«Робкая кофейность взгляда, алый рот, короткое белое платье, которое не утаивает, но делает явственной обольстительную плодоносность твоего тела; явленность открытых рук, обнаженных ног, отворенных створок, за которыми ты до сих пор скрывалась от меня, как от прокаженного… Прикоснуться к тебе – грудной сон, ставший реальностью глаз. Дай мне руку, пойдем со мной: видишь, расцвела яблоня, которую я много лет выхаживал для тебя. Белые цветки лежат на земле, как простынь. Нежные ветви укроют нас тенью от стыдливости. Я помну твое платье, я спутаю твои волосы, я выпью твой взгляд до самого дна. Робость твоя выйдет из берегов, мы оба расхрабримся и выживем из ума от яблочного запаха и неуемного сердцебиения.
Что? Ты зашла за утюгом? Твой сгорел, какая жалость. Да, в таком виде лучше не выходить в пасмурный день, лучше что-нибудь темное, закрытое, глухое. Бери мой утюг, бери насовсем, мне он не нужен, я найду более убедительный аргумент для своего виска. Иди уже, уходи. Нет, постой, куда? Дай мне руку, иди со мной, вот моя тахта: видишь, никаких цветков, никаких простыней, ничего такого. Но если ты пожелаешь, я все равно помну твое платье…»
Она вздохнула и ненадолго задержалась: не хотела, чтобы он принижал свою тахту. А потом подумала и задержалась еще, потому что он вызвался собственноручно опробовать свой утюг на ее измятом платье. А потом ему в голову пришло вместе поесть яблок из его холодильника… и посчитать, у кого быстрее пульс, и повторно, чтобы уже наверняка, протестировать утюг… Который, к слову, оказался так себе – старенький и без пара. Но к себе она так и не вернулась.