбрал лагери.
О Соловках и о визите туда Горького подробно рассказали два свидетеля – Д.С.Лихачёв («Воспоминания», 2009) и О.Волков (цит. соч.). Ценные подробности приводит и А.Ваксберг. 38 Поездка Горького на Соловки состоялась по настоянию Г.Ягоды (значит,  -  Сталина) в связи с тем, что Великобритания и США отказались покупать лес у СССР, поскольку он добывается заключёнными, работающими в нечеловеческих условиях: лозунг И.Френкеля: «мы должны взять от заключённого всё в первые три месяца» - был достаточно хорошо известен. Что будет с заключённым после этих трёх месяцев, ни Френкеля, ни правительство СССР, конечно, не заботило. От Горького и требовалось – всей силой своего европейского авторитета – опровергнуть беспокоящие западных покупателей слухи. Он и опроверг, хотя на самих лесозаготовках не побывал. Кое-какие меры по облагораживанию Соловков (тех мест на Соловках, куда должен был попасть Горький) чекисты предприняли: понатыкали ёлок перед зданием лагерной администрации, выдали новые халаты медперсоналу, в чудовищном карцере «Секирка» убрали жёрдочки, на которых обычно заставляли сидеть заключённых, поставили стол и усадили за него наименее истощённых из числа  зэков – читать литературу и т.п.  Но Горький, несомненно, узнал достаточно много: собирал от заключённых (как бы тайно от администрации лагеря) записки в фойе театра, 40 минут говорил наедине с одним несовершеннолетним заключённым и т. д. Однако, все его бумаги, включая упомянутые записки, похитили как бы неизвестные воры. Чемодан чекисты вернули Горькому, но – с многозначительным содержимым – коробкой с пеплом. Горький, как от него и требовалось, воспел Соловки и весь ГУЛАГ в своих очерках «По Союзу Советов». С этой угрозой экономике СССР, таким образом, справились, А рассуждения Д.Быкова на эту тему – слишком отвлечённые от сути дела, чтобы заслуживать какого-либо внимания. Что выторговал Горький за такое своё, примерное поведение – не ясно. Но, например, Юлии Данзас он помог освободиться  с этих самых Соловков.
Истязания и издевательства, которым подвергались многие КР, бытовики и уголовники в лагерях, включая и «Соловки – 1929», хорошо описаны. Эти действия администрации лагерей преследовали  две основные цели:   1 в самом зародыше пресечь любую мысль о сопротивлении; 2. (в первую очередь применительно именно к КР) подавить в заключённом всё человеческое, подавить безвозвратно (как у В.Орлова: «на что мне права человека, я давно уже не человек»). Упоминание о таком обращении с заключёнными как о «перевоспитании», «выращивании сверхчеловека» возможны только в лживых текстах, подобных тексту Д.Быкова (например, одобрительно об «интенсивной занятости заключённых» стр. Г290). Д.Быков лишь переводит на свой блудливый язык известную формулу Галича: «А за то, что не жгут, как в Освенциме, ты ещё им спасибо скажи». Не просто уцелеть, но и ещё в достаточной степени сохранить себя как личность, удавалось немногим. Кроме простой удачи (помощь работников медсанчасти и т.п.) в значительной мере это касалось специалистов, необходимых для жизнедеятельности данного лагерно-производственного комплекса.
                Уголовников первоначально именовали СВЭ – «социально-вредный элемент». Однако ко времени прибытия Горького на Соловки уже начался процесс по сближению лагерной администрации с уголовниками. Их стали называть «социально-близкими» (в отличие от не поддающихся «перевоспитанию» «контрреволюционеров»), назначать на административные должности – бригадиров и т.п. Именно на их примере демонстрировали Горькому «успехи перевоспитания» в 1929 и 1933 годах. На Соловках, Горький послушно смотрел только туда, куда ему показывали. Его привели в караулку, из которой только что вынесли стойки   с винтовками, и познакомили с чекистами, переодетыми в новенькие арестантские робы. Он побеседовал с этими ряжеными и впоследствии с восторгом рассказывал о великой воспитательной работе чекистов, успешно формирующих сознательных строителей социализма из отбросов общества. В 1933 году – на Беломорканале в аналогичном спектакле охотно участвовали и настоящие уголовники. М.Пришвин («В краю непуганых птиц», 1934) стыдил Горького: делает вид, что принимает за чистую монету отвратительные спектакли «чудесного перевоспитания», которые разыгрывают перед ним чекисты и заключённые – уголовники. Пришвин этой книгой отбоярился  от участия  в горьковском гроссбухе, посвящённом каналу. Эта книга, ещё в рукописи, никак не могла миновать Горького. Если бы Горький считал упрёки Пришвина несправедливыми, то нашёл бы способ уговорить Пришвина смягчить тон. Сказанное – это всё, что имеется по поводу успехов «перевоспитания», «пересоздания человека»: спектакли, которые умиляли Горького, и омерзительно наивный – до гнусной лживости - комментарий Д.Быкова к этим текстам.  Это было главной мечтой всей жизни Горького, и вот, на склоне лет (на сколько ещё лет жизни он мог рассчитывать, такой потрёпанный этой самой жизнью?) ему, казалось бы, предоставлялась возможность успеть – увидеть эту мечту воплощенной (или, хотя бы – воплощаемой) в  реальности! Стоит ли удивляться тому, что он, как и в Москве в 1928 году 39 , поддался искушению и гнал от себя, вопреки очевидному, сомнения в подлинности происходящего?! Сталин и Ягода хорошо знали об этой слабости Горького и превосходно на ней сыграли. 40 Подобные спектакли в лагерях устраивали позже и для иностранных корреспондентов («История», стр. 902). «И лишь на Колыме и Соловках/ Россия та, что будет жить в веках» (Г.Иванов «Россия тридцать лет живёт в тюрьме»).
                4 ПАСТЕРНАК («в резонансе с хаосом»)
                В.Катаев в повести «Белеет парус одинокий» упоминает пароход «Тургенев», который курсировал в те времена между Аккерманом и Одессой. При отплытии все скапливались (большинство – вместе с багажом) у борта, обращённого к берегу, и пароход оказывался в заметно накренённом положении. Капитан командовал в свой, как сейчас говорят, «матюгальник»: «А ну, бегить уси направо!» Все перемещались на противоположный борт. Так, с чередованием команд и соответствующих им перемещений, кренясь то на один, то на другой борт, пароходик и совершал своё путешествие.
                Рассказ Д.Быкова о взглядах Пастернака (на революцию и революционные преобразования) и об их отражении в его стихах и прозе заставляет вспомнить именно о колебаниях одесского пароходика.
                «Поначалу» (какие-то неназванные – «они») «радостно приветствовали путаный и близорукий февраль, а после … по контрасту с бессилием и хаосом постфевральской России – и Октябрь» (132). Поскольку авторы этой главы (Д.Быков и Л.Мочалов) на следующей странице констатируют, что из поэтов события 1917 года историей поручено описать  Пастернаку, значит, цитата со страницы 132 относится, в первую очередь, именно к нему. Но (134) «речь идёт о резонансе между поэтом и временем (да и страной, переживающей гибельное вдохновение) … “religio” и значит связь, и никогда больше Пастернак … не чувствовал такой тесной и органической связи с реальностью, как летом семнадцатого года». Все известные цивилизации построены на идее божественного порядка, противопоставляемого первозданному хаосу. Так что именно здесь уважаемым авторам следовало бы определиться: либо «религия» - единение, либо «резонанс с хаосом», то есть – с атомизацией. На представлении о «жареном льде» ничего убедительного не сконструируешь. Из положения «резонанс с хаосом» - радость по поводу октябрьского переворота (даже, допустим, положившего конец хаосу) немыслима. Ссылка на Юрия Живаго с его минутным порывом  - приветствием этому перевороту тут ничем не поможет. К тому же это писал через 30 лет совсем другой человек, в значительной мере переосмысливший своё отношение к событиям 1917 года. О.Шпенглер («Закат Европы») отметил, что основополагающие представления о «времени» и «судьбе» доступны лишь трём категориям лиц: верящим в Бога, поэтам и влюблённым. Сам Пастернак определил жанр своей книги «Сестра», как «портрет любимой на фоне бури». Он, таким образом, счастливо объединял в одном лице все три названные Шпенглером категории. С другой стороны достаточно распространена такая точка зрения, что влюблённость – особого рода помешательство, в котором парадоксальным образом наличествуют, проявляются  и отмеченная Шпенглером проницательность, и  пароксизм упоительной необъективности, некритичности  – порыв к идеализации не только предмета  любви, но и самого себя, всего человечества и переживаемой стадии исторического процесса. 41               
           Проблема в том, что Д.Быков странным образом то и дело игнорирует прямые высказывания Пастернака по важнейшим вопросам, затрагиваемым в книге, в том числе – и высказывания о событиях 1917 года, в его письмах того времени.  Относительно книги «Сестра моя – жизнь» Пастернак писал 15 августа 1922 года  Брюсову: дух книги отражает «наиболее близкую сердцу и поэзии» стадию революции, её утро и взрыв, «когда она возвращает человека к природе человека и смотрит на государство глазами естественного права». Яснее не скажешь, в следующей, большевистской стадии революции уже не осталось ничего  близкого  сердцу и поэзии; революция не только перестала смотреть на государство глазами естественного права, но полностью пренебрегла всяким правом, и естественным, и предписанным законодательно, пренебрегла, как глупой буржуазной выдумкой.
             В 1925 – 1927 годах Пастернак пишет две поэмы о 1905 годе в связи с 20-летием событий: «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт». Д.Быков посвятил этим поэмам десятки страниц, отметил (239), что Пастернаку «пришлось насиловать себя», что «невозможно было оставаться поэтом и не врать ежесекундно и себе и людям» (234). Упоминает (251) о вопросе Троцкого, насколько искренне это написано. Но о самом главном, о письме Пастернака Федину 6 декабря 1928 года Д.Быков опять (!) умалчивает, хотя именно там Пастернак интереснейшим образом описывает эту свою стратегию. «Многие из нас ограничили свой живописующий дар … свою частную судьбу в эпоху, стёршую частности  и заставившую нас жить не непреложными кругами и группами, а полуреальным хаосом однородной смеси». «Когда я писал 905-й год, то на эту относительную пошлятину я шёл сознательно из добровольной идеальной сделки с временем. Мне хотелось втереть очки себе самому и читателю, и линии историографической преемственности … и идолотворствующим тенденциям современников и пр. и пр. Мне хотелось дать в неразрывно сосватанном виде то, что не только поссорено у нас, но ссора чего возведена чуть ли не в главную заслугу эпохи. Мне хотелось связать то, что ославлено и осмеяно (и прирождённо дорого мне), с тем, что мне чуждо, для того, чтобы, поклоняясь своим догматам, современник был вынужден, того не замечая, принять и мои идеалы» (и далее – о необходимости прийти к какому-то взгляду на историю, не оставляющему споров). 42  Таким образом, Пастернак решительно отказывался растворяться в «полуреальном хаосе однородной смеси», а «идейную» составляющую двух поэм называл «относительной пошлятиной» .
        Остаётся непонятным, каким образом под одной обложкой могут сосуществовать, например, следующие семь утверждений Д.Быкова. «Повесть» и «Доктор Живаго» - продолжение блоковской темы революции, но не полный конец всему, а начало новой правды, торжество истинно христианских отношений (328). «Охранная грамота» - неутешительный итог первого десятилетия советской власти (365). В 1931 году Пастернак верит, что революция пришла устанавливать справедливость, а не усугублять несправедливость (421). В начале 30-х к Пастернаку вернулось сознание своей правоты (472). На странице 566 , говоря о середине 30-х годов, Д.Быков  отмечает, что нельзя сказать, когда Пастернак пришёл к выводу, что история России зашла в очередной тупик. В 1936 году Пастернак, наконец, осознал, что жизнь ухудшается; Россия удовлетворилась большевизмом только временно; это – роковая подмена (573). В 1926 и в 1958 годах Пастернаку одинаково ясно – революционная утопия была подлогом (780, 781).
          Заметно ослабить влияние хаоса, с которым так ощутимо резонирует текст Д.Быкова, могли бы как два уже упомянутых письма Пастернака (Брюсову, 1922; Федину,1928), так и многие другие его письма. 27 декабря  1932 года Пастернак пишет  отцу о том, что тот совершенно не представляет положения в СССР.  Те, с кем Пастернак-старший встречается – ответственные работники, тщательно отобранные советские корреспонденты  - бессовестно лгут ему. «Условной действительности, которую воображают и о которой рассказывают» они, «нет на свете, и искусство не может  заниматься несуществующим.  А оно сейчас притворяется, что им занимается». И там же: «Что эта дикая война 1914 – 1918 наделала!!  Сколько ещё придётся расхлёбывать. Когда-нибудь в 2014, пожалуй,  убедятся, что война была столетней»!!!!!!! (здесь следовало бы поставить не семь, а все сто восклицательных знаков).    
           5 марта 1933 года Пастернак  писал родителям о «кровожанно-революционной» речи Луначарского», перенёсшего удар, уже «полуприговорённого к смерти». И далее: «Одно и то же, как это не покажется странным тебе,  угнетает меня и у нас, и в вашем порядке». Движение, тоже «не христианское», «та же опасность скатиться к бестиализму факта», «отрыв от вековой традиции». «Это движенья парные, одного уровня, одно вызвано другим, и тем это всё ещё грустнее.  Это правое и левое крыло одной матерьяльстической ночи».
В связи с приходом нацистов к власти родители Пастернака обсуждали возможность перебраться в СССР. Пастернак 8 – 14 мая 1933 года в осторожных выражениях (приходилось опасаться перлюстрации) предостерегал их от такого шага, предлагал, если и приезжать, то – лишь на время, например, - на лето.
17 февраля 1934 года Пастернак пишет родителям, что своими публичными выступлениями по поводу антифашистских акций в Австрии и по поводу приезда Димитрова боится, как повредить родителям своей антифашистской позицией, так и «интересам  Зины и детей» слишком самостоятельным взглядом на предмет (отличным от официально предписываемой позиции).
Письмо сестре Жозефине 7 ноября того же года посвящено тому, насколько рискованными были бы как посещение Пастернаком родителей и сестёр в Германии (что он смог бы в печати говорить о своей поездке?), так и приезд сестры в СССР.
              Из писем к О.М.Фрейденберг очень интересно и ценно письмо 13 ноября 1946 года о романе, который Пастернак пишет в это время (тогда роман назывался «Мальчики и девочки»). «В нём я свожу счёты с еврейством, со всеми видами национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями, будто существуют ещё после падения  Римской империи какие-то народы, и есть возможность строить культуру на их сырой национальной сущности.  Атмосфера вещи – моё христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское и толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным».
Из достаточно прозрачных высказываний Пастернака в его текстах, предназначенных для публикации, высказываний, очень ценных для суждения о его мировосприятии, сошлюсь на тему «львиной пасти» в «Охранной грамоте» - в воспоминаниях о Венеции (часть вторая, гл. 17). «Опускная щель для тайных доносов на лестнице цензоров … была изваяна в виде львиной пасти. Известно, какой страх внушала эта “bocca di leone” современникам, и как мало по малу стало признаком невоспитанности упоминать о лицах, загадочно провалившихся в прекрасно изваянную щель, в тех случаях, когда сама власть не выражала по этому поводу огорчения». «Языком дворцов оказался язык забвения». «Кругом львиные морды, всюду мерещащиеся, сующиеся во все интимности, всё обнюхивающие, - львиные пасти, тайно сглатывающие у себя в берлоге за жизнью жизнь. Кругом львиный рык мнимого бессмертья, мыслимого без смеху только потому, что всё бессмертье у него в руках  и взято на крепкий львиный повод. Все это чувствуют, все это терпят … раз это терпят сообща, значит, в этом зверинце должно быть и нечто такое, чего не чувствует и не видит никто». «Равнодушие к непосредственной истине вот что приводит» гения «в ярость. Точно это пощёчина, данная в его лице человечеству. И в его холсты входит буря».
Это написано в 1931 году, при публикации в 1932 году процитированные фрагменты – выкинули. А в 1933 году запретили и всю «Охранную грамоту».
Д.Быков, пренебрегая подобными, прямыми высказываниями Пастернака, пытается заполнить образовавшиеся пустоты плодами своего воображения, тем самым предоставляя хаосу недопустимый простор в своём сочинении. 
Биографию поэта (а он совсем не герой) приходится  «собирать из несущественностей, свидетельствующих об уступках жалости и принуждению. Всей своей жизни поэт придаёт  такой добровольно крутой наклон, что её не может быть в биографической вертикали, где мы ждём её встретить» (тоже - «Охранная грамота», первая часть, гл. 5). Задачу Д.Быков выбрал себе очень трудную, и с ней, несомненно, не справился.
Он силится изобразить Пастернака героем там, где поэту приходилось идти на уступки «жалости и принуждению», учитывать интересы «Зины», детей, родителей, сестёр, и всячески принижает ценность, искажает суть  его главного подвига, его  романа, о котором Пастернак так ясно написал в письме О.Фрейденберг 13 октября 1946 года. В Венеции  XVI  века бунтовал Тинторетто, в Москве четыре века спустя – Пастернак.
Пастернак (633, 634) в очерках «Поездка в армию» (1943) констатирует, что фашистская Германия – кривое зеркало коммунистической России  (главка XI). Но, как я уже упомянул только что, Пастернак писал об этом отцу уже в 1933  году, на десять лет раньше.
Серьёзный недостаток книги – Д.Быков совершенно игнорирует контакты Б.Пастернака с А.Платоновым, важнейшие для них обоих. О том, что такие контакты были в 30-е годы систематическими, что они были очень ценны для обоих, свидетельствуют Вяч.Вс.Иванов, Ю.Нагибин  43 и сам Пастернак (письмо к Ахматовой 28 июля 1940 года). Мы должны понимать, как трудно было им обоим найти в собеседнике мыслителя такого уровня, художника такого уровня, человека такой интеллектуальной честности. Например, Н.Эрдман в 1933 – 1936 годах был в ссылке, а поселиться в Москве ему разрешили лишь в 1951 году.  Ю.Нагибин опубликовал («Близ человеческого сердца. Попытка воспоминаний») чрезвычайно ценное свидетельство о вечере у Асмусов где-то в конце 30-х годов. Г.Нейгауз и Б.Пастернак, встретившись здесь после значительного перерыва, «открыли свою встречу» (выражение «потрясённого» Нагибина) Платоновым, восторженными похвалами ему. «В ту пору Платонова удручающе плохо знали даже в литературной среде». А здесь творчество Платонова буквально «управляло беседой». Началось с обсуждения рассказа «Фро» (он опубликован в августе 1936 года). «Для него нет табу, -  трубил Пастернак, улыбаясь огромной улыбкой доброго людоеда». На вопрос Нейгауза «Ты хорошо его знаешь?» Пастернак ответил «Он бывает у меня … Мы говорим о судьбе, о смерти, о паровозах… Он никогда не говорит расхожих банальностей … Он замечательный писатель и замечательный человек». Нейгауз и подключившийся к беседе юный Нагибин по памяти цитировали (немалыми порциями) полюбившиеся строки Платонова (Нейгауз приветствовал «ещё одного неоплатоника») из «Июльской грозы» («…ночью поют одни добрые, кроткие сверчки…) и «Епифанских шлюзов» (финал: «Где ж твой топор? – спросил Перри…» и т.д.). На реплику хозяйки «что вы как попугайчики!» Нейнауз воскликнул: «Это самый лучший, самый чистый способ говорить о литературе!». Пастернак поддержал: «Только так можно найти собрата» и вскоре пересказал комментарий Платонова (?) к Кьеркегору: «Он сокрушался, что не нашёл в себе веры Иова, наоравшего на Господа и получившего назад здоровье, богатство и всех своих мертвецов». Заметим, что Пастернак не говорит чего-нибудь вроде «с недавних пор он бывает у меня». Они могли сблизиться, в том числе, благодаря Пильняку, с которым оба были дружны на рубеже 20-х – 30-х годов.
В 1940 году Пастернак очень сочувствовал Ахматовой в связи с тем, что её продолжали  травить в прессе. В рецензии А.Платонова на сборник Ахматовой «Из шести книг» (1940) вряд ли Пастернак предложил бы что-либо существенно изменить – на литературном Олимпе так, как они двое ценили Ахматову, кто бы ещё мог ценить? Из примеров того, как могло бы выглядеть их общение, сошлюсь на высказыание Пастернака в беседе с И.Берлиным (654). Он сказал: «не надо вечно переустраивать и ломать жизнь, дайте ей попросту - быть!» Но ведь буквально на том же самом настаивал и А.Платонов: именно об этом, практически теми же самыми словами, говорят «писатель Арсаков» в «Чевенгуре» и собкор Петропавлушкин в «Эфирном тракте»! Оба, и Пастернак, и Платонов,  констатируют вытеснение действительности «царством  мнимости», Платонов – начиная с «Города Градова» и очерка «Че-Че- О», а далее – «Котлован», «Шарманка», «Мусорный ветер». Оба отмечают, одновременно с Ортегой-и-Гассетом («Восстание масс») стремление превращать людей в животных и обращаться с ними, как с животными, деградацию принципов управления, сползание  к ориентирам каменного века и первобытного стада.
*
«И “Доктор Живаго” и “Поэма без героя” – “сведение  счетов” с предреволюционной  эпохой и страшный памятник страшным тридцатым» (816).Во-первых, Д.Быков, следом за марксистскими историографами, и тем же Горьким слишком усердно топчет предвоенную (перед Первой мировой) Россию. К тому, немалому, что сказано об этом выше, куда Д.Быков девает тут такое поразительное явление как Серебряный век? А ведь Серебряный век не мог быть, и не был чем-то совершенно обособленным от остальной жизни страны, это было одновременно и временем высочайшего подъёма в науке, промышленности, развитии военно-морских сил, организации сельского хозяйства. И, разумеется, марксистско – быковская оценка  России 1913 года не имеет ничего общего с оценкой самого Пастернака: благоговением перед той Россией дышат воспоминания Пастернака, соответствующие части романа (в том числе – очень характерный, несомненно – ключевой отрывок из первой главы, который я привёл выше). Сошлюсь к тому же на свидетельство Вяч.Вс.Иванова (цит. соч. стр. 109): в 1944 году Пастернак вспоминал, сколько ярких художников, поэтов, учёных внезапно появилось  в канун Первой мировой войны. Так что «сведение счетов» (их нет, конечно, и в поэме Ахматовой) это несомненная клевета и на Пастернака, и на его роман, и на поэму Ахматовой.
Во вторых, совершенно непонятно, где Д.Быков отыскал в «Докторе Живаго» хотя бы какое-нибудь упоминание о 30-х годах, кроме пары строк в разговоре Гордона с Дудоровым. Что уж говорить о «страшном памятнике страшным тридцатым»!  Сразу вслед за 1929 годом основного текста идёт 1943 год «Эпилога».  В упомянутом письме к О.М.Фрейденберг 13 октября 1946 года Пастернак прямо говорит о романе: «Свожу счёты с еврейством, со всеми видами национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями». Вот что Пастернак считает главным в романе. Наверное, бывает такое, чтобы комментатор открывал в некоем сочинении ценности, которым сам автор не придавал большого значения. Но, разумеется, не Д.Быкову, с его жуликоватым верхоглядством совершать такие литературоведческие подвиги. Уже упомянутый фрагмент про «львиные пасти» - из «Охранной грамоты» - намного более «страшный памятник страшным тридцатым», чем «Доктор Живаго». То же самое – и с «Поэмой без героя»: «Реквием» - конечно «страшный памятник 30-м», но никак не «Поэма». В ней 30-е упоминаются, так сказать, «к слову» лишь в заключительных 12 строках: «И открылась мне та дорога». Вечно Д.Быков что-то с чем-то путает: «субъектов» - с «объектами», «оппортунистов» - с «оппонентами», «Доктора Живаго» - с «Охранной грамотой», «Поэму без героя» - с «Реквиемом» и т.д. Он пишет для очень невзыскательного читателя, разбирающегося в предмете ещё хуже самого Д.Быкова, настолько хуже, что ему можно впарить любую хренотень. В том числе нельзя исключать и того, что это – очередной жульнический пропагандистский ход Д.Быкова: пусть познакомившийся с «Доктором Живаго» и «Поэмой без героя» думает, что теперь он знает всё самое важное о «тридцатых» и к подлинным свидетельствам о тех страшных годах не обращается!
*
Около 20 страниц Д.Быков посвятил «Слепой красавице» - неоконченной драме Пастернака (сохранились лишь пролог и первый акт из пяти задуманных). В какой мере имеющаяся часть задуманного Пастернаком сочинения позволяет судить о том, что собой представлял бы завершённый текст? Но Д.Быков беспощадно расправляется с этой незавершёнкой, с усердием, которому позавидовали бы всякие Зелинские и Ласунские. Д.Быков, в частности, саркастически замечает: «Авторы символических драм о достоверности не думают». Уместно спросить, а думают ли о достоверности своих сочинений историки литературы, литературоведы, вроде Д.Быкова? Рассмотренные две его книги не слишком в этом обнадёживают. *
«Равнодушие к непосредственной истине  - вот что приводит» квалифицированного читателя «в ярость. Точно это пощёчина, данная в его лице человечеству».
«Неумение найти и сказать правду – недостаток, которого никаким умением говорить неправду не покрыть» (Б.Пастернак «Несколько положений»)         
«Стыдно жить без истины» (А.Платонов «О любви»)
Конечно, на правде столько не заработаешь, сколько - на вранье. Но делать ложь своей профессией – рискованный выбор: это очень вредная и даже опасная область самореализации.  Ю.Живаго так говорит друзьям в 1929 году: «В наше время очень участились микроскопические формы сердечных кровоизлияний.  Они не все смертельны. В некоторых случаях люди выживают. Это болезнь новейшего времени. Я думаю, её причины нравственного порядка. От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведённого криводушия. Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять  себя противно тому, что чувствуешь; распинаться перед тем, что не любишь, радоваться тому, что приносит тебе несчастие. Наша нервная система  не пустой звук, не выдумка. Она – состоящее из волокон физическое тело. Наша душа занимает место в пространстве и помещается в нас, как зубы во рту. Её нельзя без конца насиловать безнаказанно».
*
Верхоглядство и само по себе большой грех для сочинителя, а если оно ещё сочетается и с жульничеством, ничего, кроме форменного  «резонанса с хаосом» не получится.
*****
            1  Здесь и далее указываются страницы книги «Борис Пастернак», а аналогичные ссылки на  книгу «Был ли Горький?» помечаются литерой «Г».
             2 И тут же рядом  - про «богоспасаемый» город Лихов, не про Москву ли: «откровенно говоря, Лихов был город, неспасаеиый, так сказать, никогда, никем и ничем: истребляемый, наоборот, желудочными болезнями, пожарами, пьянством, развратом и скукой». А.Платонов в «Чевенгуре», вслед за А.Белым, подхватывает эту тему  «богоспасаемой» Москвы. 
              3  «То, что случилось в 1917, строго говоря, никакой революцией не было вовсе. Не было и переворота. Было прогрессирующее безвластие …  в этих условиях победили большевики» (Г212). Но буквально то же самое можно написать, например, и о Французской революции 1789 – 1804 годов: «прогрессирующее безвластие, победили якобинцы» и т.д. В сущности, Д.Быков лишь предлагает во всех подобных случаях не упоминать «революцию», а говорить о «взрыве». Возможно, это предложение заметно обогатит историческую науку, выведет её на какие-то новые, ранее недоступные рубежи; но торопиться с аплодисментами всё же не будем. «Цикл исторического развития России состоит из четырёх повторяющихся стадий: реформаторство … переходящее в торжество безнаказанной преступности,  … период резкого дисциплинарного зажима, … оттепель, … выпускающая пар, застой с переходом в маразм». «Это прослеживается «с тех пор, как можно говорить о едином русском государстве … Всякий зажим начинается с высылки  “олигархов”, незаконно обогатившихся сторонников реформатора … Вслед за периодом ленинского реформаторства .. сталинский зажим с высылкой Троцкого» (443, 444). Таким образом, Троцкий у Д.Быкова в 1929 году – «незаконно обогатившийся олигарх»! А после 1881 года никого из обогатившихся никуда не высылали. Да и реформатора Павла  (преступность при нём никак не назовёшь «безнаказанной») убили противники его реформ, казнокрады. И что же последовало за четырьмя годами его реформ: зажим? оттепель? застой? Или все три удовольствия разом?  А в 1929 году, если и искать наворовавшихся, то никак не с Троцкого следовало бы начинать, а, скажем, с того же Луначарского с его сверкающей бриллиантами Розанелью, или с Карахана, но как раз их-то никто и не тронул. Определённо в развитии  российской исторической науки придётся выделять две главных эпохи: до Быкова и после Быкова.
               4 А.Эткинд. «Хлыст (секты, литература и революция). Каф. славистики Ун-та Хельсинки, «Новое лит. обозрение». М., 1998.               
               5 Именно старообрядцы, вместе с иностранцами, иноверными и инославными создавали капитализм в России.
               6 Блок, конечно, не авторитет для Д.Быкова, тем менее – З.Гиппиус и два Ивановых. Быков только сам для себя авторитет. Замечу ещё любопытную  перекличку легенд и художественных текстов. В известной легенде Пётр Первый предостерегал Павла Первого о грозящей ему опасности. В «Серебряном голубе» Белый, предостерегая Николая Второго, опирается на «Золотого петушка», которого Пушкин адресовал Николаю Первому. В обоих случаях прадед предостерегает правнука. Как чудесно тут всё рифмуется!
                7  Wiener Slawisticher Almanach, 1995, Bd. 36.
                8   Наряду с «Золотым петушком» Белый опирается в «Серебряном голубе» и на «самокритику» черни из «Черни» Пушкина: «Мы сердцем хладные скопцы».
                9 Инициатор и вдохновитель жертвоприношения деловито оправдывает замышляемое убийство с нравственно-религиозной точки зрения: «Што курёнок, што человек – одна плоть; и греха никакого тут нет; одинаково завелись и люди, и звери, и птица – на один фасон».
              10 В Гражданскую войну каждая из трёх сторон (красные, белые, крестьяне) воевала, в общем, на два фронта; с окончанием в ноябре 1920 года Гражданской войны в Европейской части России остался один фронт: большевики схватились с крестьянами всерьёз.
             11 Восстание в Тамбовской и Воронежской губерниях подавляла стотысячная армия Тухачевского, включая части из венгров и китайцев. От газовых атак гибли тысячи мирных жителей. В концентрационные лагеря было брошено более 50  тысяч членов семей повстанцев и их соседей – большинство из них погибло от голода и болезней.
             12  Войска ЧК 24 февраля 1921 года расстреляли рабочую демонстрацию (убито 12 человек), арестовали около тысячи активистов. Сотни красноармейцев оставляли свои части и переходили на сторону рабочих. 26 февраля взбунтовались воинские части в Новгороде, получившие приказ двигаться на Петроград, часть красноармейцев уходила из своих частей, захватив оружие. Зиновьев уже допускал, что большевики могут потерять власть в Петрограде («История России. XX век. 1894 – 1939». К.М.Александров и др. Под ред. А.Б.Зубова. М., АСТ. Астрель,2009, стр. 736).
               13 В связи с восстанием в Кронштадте в Петрограде 7 марта были арестованы ещё  более 2 тысяч рабочих и активистов. Восстание было подавлено 18 марта. 8 тысяч восставших ушли по льду в Финляндию. Из оставшихся в Кронштадте 22 тысяч жителей и гарнизона 2 тысячи были расстреляны, 6,5 тысяч – высланы на Север, где многие погибли. Так же большей частью были казнены или погибли в заключении те, кто поверил уговорам и вернулся из Финляндии (там же, стр.  736 – 741). Н.Оцуп рассказывает, что он и Н.Гумилёв были свидетелями того, как из проезжавшего грузовика с арестованными кронштадтцами раздался крик: «Братцы, помогите, убивать везут!»
               14 Тогда же в стихотворении «Пушкинскому дому» Блок писал: «Пушкин, тайную свободу/ Пели мы вослед тебе!/ Дай нам руку в непогоду,/ Помоги в немой борьбе!» «В НЕПОГОДУ»!
                15 Общее количество жертв «Второй гражданской войны» оценивается в 9,1  млн человек, в том числе в результате «Второго голодомора» - 6,5 млн (из них 4 млн – на одной Украине): «История», стр. 887. 889 – 893, 897 – 901.  В феврале – марте 1930 года многочисленные, сколоченные впопыхах в 1929 – 1930 годах, колхозы начали стремительно разбегаться. К июню 1930 года сохранилась лишь десятая их часть! Только с этого времени началось новое, значительно более медленное нарастание их числа. В 1937 году, когда коллективизация была завершена, общее число вовлечённых в колхозы хозяйств (18,5 млн) лишь ненамного превысило охват марта 1930 года (С.Максудов /Минувшее, вып. 4, 1987). В 1928 – 1929 годах сам могущественный Г.Ягода, фактический руководитель ОГПУ, склонялся к позиции Бухарина. Летом 1931 года (!) Ягоду сместили с должности первого заместителя председателя ОГПУ, вернули на эту должность, уже присмиревшим, только в сентябре 1932 года. В определённой оппозиции Сталину осенью 1930 года находился и В.Н.Толмачёв – нарком внутренних дел РСФСР. Основная причина их беспокойства  – катастрофическое положение с детьми и вообще нетрудоспособными выселяемыми, необходимость смягчить кампанию раскулачивания (В.П.Данилов. Необычный эпизод во взаимоотношениях ОГПУ и Политбюро <1931 г.>/ Вопросы истории, 2003, № 10). А у Д.Быкова получается, что пока потрошили сам народ, народ считал всё это правильным, ощущал себя хозяином страны, и только когда дело дошло до «комиссаров в пыльных шлемах», народ забеспокоился и перестал ощущать себя  хозяином. Просто – бредятина какая-то! Совсем наоборот, как Грозный расправлялся с ненавистными народу боярами, по- своему объединяясь в этом с народом, так и Сталин сваливал свои грехи на «вредителей» и «перегибщиков», находя в этом искреннюю поддержку народа.
                16 Перечисление всех неувязок, неточностей и нелепостей, содержащихся в этих текстах, потребовало бы слишком много места. Я ограничусь далее, в добавление к сказанному, лишь несколькими примерами.  Когда Бухарин призвал своих сторонников сложить оружие, Мартемьян Никитич Рютин (1890 – 1937) был самым заметным и деятельным из тех, кто не последовал призыву Бухарина. Он пытался объединить оппозиционные Сталину силы в партии. Первый раз он содержался в заключении с 13 ноября 1930 года до 17 января 1931 года. В 1932 году он выступил с обращением «Ко всем членам ВКП (б)». В сентябре 1932 года он арестован вторично и больше на свободу не выходил. Умеренные в политбюро не дали Сталину согласия на казнь Рютина, Сталину пришлось отложить эту расправу до 1937 года. Вслед за Рютиным арестовали тех, кто успел ознакомиться с его воззванием: Зиновьева, Каменева, Стэна и других. Любопытно, что на том, историческом заседании политбюро Сталину, чтобы не оказаться в меньшинстве, пришлось голосовать вместе с либералами. У Д.Быкова обо всём этом сказано (432, 433) очень невнятно и неточно.
                Д.Быков относит (365) начало «открытых процессов»  к 1930 году. Однако до того состоялись процесс правых эсеров в 1922 году и «Шахтинское дело в 1928 году.
               На странице 47 Д.Быков называет лето 1942 года «вторым летом блокады» Ленинграда. Кольцо блокады замкнуто 8 сентября 1941 года. Октябрь 1941 года был в Ленинграде обычным, прохладным; называть три сентябрьских недели «первым блокадным летом» оригинально, но неубедительно.
                На странице 743 читаем: «Демократизация общества приводит к травле гениев – “половинчатые” уничтожают цельных, конформные посредственности набрасываются на титанов» (обвиняют – «он подрывает устои страны»). Предположим, в 1990 – 2000 какие-то «половинчатые» и «конформные» набрасывались на цельного Д.Быкова. Но кого травили эти «половинчатые»  в 1861 – 1881 годах, в 1905 – 1917 годах, особенно – в 1917 году? Есть ли подтверждающие такую закономерность примеры из опыта других стран? Просто беда с этими быковскими «закономерностями»!
               Д.Быков путает слова «оппортунист» (удобный для власти соглашатель, тот самый «конформный») и «оппонент», «оппозиционер» (578). Точно так же нетвёрд он и  в употреблении слов «субъект» и «объект», что делает совершенно бессмысленной фразу о «субъекте истории» на странице 582 «народ остаётся субъектом истории». И в то же время Д.Быков пускается в какие-то  глубокомысленные рассуждения о том, что отвратительнее – «шкурный» или «подлый»? (742) Вот уж точно, как говорилось в застойные времена – «советская действительность научила нас разбираться в сортах дерьма».
17 Первый всесоюзный съезд советских писателей. 1934. Стенографический отчёт. М., Госхудлит, 1934.
18 Вот фрагмент из концовки горьковского доклада: «Нам необходимо знать всё, что было в прошлом, но не так, как об этом уже рассказано, а так, как всё это освещается учением Маркса-Ленина-Сталина (пропустил Энгельса – вот и почти вся его оппозиция, Н.Б.) и как это реализуется трудом на фабриках и на полях, - трудом, который организует, которым руководит новая сила истории  - воля и разум пролетариата Союза Социалистических республик» (не одного Сталина – а всего пролетариата – основная его  крамола, видимо, как раз тут, Н.Б.).
19 Ст. Коэн. Бухарин: политическая биография. 1888 – 1938. М., «Прогресс», Минск, «Беларусь», 1989.
20 А слабо разбирающийся в реалиях того времени Д.Быков пишет (493), что самоубийство Аллилуевой «случилось в разгар сталинской либерализации».
21 В таком виде в романе перед Мишей Гордоном в полный рост встаёт проблема – быть евреем в России, чужим на этом празднике жизни. Но Пастернак считал единственным выходом ассимиляцию, он как бы игнорирует проблему Миши Гордона, радуется вместе со всеми этому празднику жизни, общему потоку жизни, ощущает  свою принадлежность к истории. Именно это ощущение было затем утрачено в октябре 1917 года. Процитированный текст из «Доктора Живаго» удивительно напоминает по настроению рассказ Горького «Ералаш» (1916): «Полдень; тепло и радостно … Надо всем радостно царит пресветлое солнце … как бы внушая ласково: “Прощается вам, людишки … всё прощается, - живите!” … Хорошо! Сижу во дворе,, … сыт по горло, в меру пьян … отличное удовольствие  - жизнь, когда тебя извне никто не держит  за горло, а изнутри ты дружески связан со всем вокруг тебя» (Шкловский говорил, что Горький только две вещи написал «не для Михайловского»: «Льва Толстого» и «Ералаш»). Это при том, что в обоих случаях – и у Пастернака, и у Горького, - мир присутствует во всей своей сложности: в «Докторе Живаго», вдобавок к проблеме Миши Гордона, сразу же вслед за процитированным текстом появляется зловещая фигура Комаровского, а Живаго-отец кончает со своей жизнью. Героиня же «Ералаша» уговаривает рассказчика убить её свёкра, к тому же мужики скоро побьют рассказчика за составленное им прошение. И тем не менее …
22 Как это уже было отмечено применительно к первой главе, перечисление всех неувязок и ошибочных утверждений заняло бы слишком много места, так что я ограничусь в дополнение к сказанному лишь несколькими примерами.
На странице 496 Д.Быков упоминает «встречу Пушкина с Николаем 18 сентября 1826 года по возвращении из ссылки». Представим себе эту картину: Пушкин возвращается себе вразвалочку из ссылки, а по дороге случайно наталкивается на императора: «А, Пушкин! Как самочувствие? Найдётся четверть часика свободных – загляни, покалякаем о том, о сём». Пушкина привезли из Михайловского, можно сказать – за шкирку, с фельдъегерем. До встречи с императором никакой ясности не было – продолжится ссылка, или нет, или будет ещё хуже.
Относительно поездки Пастернака в действующую армию (вспоминая также впечатления Пьера Безухова о Бородинскм сражении, стр. 632) Д.Быков  замечает: «лучше, когда о войне пишут штатские». Чем же так плохи оказались для взыскательного Д.Быкова В.Некрасов, В.Астафьев, А.Солженицын (он – и о Первой мировой, и об Отечественной)?  Да и военных корреспондентов с достаточным фронтовым опытом  - К.Симонова, В.Гроссмана – считать ли просто «штатскими» как и военного врача М.Булгакова?  При всём уважении к личности Пастернака и его дару, стоит ли навязывать ему подобное противопоставление? Да и с романом «Война и мир» всё не так.  Мы видим войну глазами ряда офицеров, нескольких генералов. Сам приём – увидеть  сражение глазами штатского, «со стороны»  - находка боевого офицера Л.Толстого, автора «Севастопольских рассказов» и «Казаков». И читаем мы совсем не Пьера, а Толстого. А вот, штатский Набоков попытался («Машенька») написать о войне, получилась, при всей силе его  таланта – ерунда; больше он туда не лез.
На странице 626 «Георгий Эфрон пропал без вести в 1944 году». Не пропал без вести, а погиб от ран, полученных в бою под  Друей (там стоит памятный знак), в 200 км вниз от Витебска по Западной Двине, там, где  граница Латвии с Беларусью пересекает Двину, и Двина, соответственно, становится Даугавой.
В стихах Заболоцкого всё недостоверно, «поэтому и лебедя можно назвать животным» (826). А к какой категории прикажете относить лебедя – к «растениям» или к «минералам»? Побеспокоился бы Д.Быков о достоверности своих собственных текстов – для начала.
               23     Б.Парамонов. Горький, белое пятно /Октябрь, 1992, № 5 (статья опубликована также в сборнике «Наказание временем», 1992). В 2001 году («Капричио») Д.Быков дал очень трезвую оценку Горькому «По-моему, Горький был страшно фальшивый человек, немного рехнувшийся на желании нравиться всем сразу». Эта оценка удачно перекликается с мнением О.Мандельштама о статье Горького «О кочке и точке» («Правда» 10 ноября 1933 года), которое опубликовал Павел Нерлер: «Горький человек низколобый с интеллектом низшего типа, но в этих рамках – крупный и иногда может сказать правду» (Новый мир, 2009, № 10). Говорить правду очень приятно, но хлопотно, невыгодно, часто – просто опасно. У Горького это особенно заметно (я говорю только о Горьком – публицисте и политике). Правда окрыляет, сразу находятся  точные, единственно уместные слова, самая подходящая интонация. Таков очерк о Льве Толстом, таковы некоторые фрагменты «Несвоевременных мыслей». Гораздо чаще Горький отрывается от земли, или, наоборот, чересчур по-земному, - ловчит, выдаёт чёрное за белое, лжёт напропалую, судорожно пытается замаскировать эту свою ложь вымученными, фальшивыми «красивостями» стиля. Горький включил в свои «Несвоевременные мысли» ряд текстов, которые в «Новой жизни» не относились к этому циклу, даже тексты из другого издания - из «Летописи», а процитированное признание 24 апреля (8 мая) 1917 года, так много говорящее о писателе, - не включил: сооружал себе памятник, убирал всё, что мешало этому. Вот и  сегодня опять понадобился Горький в виде советского образца монумента, водружаемого на немыслимой высоты пьедестал. Понадобился для затыкания какой-то очередной идеологической бреши.
  24  Горький стал первым и любимым  писателем нового читателя, тех, кто только что приобщился к грамоте (Г89).
25  Германию с давних пор беспокоило соседство России. Советник германского правительства Р.Мартин («Будущность России», пер. с нем., М., 1906) цитирует слова императора (1493 – 1519) Максимилиана I, сказанные магистру Ливонского ордена: «величие России – опасность». Сам Мартин добавляет: если бы сельское хозяйство России процветало, то Германская империя уступила бы ей в могуществе, с Эльзасом и Лотарингией скоро пришлось бы расстаться». «На Софийском соборе в Константинополе появился бы русский крест, Индию русские отняли бы у англичан» и т.д. Поэтому поражение России в войне с Японией (Англия создала японский флот, Германия – сухопутную армию) и революция вызвали в Германии едва ли не больший восторг, чем в самой Японии (поражение России было совершенно закономерно: в Японии только 10% неграмотных, в России – 73%, а в Великороссии, в том числе – 94%). Р.Мартин писал: «Поражение России избавило Германию от необходимости воевать с Россией. Продолжение русской революции исключает на много лет Россию … из ряда влиятельных великих держав». «Германия этим мирным путём усилила неожиданно своё могущество».
26 К.А.Кофод. 50 лет в России (1878 – 1920). М., Изд-во «Права человека», 1997, стр. 218.
  27 «Кого ещё прославишь? Какую выдумаешь ложь?» 
                28  За неделю до восстания 18 (31) октября 1917 года «Новая жизнь» (№ 156) опубликовала грозное заявление Горького «Нельзя молчать!».  «Всё настойчивее распространяются слухи о том, что 20 октября предстоит  “ выступление большевиков” – иными словами могут быть повторены отвратительные сцены 3 – 5 июля. Значит – снова грузовые автомобили, тесно набитые людьми с винтовками и револьверами в дрожащих от страха руках, и эти винтовки будут стрелять в стёкла магазинов, в людей – куда попало! Будут стрелять только потому, что люди, вооружённые ими, захотят убить свой страх. Вспыхнут и начнут чадить, отравляя злобой, ненавистью, местью все тёмные инстинкты толпы, раздражённой разрухой жизни, ложью и грязью политики – люди будут убивать друг друга, не умея уничтожить своей звериной глупости. На улицу выползет неорганизованная толпа, плохо понимающая, чего она хочет, и, прикрываясь ею, авантюристы, воры, профессиональные убийцы начнут “творить историю русской революции” … Кому и для чего нужно это? … ЦК большевиков обязан опровергнуть эти слухи о выступлении 20-го … если он является … не безвольной игрушкой настроений одичавшей толпы, не орудием в руках бесстыднейших авантюристов или обезумевших фанатиков».

29  С 1 февраля 1918 года страна перешла на новый стиль, соответственно, с этого дня все даты даются только по новому стилю.
30   А.Платонов использовал этот образ на первых страницах своей повести «Джан».

                31  Но Зиновий Пешков 6 января 1922 года рапортовал министру иностранных дел Франции о результатах своих бесед с Горьким: «Положение в России ухудшается с каждым днём». «Дезорганизация и разложение царят во всех областях: политической, социальной и экономической». Деревня практически независима от города. «Обнародованная большевиками статистика не имеет никакой цены».  Займы, которые они просят у Запада, они не смогут вернуть. «Ленин провёл всю жизнь за границей: своей страны он не  знает». «Но Россия сама по себе безразлична ему». Ленин говорит, что Россия «в его руках – головня, чтобы поджечь буржуазный мир». Горький же уверяет Ленина, что эта головня только начадит и погубит самих поджигателей (Хьетсо Гейр,  Максим Горький.  Судьба писателя. Пер. Л.Григорьевой. М., «Наследие», РАН ИМЛИ им. Горького, 1997, стр. 201 – 202).
32  Так, «Словесной диареей» Ю. Павлов назвал свой отзыв о книге Д.Быкова, посвящённой Б.Окуджаве («День литературы», 2009, № 7).  Но подобного качества продукция нередка и в других научных текстах Д.Быкова.  Скажем, в книге «Борис Пастернак» (292) невсрече Пастернака и Цветаевой в конце 20-х годов (что говорит в таких случаях обыватель: «Значит, не судьба, так на небесах рассудили!») Д.Быков посвящает десяток строк диарейной природы, ни крошки не добавляя к смыслу, эмоциональной насыщенности и художественной ценности обывательского суждения.
33 П.Сорокин («Социология революции») отметил, что «революции не социализируют, а биологизируют людей, не увеличивают, а уменьшают сумму свобод» и т.д. Ценные для общества качества людей, такие как честность, порядочность, отзывчивость, трудолюбие, добросовестность, житейский и профессиональный опыт, образованность, объективность и взвешенность суждений и т.п.,  утрачивают свою ценность в глазах революционеров  и распропагандированных ими сограждан. Всё это в  их глазах заслоняется трескучей революционной фразой, беспощадностью по отношению к «врагам революции» и  (чаще всего – липовыми) доказательствами  особо ценимого в революционной России «пролетарского происхождения». Россия ничем  в этом смысле (кроме преклонения перед «пролетарским происхождением») не отличалась от других стран, осуществивших революцию. Романтики эсеры мечтали обогнать Европу в успехах социального прогресса (Г.Гершуни с радостью писал в 1905 году из Петропавловской крепости: «Сбылось предсказание: последние да будут первыми … Россия сделала гигантский скачок и сразу очутилась рядом с Европой, но оказалась впереди её»). Горький, видимо, тоже мечтал о чём-то подобном. Но по итогам 1917 года Россия вместо этого провалилась куда-то в дохристианские времена. Ленин весело говорил о своей «элите»: «у нас на 100 порядочных 90 мерзавцев» (Р.Гуль. Красные маршалы. М., «Прозаик», 2011, стр. 295). Горький примерно в то же время говорил даже о 95% мерзавцев, так что в среднем получается около 70%.  Никакой, самый пламенный марксист-советолог не решится утверждать, что в исходном населении России имелся сколько-нибудь сравнимый процент мерзавцев. М.Пришвин 23 апреля 1918 года отметил в дневнике: «Мы пересчитываем по пальцам всех примитивных людей, которые пойдут за Лениным … Во всей деревне мы насчитываем человек восемь и все с уголовным прошлым, все преступники». Тогда же (27 апреля и 26 мая 1918 года) он записал, что такая, «разбойничья» власть («пьянствуют, взятки берут») мужикам нравится. От всей партийной элиты не отставал и её отряд, созданный специально для удушающего «воспитания» (ГПУ). Дзержинский говорил Радеку в 1923 году:  «святые  или негодяи  могут служить в ГПУ, но святые теперь уходят от меня, и я остаюсь с негодяями» (Р.Конквест. Большой террор. Прил. Д «Карательные органы»). Проблема широко обсуждалась в литературе. Ключевые фразы в «Мандате» Н.Эрдмана: «Вы большевики или жулики?» «В партию теперь всякую шваль принимают». Много внимания уделил этому и А.Платонов. Высказывания кузнеца Сотых из Чёрной Калитвы («Чевенгур») звучат прямо как цитаты из «Несвоевременных мыслей» Горького. «Десятая часть народа – либо дураки, либо бродяги, сукины дети, они сроду не работали по-крестьянски – за кем хошь пойдут … И в партии у вас такие же негодящие люди …Сам народ никогда власть не принимал … дураков задаром кормил».
34  «У советской власти были не столько экономические, сколько теоретические амбиции (что и сделало советский проект столь живучим, столь легитимным в глазах прогрессивного человечества): имелось в виду создать из воров, мошенников и инакомыслящих другую человеческую природу» (Г289). Это – о ГУЛАГе!!! Насчёт «прогрессивного человечества» - точнее было бы сказать – заблудающегося (как трудно было Пастернаку  в начале 30-х объяснить своему отцу, всё же что-то успевшему узнать о революционной России, что происходит в стране!), «прикормленного», оболваниваемого, в том числе – и Горьким. А насчёт «другой человеческой природы» успехи несомненны, угроза ГУЛАГАа имела за пределами ГУЛАГа огромное воспитательное значение – уродовала людей, плодила двоедушие, приспособленчество, всяческих  вралей, прелюбодеев мысли.
35  Забавная деталь. Горький «поливал» (в терминологии Д.Быкова) большевиков в ту пору, когда они ещё не обладали абсолютной властью. За это время (ноябрь 1917 – март 1918 года) они успели разогнать Учредительное собрание, расстрелять демонстрацию защитников Собрания (январь 1918 года), устранить из местных советов остатки оппозиционных партий (анархистов, меньшевиков, правых эсеров – примерно  к апрелю 1918 года) и, наконец, с июля 1918 года утвердиться в качестве монопольно и бесконтрольно властвующей партии. Именно с такими, обладающими абсолютной властью большевиками и примирился Горький. Кстати, по поводу убийства Шингарёва и Кокошкина в Мариинской больнице Горький протестовал. А вот расстрела демонстрации, в которой объединились и рабочие, и интеллигенция, он не заметил. А сколько было визга за 13 лет до того, по поводу подобного расстрела!
36  Знаю случай, наверное – один из множества подобных,  когда женщина таким способом расправилась со знакомым, за которого рассчитывала выйти замуж, а он не оправдал её надежд.
  37   Весьма типична судьба профессора  Ленинградского горного института А.М.Журавского. Осенью 1941 года из блокированного города самолётами вывозили учёных, деятелей культуры. Журавский попросил три места – для себя, жены и больной свояченицы, которую они никак не могли оставить одну, да ещё и в условиях блокады. Ему выделили лишь два места, он отправил в эвакуацию жену и свояченицу, а сам остался в городе. Его за это посадили, обвинили – остался в Ленинграде в расчёте на захват города немцами. Я имел возможность и счастье общаться с профессором Журавским в 60-х годах, готов подтвердить оценку Пастернака: «Всех честных людей в России сажают».
  38   А.Ваксберг. Гибель Буревестника. М.Горький: последние двадцать лет. М. «Терра – Спорт», 1999, стр. 227 230.
39 «23 июня Горький предпринял давно им задуманную экскурсию по Москве: переодетый и загримированный, он гулял по маршруту, разработанному вместе с Крючковым, - с ним же самим и с Максом, которые тоже участвовали в маскараде, нацепив на себя приклеенные усы, бородку и парики. Экскурсанты посетили дешёвые чайные и пивные, обедали на вокзале. Похоже, Горький был убеждён, что перехитрил власти и увидел жизнь такою, какая она есть. В действительности всюду, где он появлялся, его уже ждали повсеместно расставленные “товарищи в штатском”. Они тоже участвовали в маскараде, изображая обслугу. Специально заготовленный для гостей обед в вокзальной забегаловке был обильным, дешёвым и вкусным. Прогулка доставила Горькому истинное удовольствие. О  восторженных впечатлениях отца Макс сообщал Тимоше» (Ваксберг, стр. 215).
40 Комментировать научные тексты Д.Быкова противно и утомительно: такое впечатление, что он руководствуется правилом: «ни одной страницы без брехни». Особенно это касается двух его недавних книг – «Был ли Горький?» и «Советская литература». Как и применительно к первым двум главам, здесь тоже придётся ограничиться в дополнение к сказанному лишь некоторыми замечаниями из большого их возможного количества. 9 января 1905 года Горький якобы «не предполагал, что мирная демонстрация закончится расстрелом», «Весьма умеренная петиция сводилась  к экономическим требованиям» (Г162). Всё было совсем не так. Лишь первая часть петиции была написана в подобающем почтительном тоне, но в дело вмешались эсдеки и эсеры, и вторая часть петиции стала неслыханно наглой по форме. А её требования – фактически требования всех революционных выступлений 1905 года, то есть – тех свобод, которые, наконец, были дарованы манифестом 17 октября. Горькому следовало учесть также, что участвовавшие в шествии эсеры, включая его нижегородских друзей, вместе с которыми он сам шёл в василеостровской колонне, включая и его близкого знакомого Петра Рутенберга, который шёл рядом с Гапоном – от Нарвских ворот, были вооружены. Если они не знали об отсутствии императора в городе, значит, их оружие предназначалось, прежде всего, для царя. А если знали, то – для того, чтобы спровоцировать вооружённое столкновение. Если же Горький, находившийся в самой гуще событий, не знал обо всём этом, то зачем он, с такими скромными своими возможностями,  вообще вмешивался в политику, в том числе давал каким-то людям возможность широко использовать его в своих целях? Самый сильный аргумент Д.Быкова в пользу неизменной правдивости Горького звучит так: «в январе 1905 года нагрубил самому Витте» (Г302). Аргумент, как это у Д.Быкова  часто бывает – совершенно неотразимый. Но насчёт правдивости самого Д.Быкова твёрдо заявляю: Д.Быков не сможет предъявить никаких свидетельств  о встрече Горького с Витте в январе 1905 года: познания Д.Быкова в части российской истории удручающе приблизительны.  Накануне расстрела депутация общественности, включавшая и Горького, обратилась к министру внутренних дел князю Святополк-Мирскому с требованием предотвратить насилие. Настроение у них, у всех было революционно-приподнятое, уже видели себя чуть ли не новым революционным правительством, а самого князя как бы уже отстранённым от должности. Возможно, Горький был заводилой, громче всех и резче всех угрожал князю беспорядками, за которые князю придётся отвечать.
. «Почти вся дооктябрьская публицистика Горького – призыв к занятиям наукой и творчеством» (Г217). Для большинства его читателей -  солдат, неквалифицированных рабочих (квалифицированные – внимательнее читали Плеханова), низов «интеллигенции» (всяких «телеграфистов Ятей») – это было неактуально, а для студентов и гимназистов – неинтересно. Гораздо больший отклик у них у всех находили его призывы к классовой борьбе, к сопротивлению козням имущих классов (и это – с самого начала, с апрельской публикации в «Летописи»!). А то, что естественные результаты таких его призывов, самого не устраивали – интересный вопрос к нему.
Зиновьев и Каменев – «в особенности будущий хозяин Петрограда Зиновьев – относились к Горькому не лучшим образом, по крайней мере, в 1917 году» (Г219). Снова торжественно заявляю, что Д.Быков  не сможет представить никаких подтверждений и этому своему сообщению. Трения с ними начались у Горького даже не в 1918 году, а с 1919 – 1920 годов, в обоих случаях – из-за женщин. Острый конфликт Горького с Зиновьевым начался из-за повышенного внимания  ЧК к «британскому агенту» Муре Бенкендорф, а с Каменевым он разошёлся  из-за нестерпимой активности жены Каменева  - О.Д.Каменевой, сестры Троцкого, стремившейся подмять под себя всю культурную жизнь Петрограда. Как только Каменев развёлся с ней, его безоблачные отношения с Горьким полностью восстановились.
В Доме искусств (на Б.Морской) «с пушкинской лекцией в 1921 году выступал Блок, здесь читал воспоминания о Толстом» Горький (Г221, 222). Нет, оба выступления происходили в Доме литераторов на Литейном, а выступление Блока правильнее называть «речью», как это делал Гумилёв, ставивший эту речь вровень с пушкинской речью Достоевского.
  «Ленин использовал повод отправить Горького за границу – собирать средства на борьбу с голодом, от которого Россия в 1921 году сильно пострадала вследствие засухи» (Г252) «В августе 1921 года Горький выехал в Гельсингфорс» (Г255). Горький выехал не в августе, а 16 октября 1921 года. Насчёт же причин голода и задания Ленина Горькому тоже всё совсем не так – очень важны многие подробности. Комитет помощи голодающим Помгол создан по инициативе (июнь 1921 года) Всероссийского съезда по сельскохозяйственному опыту в Москве. Инициатором был С.Н.Прокопович. Его жена Е.Д.Кускова, которая очень дружна с Горьким ещё по Нижнему, попросила Горького передать правительству это предложение общественности. Горький горячо откликнулся на эту просьбу и всячески поддерживал комитет в его деятельности. 21 июня ВЦИК утвердил статус Помгола, председателем стал  Л.Б.Каменев. Горький же передал В.Г.Короленко, заочно избранному почётным председателем, просьбу обратиться от лица комитета к зарубежной общественности с призывом о помощи. Из писем Короленко Горькому 27 июля и 9 августа, из выступлений С.Н.Прокоповича на заседаниях комитета ясно, что они считали (совершенно справедливо считали) основной причиной катастрофических масштабов бедствия не засуху (засухи случаются систематически, и жизнь соответствующих сельскохозяйственных районов к ним в той или иной степени приспособлена), а варварскую политику большевиков, обобравших крестьян до нитки. Именно по этой причине Короленко так и не смог составить обращение, которого от него ожидали, хотя и отказаться от поручения на фоне такого бедствия он не мог. По этой же причине и весь Помгол мешал большевикам – являлся носителем  очень неприятной для них информации. Уже в июле – в параллель Помголу – была создана «Центральная комиссия» при ВЦИК под председательством Калинина. А 27 августа были арестованы все члены комитета, не состоявшие в РКПб. Для Горького это было чудовищным ударом, он оказался в этой истории каким-то отвратительным провокатором. Так что за рубежом он не обнаружил никакого усердия в выполнении этого ленинского задания. Его переписка с Лениным по этому поводу выглядит разговором двух глухих: Ленин требует вовлекать в сбор средств Шоу и Уэллса, а Горький предлагает назначить агентами по сбору средств Андрееву (которая и так именно этим и занимается) и Муру Будберг (то есть устраивает свои собственные и Мурины дела). Объясняться с европейскими интеллектуалами по поводу политики большевиков, а теперь ещё и насчет судьбы арестованных членов комитета он совсем не стремился.
В августе 1921 года «началось почти двенадцатилетнее изгнание»  Горького (Г255, 256). «Окончательное возвращение Горького состоялось только в 1931 году» (Г284). В действительности Горький вернулся окончательно в июне 1933 года и больше из СССР не выезжал (не выпускали). Кроме запутанной датировки и запутанной арифметики Д.Быкова, он безо всяких на то оснований именует период 1921 – 1933 годов «изгнанием» Горького. Горький контактов с Россией не прерывал. Уже в 1922 году его стали настойчиво зазывать «домой»: М.Ф.Андреева (от лица, видимо, Рыкова и Бухарина – Ленин был уже не вполне дееспособен) и Е.П.Пешкова (от лица Дзержинского). В 1923 году всё для того же – чтобы перетащить его на свою сторону, ему дали заведомо невыполнимое обещание свободного распространения в СССР издаваемого им  в Берлине журнала «Беседа». Что же говорить о 1927 годе, когда уже рухнули главные его недруги – Троцкий и Зиновьев! Горький ещё колебался, но уже обсуждались практические вопросы его поездки в Россию. Он упирался, а его изо всех сил тащили туда – какое же это «изгнание»?!  Д.Быков удивительно беспечен и бесцеремонен в своём словоупотреблении.
Из прощального текста Горького в память Ленину, широко распространённого за рубежом, в СССР были, в частности,  вычеркнуты слова: «невозможен вождь, который – в той или иной степени – не был бы тираном» (Ваксберг, стр. 178).
  «Горький с семьёй выехал в  СССР 26 мая 1928 года» (Г276). Это – очередное нагромождение неточностей, превращающее текст в прямую ложь. Для того  чтобы попасть в Берлин к 26  мая, Горький должен был сначала выехать из Сорренто. Оттуда он, действительно, выезжал, можно сказать, с семьёй – с Максом и Липой. Тимошу с двумя дочерьми оставили в Сорренто (Дарье всего 7 месяцев). Из Берлина в Москву Горький ехал в сопровождении Артемия Халатова и Ивана Гронского. Гронский ни Макса, ни Липу не упоминает («Из прошлого», 1991). Гронский свидетельствует, хотя все документы были уже оформлены, Горький продолжал тянуть с отъездом в Москву. Поэтому Халатов и Гронский решились на крайнюю меру: в течение двух суток они по очереди не давали Горькому спать, развлекая его разговорами (а на это Горького очень легко было спровоцировать, когда он чувствовал себя в своей среде) с выпивкой. Программа включала, в том числе, поездку в Гамбург и обед у бургомистра Конрада Аденауэра (через 18 лет он на 17 лет станет федеральным канцлером ФРГ). В результате Горький вернулся из Гамбурга в Берлин в совершенно бессознательном состоянии. Гронский и Халатов перегрузили его с гамбургского поезда на московский, а пограничников, видимо, уговорили не тревожить великого писателя – очень старого, очень больного и очень утомившегося. Так что, строго говоря, не «Горький выехал», а «Горького выехали».
«У нас нет ни одного факта, который доказывал бы горьковское двуличие» (Г302). Это «у вас» - нет!  А другие, пожалуй, лишь частично согласятся с этим утверждением, чтобы в силу сложности соответствующих ситуаций говорить о его трёхъ- и четырёхъличии. В дополнение ко многому сказанному по этому поводу выше (собственно, об этом, в основном, и идёт речь в данной главе), хотя бы – к истории с Соловками и Беломорканалом, достаточно сравнить то, что он в конце 1921 года писал Ленину и Роллану, заявлял корреспондентам русской эмигрантской газеты «Последние новости» и еврейской газеты «Форвертс» (США) и, как упомянуто, - Зиновию Пешкову (Ваксберг, стр. 150 – 151). Это всё – на отрезке в два месяца. А, говоря шире: до революции нужно было опрокинуть царское правительство, и Горький отмечал одно лишь отвратительное. После 1928 года нужно было укреплять власть большевиков, и Горький замечает в той же России только доказательства бурного роста социализма в стране. Чуковский отметил это уже в 1928 году: до революции Горький проклинает Толстого и Достоевского за их проповедь терпения, а теперь, в 1928 году сам призывает к терпению. Но в 1928 году цензура не пропустила этот фрагмент текста, представленного Чуковским в посвящённый Горькому юбилейный сборник. Повторю, Горький был насквозь, до самых печёнок, политизированным соцреалистом с детства. Лишь в очень редких случаях («Лев Толстой», «Ералаш», многие публикации в «Новой жизни» ноября 1917 – марта 1918 года) он поднимался до высот достойной неангажированности. Ещё забавнее – за рубежом заметили, - Горький беспощадно критиковал демократические страны Запада, но ни одного критического слова не произносил о фашистском режиме Муссолини, живя там с перерывами 9 лет. Всё опять-таки сходится – Горький стал критиковать фашизм, лишь окончательно покинув Италию. Сам же Д.Быков отмечает (Г314): Горький в СССР использовал своё влияние только тогда, когда чувствовал, что это совпадает с линией партии! Если бы Д.Быков был последователен, то это был бы уже не Д.Быков.
. «Его посещали Уэллс, Роллан, нашли в нём законченного сталиниста» (Г308). Сам Роллан рассказывает об этом иначе и намного содержательнее (Ваксберг, стр. 345, 346). Он спросил Горького о социальной селекции при поступлении в вузы. Горький: «Кем бы вы пожертвовали – большинством или меньшинством?» Роллан возразил: «Тогда почему вы возмущаетесь Гитлером, который хочет исключить еврейское меньшинство?» Горький молчал. Роллан: «В его глазах были боль и испуг».
41  «А была ли Беатриче?/ Беатриче не было./ Было вечное величье/ Голубого неба./ Под влюблённым взглядом Данта/ Ликом стало личико,/ Флорентийская мещанка/ Стала Беатриче./  Разум Данта, как Иуда,/ На неё клевещет,/ Сердце Данта ищет чуда/ И в стихах трепещет./ Беатриче, боль поэта,/ Ты была любимою,/ Женщина, которой нету,/ Тень неуловимая!» (Визма Белшевица).
    42  Вася Брыкин считал «образную речь доктора … голосом неправоты, осуждённой, сознающей свою слабость и потому уклончивой». В «Записках Патрикия Живульта» Патрик угадывает в Истоминой «улику времени, человека в неволе, помещённого во всём бессмертии его задатков в грязную клетку каких-то закабаляющих обстоятельств». Собственно, именно об этом, о бессмертии задатков, о грязной клетке закабаляющих обстоятельств, о львиных пастях – и пишет Пастернак с самого начала 30-х и до конца жизни.
43  Вяч.Вс.Иванов. Перевёрнутое небо. Записки о Пастернаке/ Звезда, 2009, № 8, стр. 118; Ю.Нагибин. Близ человеческого сердца. Попытка воспоминаний./ Огонёк, 1987, № 2; Ю.Нагибин. Он принял меня в царство боли/ Родина, 1989, № 11.

*******


Другие статьи автора
 1     Бедный Платонов  (А.Варламов «Андрей Платонов»)
 2   Беседа под бомбами (встреча Гумилёва с Честертоном и пр.).
 3   Беспечные и спесьеватые («Женитьба» Гоголя).
 4   Великое Гу-Гу (А.Платонов о М.Горьком).
 5   Весёлая культурология (о статье А.Куляпина, О.Скубач «Пища богов и кроликов» в «Новом мире»).
6    Вот теперь насладимся до опупения (А.Генис. «Уроки чтения <камасутра книжника: детальная инструкция по извлечению наслаждения из книг>»)
7     Газард (Поход князя Черкасского в Хиву в 1717 году)
 8    «Гималаи» (Сталин, Бухарин и Горький в прозе А.Платонова).
 9     Для чего человек рождается?  (Об одной фразе, приписываемой Короленко и пр.).
10    «Кого ещё прославишь? Какую выдумаешь ложь?» (Д.Быков «Советская литература»)
 11    Можно ли устоять против чёрта? (Гоголь спорит с Чаадаевым).
12    Не вещь, а отношение (послесловие к четырём моим статьям о Платонове. Второй вариант)
13  От Курбского до Евтушенко (Б.М.Парамонов «Мои русские»)
 14   О чём скорбела Анна Павловна Шерер? (Л.Толстой об убийстве Павла I в «Войне и мире»).
15   Пересказ навыворот и буйство фантазии (В.Голованов «Завоевание Индии»).
16   Портретная галерея «Чевенгура».
17    По страницам «Дилетанта» (по моим представлениям, текст песни «Сулико» написал не Сталин, а Тохтамыш приходил к Москве в 1382 году не для того, чтобы утвердить власть Дмитрия и т.п.)   
18     По страницам «Дилетанта». II. (Я заступаюсь здесь за статус Ледового побоища перед авторами «Дилетанта». Спорю с Д.Быковым насчёт возможностей, которыми располагал Н.Хрущёв летом 1963 года. Кое-что о свершениях полковника Чернышёва во Франции в 1811 – 1812 годах и в 1815 году и т.д.).
19   Пришествие Платонова (Платонов и литературный мир Москвы). «Самиздат»: «Литературоведение».
20   Суду не интересно (профессор А.Большев расправляется с психопатами-диссидентами).
21   Улыбнулась Наполеону Индия (новая редакция «Походов Наполеона в Индию»).
22   Частица, сохранившаяся от правильного мира (Ю.Олеша «Зависть»).
23     Четыре с половиной анекдота о времени и пространстве (Как Панин вешал Державина, Платов завоёвывал Индию, а Чаадаев отказывался стать адъютантом Александра I).