Минька и носки
Из цикла «Про Миньку».
Минька и носки.
… Минька задумался. Нельзя сказать, что он делал это часто. За свою не слишком короткую жизнь хочешь - не хочешь, а думать приходилось. Думал он, например, о работе. Работал Минька сантехником. Не таким, что приходят по вызову, когда их уже не ждёшь, чтобы протолкнуть тряпку в слив унитаза, а, уходя, оставляют устойчивый запах перегара и солидола. Нет. Минька был ИНЖЕНЕРОМ – сантехником! Хотя «инженер» звучало гордо, а приложение к нему - так себе, Минька сумел дослужиться до Главного Инженера и даже разбогатеть. Конечно, не настолько, чтобы иметь сто пятьдесят акров виноградников близ виллы в Каталонии или держать восьмидесятифутовую яхту на Лазурном берегу. Собственно, Лазурного берега он и в глаза не видел, но в заграницах попроще побывал. К чести Миньки, там он предавался не только любимым порокам обжорства и пьянства, но и не чурался прекрасного - добросовестно лазал по руинам исторического наследия и фотографировал верблюдов. Любовь к познанию прекрасного была у Миньки не врожденной, а благоприобретенной. Работая долгие годы рука об руку с самым эрудированным и интеллигентнейшим человеком из всех, кого прежде доводилось встречать, он не мог не понимать, насколько ему повезло с Директором. Теперь Минька был абсолютно уверен, что, к примеру, Диего Веласкес не играет за сборную Колумбии по футболу, а давно умер, так как был живописцем. Интеллект Директора Минька уважал, потому, как ни пытался каверзным вопросом загнать того в угол, Директор уходил за флажки.
- Ты не знаешь, что такое амфибрахий?* - спрашивал Минька, входя в директорский кабинет и тыча в раскрытую газету.
- Не «что», а «кто». Амфибрахий - старший брат Ихтиандра. Человека-амфибии.
- Первый раз слышу, - удивлялся Минька.
- Ещё бы. Он умер в младенчестве. Из-за отторжения жабр.
«Надо же, - восхищался Минька, – всё знает!»
Когда же он, не без дружеской помощи, твёрдо усвоил разницу между «клиренсом» и «клитором», то понял, что поднялся значительно выше уровня выгребной ямы. Директор к Миньке относился с уважением и удостоил за седины титула «дон Эстебанья». Миньке титул пришёлся по душе, особенно, когда произносился без имени собственного. В Эстебанье чудился какой-то подвох.
Итак, Минька задумался… Понятно, не о работе, потому что у него начинался отпуск. Собирался он в Европу. Миньке втолковали про культурную сокровищницу, приличные манеры за столом и необходимый минимум достойного гардероба. Но ничего не сказали про носки! О них-то он и думал. Впрочем, не о самих носках, а о потребном количестве на пятнадцать отпускных дней. Сначала он решил, что двух пар хватит за глаза. В домашних условиях недельный срок смены стабильно выдерживался и являлся оптимальным. Индикатором служила жена. Срок Минька определял по поведению супруги у телевизора. Он любил вытянуться на диване, шевеля пальцами ног. Когда супруга начинала морщить нос и отодвигаться, становилось понятно, что настало время достать чистую пару. Ровно через три дня. График действовал в тёплое время года, зимой же интервалы безобразно растягивались.
Перед поездкой Минька причислил себя к истеблишменту, решил сделать исключение и прихватить пару про запас, но только потому, что в путешествие ехал не только с супругой. За компанию отправлялся и Директор со своей женой, которую ласково называл «баба моя».
…При выходе из здания аэропорта Минька с удовлетворением отметил, что его предчувствие сбылось: в Европе находилась именно Австрия, а отнюдь не Австралия. Несколько настораживало, что говорили здесь на совершенно незнакомом языке. Директор, который всё знал, объяснил, что язык этот немецкий, что он, то есть Директор, им, то есть языком, прекрасно владеет с пеленок, так как помимо общей эрудиции безмерно талантлив практически во всех областях человеческих знаний. Далее, с присущей ему скромностью он добавил, что недостаточно досконально разобрался лишь в теории двухкомпонентного нейтрино и оркестровке финала седьмой симфонии Гайдна в трактовке Герберта фон Караяна. Из армянской музыки Минька знал только балет «Спартак», но разговора не поддержал, потому, как вдруг вспомнил, что тоже учил немецкий язык. И в школе, и в институте. В памяти всплыло: «Гутен таг», потом с большой паузой «шнеллер - шнеллер», а в конце - «Хайль Гитлер!». Всё! Он понял, что с таким словарным запасом две недели ему не протянуть, и решил держаться Директора.
Директор сказал:
- Аллес ист аусгецайхнет, майн либер фройнд!** - и Минька догадался, что он не возражает.
… Верблюдов в Вене Минька не обнаружил и потому фотографировал супругу. На пятый день было определено знакомство с Кунст Хисторише Музеум. Он догадался, что поведут в музей. Музеи Минька не очень любил. Гораздо меньше, чем театры. Театралом он был заядлым, и на вопрос: «Что намедни давали?» неизменно отвечал:
- Сто пятьдесят коньяку и бутерброд.
В Венском музее коньяку не было, а пиво он не пил ввиду катастрофического исчезновения талии, хотя воздержание не помогало. Четыре часа созерцания шедевров живописи Миньку порядком утомили. Голые тётки Рубенса мощными филеями и окороками отбивали всякую охоту к соитию. Другое дело, старые голландцы! Их окорока – совсем другое дело, а ещё зайчатина, сыр, и пыльные бутылки… Чего-чего, а пожрать он любил и вкус натюрмортов одобрял. После встречи со старым знакомцем Веласкесом Минька причислил себя к знатокам изящного и решил поставить точку в посещении кладезя искусств. Тем более, что носки, надетые на Родине, прилипали к стелькам кроссовок и начали осязаемо подчавкивать. Это явилось сигналом к окончанию осмотра. Директор уже покинул галерею. Он был большим знатоком изящного, обладал тонким вкусом, в этом Кун... хус, в общем, музеуме находился не впервой, а потому смотрел экспозицию выборочно. Минька оставил жен у киоска с сувенирами и выволокся наружу.
Середина апреля в центре Европы выдалась жаркой. Дома снег и не собирался таять, а тут из зеленых газонов вовсю лезли тюльпаны. На фоне голубого неба торчала громада памятника какой-то императрице, солнце играло в колоннадах дворцов, сновали вполне счастливые люди со всего света...
Минька стоял на парадном крыльце, и на душе стало вдруг так замечательно, так благостно, что захотелось пива. Он решил, что вечером нарушит обет и обязательно его выпьет. Невдалеке он обнаружил Директора. Тот, покуда все близлежащие скамейки были заняты, покуривал стоя и поглядывал на съёмочную технику, которой был увешан немолодой японец, стоявший напротив. Их разделяла асфальтовая дорожка метров пяти шириной. Японец был такой чистенький и аккуратненький, что у Миньки зачесалась борода, а потом подмышкой. Японец же наблюдал за Директором, явно осуждая табакокурение. Директор бросил окурок в урну и уселся на бордюр. Японец сделал паузу и тоже с облегчением присел. Он явно устал и обрадовался тому, что здесь принято сидеть на бордюрах. Директор закатал брюки и стал развязывать шнурки на туфлях, которые называл "полботинками". Миньке в кроссовках стало совсем томно. Японец зеркально повторил манипуляции с отутюженными брюками и шнурками. Директор снял полботинки. Японец обрадовался такой раскованности и проделал то же самое. Потом Директор начал снимать носки. Они у него были в тон брюкам, кремовые из чистого хлопка и столь же безупречно чистые. Японец скатал свою синтетику и пошевелил пальчиками. Он был счастлив. Директор в это время уже расхаживал с удовольствием по молодой травке. Миньке стало невмоготу. Он спустился с крыльца, уселся напротив японца и судорожно принялся стаскивать кроссовки. Японец удовлетворенно улыбнулся и закивал головой. Он чувствовал себя в чужой стране неуютно, но тут понял, что в теме. Миньке до него дела не было, главной задачей он определил - не вытащить ноги из обуви вместе с прилипшими стельками. После непродолжительной возни, которой к тому же мешал живот, ему это удалось. Минька аккуратно разгладил носки на коленях и положил их сушить на травку. Подумав, он добавил к ним стельки и отправился гулять с Директором. Носки, абсолютно новые ещё три года тому назад и ярко–ультрамариновые, а нынче неопределенно бурые, сиротски остались без Минькиного пригляда. Но не уроженца Хонсю! Японец находился с подветренной стороны от разложенного Минькиного хозяйства. Сначала исчезла детская улыбка, и на лице отразилось недоумение, переходящее в тревогу. Он засуетился, поёрзал, потом достал носовой платок и стал вытирать им глаза. В глазах появилась невыносимая резь. Дыхание перехватило, и японец закашлялся. Хотя родился он после бомбардировки Хиросимы, но опасность ощущал генетически. Тем более, что лично пережил газовую атаку Аум Сенрикё в токийском метрополитене. Он хотел предупредить многочисленных туристов о необходимости немедленной эвакуации, но не знал языков, кроме родного. Поэтому быстро собрался и с напряженным лицом исчез. «Куда это китаец сдриснул?» - вяло подумал Минька, которому уже стало легче.
… Гуляя с Директором по травке, он узнал много нового. Императрицу, чей памятник высился на площади, звали Мария-Терезия. Он поинтересовался, когда её обезглавили: до установки памятника или после. Директор с присущим ему спокойствием и бесконечным терпением втолковал, что Мария-Терезия благополучно скончалась естественным путем, а гильотинировали очень даже Марию-Антуанетту, к тому же не здесь, в Вене, а, наоборот, в Париже. Тогда Минька, чтобы поставить, наконец, Директора в тупик, поинтересовался происхождением названия столицы, в которой они находились. Не моргнув глазом, Директор рассказал, что оно берет начало от того далекого времени, когда в этих местах был сущий рассадник ВЕНЕрических заболеваний, многие из которых бытуют здесь и поныне. Параллельно он заботливо дал Миньке профилактический совет - не ходить к местным проституткам. К проституткам Минька не собирался, он беспокоился, найдет ли его супруга среди лужаек и стриженного можжевельника. Директор спросил, хорошее ли у неё обоняние, и, получив утвердительный ответ, рекомендовал держаться поближе к носкам. Там они и встретились.
… Японец сидел в номере пятизвёздного «Интерконтиненталя». За окном четырнадцатого этажа раскинулся замечательный парк с клумбами, лужайками и речкой посередине. Речка кишела утками. Но японца не занимали виды за окном. Он сидел на полу и смотрел на бежевую стену. Он сидел в одной позе почти два часа. Наконец поднялся, достал из кармана пиджака перьевую ручку, фирменный гостиничный блокнот и принялся рисовать. Вскоре на белом листке появилось одиннадцать черных иероглифов. Японец вытянул руку с листком и, откинув назад голову, придирчиво оценил результат. Результат его не просто удовлетворил. Он понял, что жизнь прожита не напрасно, что теперь дети имеют полное право гордиться отцом, и что сейчас из-под пера вышло самое замечательное, самое изящное хокку, написанное когда-либо.
Воздух прозрачен и свеж,
Как дыханье ребёнка.
Увидеть придётся ль тебя,
Непорочная Фудзи?
Японец улыбнулся с оттенком превосходства, потом положил подушку с роскошной кровати на пол, свернулся калачиком и тут же уснул. Спал он в носках.
* Амфибрахий – трёхсложный стихотворный размер с сильным вторым слогом в стопе.
** - Всё отлично, мой дорогой друг!
Ноябрь 2007.