В саду янтарном пробудилось время. стихопрозаическ

1. ЧАРОВЕЙСКИЕ ВСТРЕЧИ    

Греш­ни­ков боль­ше все­го, го­во­рят, лю­би­ли свя­тые,
Так­же и греш­ниц; я сам в этом по­хож на свя­тых.
              Ге­те, 1790. "Ве­не­ци­ан­ские эле­гии".

Каждая человеческая жизнь, если достаточно хорошо ее знаешь, смешна. А когда узнаешь ее еще лучше, убеждаешься, что она серьезная и ужасная.
Э. Канетти.

Ка­ж­дая че­ло­ве­че­ская жизнь за­слу­жи­ва­ет то­го,
что­бы быть рас­ска­зан­ной.
Дон Ами­на­до.

Не­обо­ри­мы кол­дов­ские ча­ры очей мла­дой де­вы, ибо в них бо­ги­ня Аф­ро­ди­та ве­дет свои не  знаю­щие по­ра­же­ния иг­ры.
 Со­фокл, "Ан­ти­го­на".

Вне­мли, Бо­ги­ня! Мой не­строй­ный стих —
плод слад­ких битв и на­блю­де­ний ду­ха;
про­сти, что стал о тай­нах петь тво­их
те­бе в мяг­ко-жем­чуж­нич­ное ухо…      
 Китс. "Ода Пси­хее".

______________________________

В ПО­ЕЗ­ДЕ НА ВО­ЛО­ГДУ

Сбор­ни­чек сти­хов по­ли­сты­ваю.
"Лю­би­мый, мне бы за­бо­леть
Смер­тель­но и не­воз­вра­ти­мо,
Чтоб стать ло­зин­кою у ты­на,
Стать об­ла­ком — и век бо­леть".
Ну и  по­нят­но. Ста­ре­ет. Слы­шит пло­хо ("уты­на", "ивек").
Ря­дом — со­сед.
— Я Пуш­ки­на люб­лю, — го­во­рит, при­хле­бы­вая ча­ек. — А ко­го чи­тае­те?
По­ка­зы­ваю. На фо­то­гра­фию смот­рит.
— Ан­на Наль… Ев­рей­ка?.. Я Есе­ни­на люб­лю.
— Знаю. И — Руб­цо­ва.
— И Руб­цо­ва Ко­лю. Его ев­рей­ка до­ве­ла.
Мол­чит. В окош­ко смот­рит. На фо­то­гра­фию.
— Вы­пить — не хо­чешь? По ма­лень­кой.
— Не хо­чу, — го­во­рю. — И нет ни­ка­ких ев­ре­ек. Есть муж­чи­ны и жен­щи­ны.
Ду­ма­ет. Книж­ку за­кры­ва­ет мед­лен­но. Вы­пить хо­чет, а не с кем.
— Я за Руб­цо­ва — го­ло­ву мо­гу ото­рвать, — со­об­ща­ет.
— Знаю. — При­встаю. За окош­ко вы­ки­ды­ваю книж­ку. Го­лу­бем мет­ну­лась оша­ра­шен­ным.
Дру­гую дос­таю:  "Твой рай и ад", широко известного  в узких кругах гуманиста,  пишущего в пользу юношества.
— О бо­ге, что ли? — на  об­лож­ку  ус­та­вил­ся.
— Лек­ции. По гу­ма­низ­му.
— Я и не знаю та­ко­го сло­ва. О чем там?
— Да ни о чем. Пи­шет, что не так жи­вем. Не по-че­ло­ве­че­ски.
— Вер­но пи­шет. Жи­дов пе­ре­да­вить бы.
— Не пи­шет об этом.
Скуч­но ему ста­ло. Ку­рить по­шел.
И я бы по­ку­рил, но не хо­чет­ся вме­сте. Не гу­ма­нист я.

В тот день я к Лешке Прыт­ко­ву ехал, со­гла­со­вать  по­след­ний ва­ри­ант его ро­ма­на.  Обмениваться правкой, по скайпу или почтой, я уже устал. Нужно было успеть застать, а то опять улетит. Он уже навестил интернатовских приятелей, давнюю вологжанку-любовницу с ребенком, подросшей девочкой, подарил ей сохраненную им квартирку, намерен был забрать из нее  древний медный самоварчик, деревянные долбленые ковши и собрание сочинений А. Франса. А к тебе, извини, не получится хорошо заехать, и не хочется кое-как, через Вологду улетаю, с романом что хочешь делай, мне и прежний вариант по душе. 
К задуманному мной  изданию он и вовсе оравнодушился, "вылечился ото всего такого". Всерьез оженившись на египтянке, он уже не желал "напрягаться над текстом неизвестно для каких целей", полезней, сказал по телефону, поплавать лишний раз в Аравийском заливе. 
"Много книг составлять — конца не будет, а много книг читать — утомительно для плоти", напомнил он, торопливо, через библейского Соломона.
"А Франса зачем же тащишь".
"А это просто магия такая гуманная, от них, от зеленых томов недочитанных".
Не успел я. Не застал. Но и свободу действий обрел, над романом. 

 Роман  Прыткова — с "Элки" начинается, он до сих пор с ней не прощается.
Я эту Элку — тоже знал: когда Прыткова навещал, а видел — редко или мельком. И лишь однажды полежал: с ней рядышком, Прыткова не застал и на тахте увидел Элку. Сказав "за пивом  вышел Леша", она листала, полулежа, как помню, Горбачева том  и что-то помечала в нем…  заметно острым ноготком, свою позицию итожа, кривясь полураскрытым ртом.
Любуясь ей, такою близкой как "дщерью иерусалимской", Прыткова так и не дождавшись, подсел я к ней как бы уставшим. Да и подлег, подвинулась она, не отвлекаясь от страницы. Была прекрасно-холодна. Порхали черные ресницы и очи виделись без дна.
Она и недотрожкою  увиделась. Прытковым, догадался я, насытилась, ни с кем другим не совмещается. Коснешься, а она — щипается. Ее веселые щипочки — не запятыми  были. Точки.
Но благосклонней оказалась к Кудакину (адепту гуманистики и просветительской логистики) в осеннем парке. Не щипалась. Прытков — он и об этом рассказал, ревнуя в тексте, сладко вспоминал. Повествовал, но я — ужал, все сладкости зарифмовал, он согласился, "лучше стало", "красивых мест теперь немало". Все чаще стиль мой одобрял.

Скрипят колеса рифм. Ползет с трудом
тяжелый воз: строка… строфа…страница…
Грозит повозка вовсе развалиться,
когда в пути случается подъем.

Не ты ли, рифма, виновата в том,
что стих — телега, а не колесница,
и в том, что заменил рифмач-возница
Пегаса своего ломовиком?

То камень на пути его, то яма,
но наш тяжеловоз бредет упрямо:
мол, ничего не сделаешь — судьба!

Покуда не приспело время воли,
уж лучше так, чем зря топтаться в стойле
и ржать у коновязного столба. *)
___________________________________________
*) Сонет о рифме. Мигель де Унамуно (`1864-1936). Пер. С. Гончарен

   

ЭЛКА 

Ме­ж­ду лю­бо­вью и влюб­лен­но­стью
есть толь­ко раз­ни­ца од­на:
ко­гда влюб­лен, то глуп ты пол­но­стью,
а ес­ли лю­бишь — не спол­на.
Гр. Гольд­штадт, 2002.

 * * * …Я про­хо­дил в ее ком­нат­ку, ма­лень­кую, сырую.
Я брал в ла­до­ни ум­ную чер­ную го­лов­ку, и дол­го, очень дол­го це­ло­вал.
Под низ­ким оран­же­вым аба­жу­ром, на шел­ко­вой ска­тер­ти чер­ной, вы­ши­той крупными маками, мы вку­ша­ли  кот­лет­ки с кар­тош­кой (под­жа­рен­ной нам на сме­та­не, юр­кой ма­моч­кой, Бер­той Ми­хай­лов­ной, се­дой яс­но­гла­зой ста­руш­кой). Пи­ли смо­ло­тый ко­фе (из кра­соч­ных ча­шек, — с дра­кон­чи­ка­ми и цвет­ка­ми).Книж­ки лис­та­ли; чи­та­ли сти­хи из них  (она "что по­про­ще" лю­би­ла, а я лю­бил "дым­ку во всём").
И  дол­го мы, очень дол­го смот­ре­ли в гла­за друг друж­ке.
Кис­точ­ки аба­жу­ра тре­пет­но ше­ве­ли­лись…
Мер­ца­ла ме­но­ра с ко­мо­да, и рыб­ки бле­сте­ли, се­реб­ря­ные, без бла­го­во­ний… 
Два ста­рых ко­та на ку­шет­ке дре­ма­ли….
И дол­го мы, очень дол­го, воз­ле ок­на це­ло­ва­лись.
Си­лу­эта­ми мы про­сту­па­ли на влаж­ных и блек­лых обо­ях...
…Те­перь уже  ка­ну­ло в Ле­ту…  то стран­ное, чис­тое вре­мя. Но я вспо­ми­наю часто, — не вспо­ми­наю, а пом­ню, — ту ком­нат­ку, сы­ро­ва­тую, встре­чав­шую те­п­лой пре­лью, (где-то  на­ве­ки про­пав­шую в по­лу­под­ва­лах сто­ли­цы), ду­ши­стый пол­ный ко­фей­ник (об­лу­п­лен­ный, тем­но-зе­ле­ный), и — ог­ром­ные алые маки…   
Та­кие близ­кие, пыш­ные…  что гла­зам мо­им… Нет, — не боль­но… *)

В бы­лой Мо­ск­ве она жи­ла, в се­мье вра­чей, обыч­ной, бед­ной, апо­ли­тич­ной и без­вред­ной, за­дум­чи­вой и бла­го­вер­ной.
"Ма­лыш­кой с книж­кою" рос­ла у трех во­кза­лов, в за­ко­ул­ке, в том Комсомольском переулке, там дра­лись, пом­ни­ла, за бул­ки, за фан­ти­ки и за сви­стуль­ки, и "нож тор­чал из-за  уг­ла".
--------------------------------------------------------
*) Скатерть была  не с маками, а в розах, но Эн Руст  хорошо сократил и опоэтизировал несколько  моих описательных страниц. А. Прытков.


Пей­заж ей ри­со­вал­ся у стек­ла: гля­де­ла  в ржа­вые со­суль­ки и в "бес­ко­неч­ные" окур­ки, — глядела и за­пе­чат­ля­ла, потом на стенку при­ле­п­ля­ла, и да­же цик­лом на­зва­ла: "Из мглы под­валь­но­го тепла".
Лю­би­ла ак­ва­ре­лью ри­со­вать — не де­во­чек, не зай­чи­ков, не ми­шек, а го­ры и сол­да­ти­ков на выш­ках, сле­ды от пуль кру­га­ми рас­сы­пать. При­леж­ной  школь­ни­цей бы­ла, по­слуш­ной, в зна­ни­ях   усерд­ной.  "Не вы­ра­жа­лась", не вра­ла, и ста­рос­той бы­ла бес­смен­ной. Маль­чи­шек "ла­паю­щих" би­ла. И в зер­ка­ло смот­реть­ся "не лю­би­ла".
И, слов­но б вдруг, все дет­ст­во пре­взош­ла ("я, Лешка, гал­стук по­рва­ла и на по­мой­ку от­не­сла, очи­сти­лась от крас­ной сквер­ны!").
Уже по­шел про­цесс в те дни, уже во­влек нас всех, пле­нил.
Все гром­че,
яр­че го­во­рим.
Все от­кро­вен­нее мол­чим.
По­лень­я­ми го­рим
в пе­чи по­ле­мик,
и сла­док нам
наш горь­кий дым
сре­ди со­мне­ний, от­кро­ве­ний.
Бы­лые зри­мо­сти при­мерк­ли, явив  кри­вые зер­ка­ла. Цвет­ная мгла во­круг  лег­ла, — при­знать ее, све­тясь, зва­ла, впол­за­ла в нор­ки, в щел­ки, в двер­ки. Уз­нав про  "тон­кие те­ла" в ба­лан­се жиз­нен­ных энер­гий, о ча­крах соб­ст­вен­но­го те­ла, са­мо­по­знать­ся за­хо­те­ла, стать эро­тич­ной без пре­де­ла, ре­ши­ла по­вы­шать  ба­ланс, вво­дить се­бя  экс­таз ли, в  транс. В аса­нах гну­лась и хру­сте­ла, и в по­зе ло­то­са си­де­ла, на свеч­ку час-дру­гой гля­де­ла, вра­ла мне, что "уже не раз" взды­мал­ся вме­сте с ней мат­рас и ше­ве­лил­ся тре­тий глаз. И — не по­зна­лась, не ус­пе­ла — "ды­ха­ни­ем не ов­ла­де­ла" и "при­тво­рять­ся на­дое­ло".
А то, что бы­ло в пер­вый раз, где яб­ло­ком ко­му-то со­рва­лась… Она од­на­ж­ды "из­ве­лась" и "де­мо­ни­че­ски про­кис­ла", ей го­лос свы­ше был, при­каз, "я Ча­ро­вея доз­ва­лась". На ули­цу ноч­ную вы­шла, в ко­рот­кой юбоч­ке про­шлась. Ку­ря и по­бро­див  ту­да-сю­да, пар­ниш­ке-двор­ни­ку да­лась за зда­ни­ем Бас­ман­но­го су­да. "Мы и пив­ком там при­бал­де­ли, у па­мят­ни­ка Лер­мон­то­ву мле­ли, на лав­ке ка­мен­ной, сы­рой, и тис­ка­лись, по­ка нас по­сто­вой не вы­про­во­дил спать ид­ти до­мой". По­няв се­бя "без­мер­но пав­шей", от Ча­ро­вея по­стра­дав­шей, таб­лет­ки при­ня­лась гло­тать, на все рас­спро­сы лов­ко лгать. "И хо­ро­шо еще: не вли­п­ла, а то и во­все бы по­гиб­ла!".
Но и при­шла по­ра: гу­лять. Встре­во­жи­ла  от­ца и мать. На­дея­лись, что в "Пер­вый Ме­ди­цин­ский" она ре­шит­ся по­сту­пать, а слы­ша­ли: "хо­чу по­жить по свин­ски", "свою на­ту­ру ис­пы­тать".
Она и к пи­ву при­стра­сти­лась. До­мой но­си­ла, ве­се­ли­лась. Отец-то — он не одобрял, но го­во­рил: "прой­дет и это", себя он в дочке на­блю­дал. Мы стой­кие, мол, в этом ми­ре, раз уж спас­лись из Транс­ни­ст­рии, ос­во­бо­ж­ден­ные из гет­то, где "жи­ли-бы­ли как ске­ле­ты".

 * * * Тру­дясь в кон­то­ре ма­ши­ни­ст­кой, от пра­во­слав­ной ком­му­ни­ст­ки, на­чаль­ни­цы-ан­ти­се­мит­ки, — на­ме­ки, не­при­язнь тер­пе­ла, — убить ее "за всё" хо­те­ла, но и роп­тать с ней не по­сме­ла. Мог­ла на­звать­ся "жал­кой кры­ской", "под­поль­ною фрей­ди­ст­ской кис­кой", уни­чи­жать­ся, при­ни­жать­ся, ни­чтож­ною пе­ре­жи­вать­ся:
"Мой по­шлый ми­рок, чем те­бя не на­крой —
все вы­ле­за­ет го­лая зад­ни­ца.
По­ра бы от­пра­вить­ся в веч­ный по­кой,
да что-то не по­лу­ча­ет­ся.
Та­кое во­ню­чее гов­не­цо —
сто­рон­кой об­хо­дят лю­ди,
за­то убо­гонь­кие ду­шой —
как му­хи на слад­ком блю­де". 
Она и боль­ше­му вни­ма­ла. За­пи­сы­ва­ла — слов­но б вы­ды­ха­ла: как  "ру­ди­мен­ты и фраг­мен­ты", как "био­гра­фии мо­мен­ты", и да­та­ми со­про­во­ж­да­ла.
"Не за­ти­ха­ет/ Слы­шит­ся все ши­ре
 баг­ря­ной ора­то­рии фи­нал.
Все тя­же­лей мне груз на­дежд,
со­жжен­ных за­жи­во  в ГУ­ЛА­Ге, в гет­то,
и в Треб­лин­ке, и в Ра­вен­сб­рю­ке.
Мне лег­че ста­ло по­гру­жать­ся 
во тьму ис­то­рии, зве­ри­ный слы­шать крик 
и за­пах, веч­ный за­пах стра­ха: 
струя­щей­ся мо­чи,
и на по­лах кре­ня­щих­ся не за­ды­хать­ся.
Все  не­заб­вен­ней в серд­це па­ла­чи!".
Да, и без рифм со­чи­ня­ла. И мать обыч­но ей ме­ша­ла. "Ко­гда я бе­ру тет­радь в воз­бу­ж­де­ньи, с со­мне­ни­ем, с тре­пе­том ли бе­ру — на­чи­на­ет­ся чер­то­во хо­ж­де­нье  ма­те­ри в ком­на­ту мою!". Бра­ни­лась с нею, обоз­лясь, но  извинялась, про­сле­зясь. А ес­ли с ней на идиш ло­по­та­ла, то и прин­цес­сой пред­ста­ва­ла, за­те­рян­ной в про­стран­ст­ве всех вре­мен, то ли сми­рен­ной, то ли гор­де­ли­вой, уве­рен­ной, клас­си­че­ски кра­си­вой, взой­ти го­то­вой на дос­той­ный трон. Гот майнер, 1)  мама. Боже мой! Ну сколько можно. Генуг шойн!  2)

* * * Зай­дя ко мне, — по­быть в от­ры­ве, — "та­щусь, вот ви­дишь, при­та­щи­лась, за пи­вом це­лый час да­ви­лась", — "Ды­мок" тя­ну­ла  мол­ча­ли­во. По­ту­пив очи, пе­ре­си­лясь, ле­ни­во как бы и шут­ли­во, за­мяв оку­рок, го­во­ри­ла: "Ах, ока­жи мне, Леша, ми­лость, по­будь со мной не­то­ро­п­ли­во". — " То­мишь­ся, что ли". — "Ис­то­ми­лась!". Опять зачем-то мокнут груди, а ты мне хавер, Леша. Брудер! 3) 
Мы пи­ли "Мар­тов­ское" пи­во, лю­би­мое. Не тор­мо­зи­лась. Са­ма, при­сев, в тах­ту  ва­ли­лась, рас­пла­стан­но не ше­ве­ли­лась, жда­ла, в улы­боч­ке кри­ви­лась. Са­ма, как помню, об­на­жа­лась и бедрышками округлялась. Явив ухоженный лобок, ждала, изобразив кивок, с серьезным видом расставлялась. Ус­та­вясь в по­то­лок, ста­ра­лась.
И — то­ро­пи­лась, пре­ры­ва­лась. Же­ла­ла, чтоб ее со­сок — ку­сал, же­вал "как ко­ло­бок", и паль­цем по­жи­мал пу­пок. Ну что пу­пок, я удив­лял­ся. — "А это, Лешка, от ки­тай­цев при­шла нау­ка сквозь ве­ка!". Не­лов­ко бы­ло по­жи­мать и без ки­тай­цев про­дол­жать, но по­жи­мал, да­вил  слег­ка. "Ско­рей! Ско­рей же!" го­во­ри­ла, и, бо­яз­ли­во и тоск­ли­во, в ме­ня гля­де­ла тер­пе­ли­во.
Па­нич­но в ван­не дол­го мы­лась, и щеч­ка­ми по­дол­гу  баг­ря­ни­лась. "Спа­си­бо" го­во­ри­ла, оде­ва­ясь, по­ша­ты­ва­ясь, чем-то  уд­ру­ча­ясь. И на се­бя слез­ли­во  зли­лась, тер­за­лась, до­пи­вая пи­во: — "Мое со­во­ку­п­ли­вое ли­би­до — по­коя, Леша, не да­ет, — всё ждет че­го-то".
— "Пусть по­ет! Це­ни его, по­ка жи­вет".
— "Я не хо­чу с ним уп­ро­щать­ся, быть ба­бою, упо­доб­лять­ся. С то­бой ли, с кем, — тол­стеть, крях­теть, воз­ле­жи­вая на трах­те".
— " Нет. Все ев­рей­ки — ча­ро­дей­ки!".
— "Так ка­жет­ся. Та­ки не все. А вы­рас­та­ют — как ин­дей­ки, не пом­нят о сво­ей кра­се".
— "То­ну! Чер­ны, про­зрач­ны очи…
Плы­ву  в ак­ва­риу­ме но­чи.
О, ес­ли б во­до­рос­лью стать!
И  сре­ди све­та и за­гад­ки —
твой взгляд вес­ти,
гла­за твои лас­кать,
лю­бить те­бя в без­мол­вье шат­ком,
рас­ти — и от стек­ла не от­пус­кать!".
— "Хи-хи. Ха-ха. На расстоянии — любить — великое призвание". Ты, Лешка, эдельменш. 4) Твой лик — с печатью. Але зибн гликн!  5)

* * * Не ввер­глась в буд­нич­ную безд­ну  уны­ния и про­чих эк­зи­стен­ций, вла­ча­щих в  по­ра­жен­че­ский  Ос­вен­цим. При­ро­да ли, по­ро­да ль по­мог­ла, — не став  ус­тав­шей и  сми­рен­ной, "не быть мне тет­кой или стер­вой", — раз­но­сто­рон­ней рас­цве­ла.
_________________________________________
 1)   Боже мой! (идиш).   2)  Довольно! (идиш).    3)  Приятель. Брат (идиш).
 4)  Благородный человек (идиш).     5)  Все семь удовольствий (идиш)
Све­тясь цвет­ком, дур­ман­ным и це­леб­ным, не за­стре­ва­ла в "без­на­де­ге" на жиз­нен­ной кри­вой до­ро­ге, уве­рен­но и вдум­чи­во бре­ла, не спо­ты­ка­лась о ка­ме­нья  бла­гих на­дежд и ве­ры без до­б­ра, цве­точ­ки зла в ве­но­чек не рва­ла. Че­го-то див­но-долж­но­го жда­ла.
"За­чем мы, Лешка, ро­ж­де­ны? Не для ве­ли­чия стра­ны, не для без­дар­ной пе­ре­строй­ки. Не для то­го, чтоб что-то сметь и до­би­вать­ся, пре­ус­петь, быть го­су­дар­ст­ву на зап­ча­сти, на свал­ке ве­ка око­леть. Сво­ей сво­бо­дой жить —вот сча­стье. Хо­чу понять ее ус­петь! ".

 * * * Стре­мясь свой путь уз­нать до­ро­гой, судь­бу по­нять, чи­та­ла мно­го. Не о люб­ви, не "трах-ро­ма­ны" ("пусть нев­ро­тич­ки и бол­ва­ны гло­та­ют, ра­зе­вая рты, пу­зы­рят­ся, ле­тят в ту­ма­ны"), а пуб­ли­ци­сти­ку. Вни­ка­ла — где прав­да в ней, а где — "пон­ты", "фин­ты", "шпун­ты" или "бол­ты" (она и это раз­ли­ча­ла: что го­во­ри­ло о куль­ту­ре, мне близ­кой, — ку­ра­же в на­ту­ре). Ан­ти­се­мит­ские ру­ла­ды, все эти но­вень­кие прав­ды, вос­при­ни­ма­ла как бра­ва­ду, но и кри­ви­лась гроз­но, зло­ст­но, "мне на ду­ше по­гром­но-хо­ло­ко­ст­но", "опять я чув­ст­вую за­са­ду сбе­жав­ших сво­ло­чей из зоо­са­да!".


Один из обыч­ных оп­ти­че­ских об­ма­нов лю­дей, бе­зум­ных по­ли­ти­кой, в том, что они ду­ма­ют, что от по­бе­ды той или иной сто­ро­ны за­ви­сит бу­ду­щее.
М. Во­ло­шин.

            В те дни мы сразу опознали  при­шед­шую "за да­лью даль", в которой стали мусор-шваль, а  за­пад­ни­ки и ру­си­сты, кле­ри­ка­ли­сты и мар­ксис­ты — уже  сзы­ва­ли го­ло­си­сто ид­ти ско­рей в иные да­ли  и в те, ко­то­рые про­па­ли, — и, роб­ко, но и  на­ме­ка­ли: что лю­бят жизнь как гу­ма­ни­сты. Ед­ва ли кто-то ве­рил им, и тем, и этим, и дру­гим, а все ж  све­ти­лось сквозь бес­печ­ность нам сло­во "об­ще­че­ло­веч­ность".

              Ко­гда по цен­тру мы гу­ля­ли, в коль­це буль­ва­ров, по Твер­ской, то и на ми­тин­гах бы­ва­ли. С за­мет­ной, чу­ж­дой мне тос­кой, или с серь­ез­ным ум­ным ви­дом, убор­щи­цы, ко­то­рой все об­рыд­ло, она лис­тов­ки со­би­ра­ла, про­грам­мки на­ско­ро лис­та­ла. Не спо­ри­ла и не ора­ла с тол­пой "ура" или "до­лой", а на­блю­да­ла, уточ­ня­ла, "на­строй мне ва­жен де­ло­вой, а не "узо­ри­сто­-цвет­ной".
 
* * *  В сто­рон­ке, в тес­нень­ком круж­ке, в не­взрач­ном се­ром пид­жач­ке, Ку­да­кин вы­сту­пал од­на­ж­ды, — "из­вест­ный но­вый ком­му­нист", — ска­за­ла Эл­ка, — он — бес­страш­ный, зо­вет в сис­тем­ный и сво­бод­ный  гу­ма­низм!". (Спа­са­лись ком­му­ня­ки, яс­но ста­ло. Лю­бо­вью к че­ло­ве­ку при­кры­ва­ясь, то­ну­ли, ози­ра­ясь, тре­пы­ха­ясь, у за­ли­то­го кро­вью пье­де­ста­ла).
   — "Да, слы­шу, что зо­вет…  Бур­ма­кин? За­был как буд­то б: где жи­вет". — "Он не Бур­ма­кин, а Ку­да­кин! ". — "Он воз­ро­дил­ся, что ли. Был та­кой! У Сал­ты­ко­ва. Ва­лен­тин Бур­ма­кин. Идеа­лист и гу­ма­нист, чуть не свя­той. Не по­ме­щал пле­ве­лы в зла­ки. Гра­нов­ско­го, Бе­лин­ско­го лю­бил. Об идеа­лах и о ра­зу­ме твер­дил. Об ис­ти­не, до­б­ре и кра­со­те, и о свя­той сер­деч­ной про­сто­те. О че­ло­веч­но­сти вос­тор­жен­но дол­до­нил. По­жив в Мо­ск­ве — оч­нул­ся, — по­нял…".
 — "Да ти­ше ты! По­слу­шать дай. Он го­во­рит: есть ад в ду­ше, есть рай… ".
 — "Че­го там слу­шать-то. Ожив­шие трю­из­мы! О доб­ро­де­те­лях оче­ред­ная жвач­ка".
— "А — не­обыч­но все-та­ки. О гу­ма­низ­ме — для гра­ж­дан, жить при­вык­ших на ка­рач­ках, полз­ти, вста­вать, ра­пор­то­вать и в ком­му­низм мар­ши­ро­вать, а кто не в такт — в рас­ход, в тюрь­му".
           Но и рас­строи­лась, по­слу­шав. Оп­ре­де­ли­лась: что к че­му. "На бур­жу­аз­ность стро­ит ду­шу, та­кие во­все все раз­ру­шат, не пред­став­ля­ют жизнь иной, один нач­нет­ся в них на­строй, для  се­ре­дин­ки зо­ло­той, со­во­ку­п­лять­ся, слад­ко ку­шать и что­бы дол­ла­ры ре­кой".
И под­твер­ди­лось не­что  в эпи­зо­де. Она, при рас­хо­дя­щем­ся на­ро­де, в бе­се­ду, по­дой­дя, всту­пи­ла, и глаз­ки строи­ла, за­ман­чи­во ко­си­ла, их опус­ка­ла, яко­бы сму­ща­ясь, и груд­ка­ми слег­ка мо­та­ла, как ес­ли бы за­тре­пе­та­ла, и "здра­вым смыс­лом" вос­хи­ща­лась, к ко­то­ро­му он звал, ну­дя, от блуз­ки глаз не от­во­дя. Ко­гда  за­ду­ма­лась, про­ща­ясь, о чем-то пе­ред ним пе­ча­лясь, то вы­пря­мил­ся он, поль­щен­ный вни­ма­ни­ем элек­то­ра­та, по­пра­вил гал­стук сле­по­ва­то, из­рек улыб­чи­во-прель­щен­но "вы по­ли­ти­че­ски не­вин­ны!", ну и по­вел ее ку­да-то, не­то­ро­п­ли­во и кар­тин­но, за руч­ку, с вы­прав­кой сол­да­та. Ли­ца его не рас­смот­рел, он слов­но б ни во что гля­дел, яв­ляя в об­ра­зе про­бел. Мне  по­ка­за­лось, что оно…  без­движ­но-яр­ко и смеш­но, од­ним пят­ном оза­ре­но; что за ли­цом — ве­ре­те­но:  круть­ба за­дум­чи­во­сти ров­ной, флуо­рес­ци­ру­ет ней­рон­но. Не раз­гля­дел его ли­ца. Гибрид лжеца и простеца.
А тем же ве­че­ром, зай­дя, я вы­слу­шал, тер­пя, но­вел­лу  под мо­но­тон­ный  шум до­ж­дя: — "И хо­ро­шо еще: не за­ле­те­ла. Он, по до­ро­ге, пон­чи­ков ку­пил, по­том, в ро­за­рии  пус­тын­ном, в ал­лей­ке, пах­ну­щей жас­ми­ном, за ра­дость дня  бла­го­да­рил, за ми­ло­сер­дие и  чут­кость, за снис­хо­ди­тель­ную муд­рость. О со­стра­да­нии ску­лил. Ска­зал, до­ку­ши­вая пон­чик, что об­раз мой его сра­зил, не­ве­ро­ят­но воз­бу­дил, и нуж­но бы при мне, мол, кон­чить, ко­лен­ку при­от­крыть про­сил. Я при­от­кры­ла. За­ку­ри­ла. Ме­ня все это ве­се­ли­ло, — а он ре­шил: что ис­ку­сил. Го­раз­до вы­ше за­го­лил, и  це­ло­вать стал, об­слю­нил. Ска­зал, что я си­жу кра­си­во. Под блуз­ку ла­пу за­пус­тил. Ну и на лав­ке раз­ло­жил, на лав­ку гру­бо за­ва­лил, о ми­ло­сер­дии не вспом­нил, мо­ей скеп­тич­но­сти  не по­нял. Я чув­ст­ва­ми, ска­зал, взбур­лил. Шеп­тал: что он не же­ре­бец и не ко­зел со мной, — Те­лец, — го­тов до смер­ти на­сла­ж­дать­ся, а не нау­кой ис­ку­шать­ся. Что я "не­вы­ра­зи­мо бе­лая и са­хар­ная не­ог­ляд­но", а он "как негр со мной гро­мад­ный". — "А ты и ра­да!". — "Оне­ме­ла я. Я уди­ви­лась: что вну­ша­лась. Всю блуз­ку спер­мой за­гряз­нил. Свое бла­жен­ст­во он вку­сил, а я-то — ду­роч­кой ос­та­лась, вку­ша­лась, а не пред­вку­ша­лась. Вот так-то, Лешка. Вра­зу­мил! Он гу­ма­низ­мом об­ду­рил! А ста­тус у не­го, пред­ставь, ка­кой…". — "Гу­ма­ни­сти­че­ский?". — "Кри­вой! Со­всем кри­вой, и тол­стый, и пу­пы­ри­стый. По­хож…  на огу­рец мор­щи­ни­стый. Не то, что твой, все­гда пря­мой!".
Был эпи­зод, был и аф­фект. Пре­сле­до­ва­ния на­ча­ла бо­ять­ся.
  На­шла "ас­т­ро­ло­ги­че­ский порт­рет" и пред­ло­жи­ла мне вчи­тать­ся:
— "Те­лец — он толь­ко внеш­не ми­лень­кий. За­ра­нее объ­ек­ты вы­би­ра­ет. Вто­рое ме­сто, Лешка, за­ни­ма­ет сре­ди убийц, сре­ди на­силь­ни­ков. Он, Лешка, дос­та­вать нач­нет. Ему по­нра­ви­лось. Ты по­нял?".
— "Нач­нет! Сто­ит в подъ­ез­де, ждет. Я про­хо­дил и слы­шал: сто­нет".
— "Убь­ет  он, Лешка, или не убь­ет? Мне по­ка­за­лось: он — ан­ти­се­мит. Он — не влю­бил­ся. Он — сле­дит!".
 
 * * *  Митингование — влия­ло. Ко­гда до­мой бре­ла со мной, ка­за­лась ста­рень­кой, смеш­ной, ку­ри­ла на хо­ду, сме­ка­ла, о чем-то оха­ла ус­та­ло. Вой­дя, спе­ша, ко­тов лас­ка­ла, и в кар­ты с ма­те­рью "глу­хой", за­ждав­шей­ся и мол­ча­ли­во злой, чтоб ус­по­ко­ить­ся, иг­ра­ла. И лишь по­том ми­тин­го­ва­ла, лис­тов­ки рез­во раз­би­ра­ла, со­ва­ла мне и по­яс­ня­ла:  "Вот здесь, чи­тай, хо­тят нас вспе­нить, а здесь и во­все взбу­те­те­нить! И — я со­глас­на, ес­ли так вос­при­ни­мать их, ком­му­няк. Фашисты, Лешка, коммунисты, они же в дружбе были близкой". Стра­ши­лась их и не про­ща­ла. Не­ве­ря­ще, но обе­ща­ла: — "Эти зве­ри, ком­му­ня­ки, — ста­нут грызть­ся как со­ба­ки. Ес­ли есть все­выш­ний суд, то се­бя пе­ре­гры­зут. Хо­ро­шо-то бы как бы­ло! А по­след­не­го — на мы­ло!".
Что пло­хо­ва­то с мы­лом ста­ло — ее со­всем не вол­но­ва­ло, а что стра­на за­ли­ко­ва­ла — сму­ща­ло чем-то, воз­му­ща­ло. Не со­гла­ша­лась, что ядром я  Ав­густ я на­зы­вал, ко­ст­ром, и что при­шла, при­шла по­ра!; что дол­го­ждан­ный гря­нул гром. — "Нет, Лешка. Это все — му­ра, при­спо­соб­лен­че­ст­ва  иг­ра, я не за­ме­ти­ла яд­ра, я хо­ло­дею у ко­ст­ра, опять, опять скво­зит ды­ра! Все эти, Лешка, де­мон­ст­ран­ты — уже не лю­ди, а му­тан­ты, и вся их ве­ра — в транс­па­ран­ты. Не зна­ют, что об­ря­щут хо­му­ты! Что на­ре­за­ют­ся бол­ты для ци­та­де­ли ком­мер­сан­тов и ба­шен, где по­се­лят­ся ги­ган­ты, ат­лан­ты, раз­во­дя са­ды!".
— "В те­бе ты­ся­че­ле­тий го­лос, на­пор судь­бы от по­ко­ле­ний, пре­тер­пе­ва­ние го­не­ний. Пре­об­ра­зить по­ра бы то­нус. Жить ра­до­ст­ней и без со­мне­ний. Ты вся — цве­ток, ты — гла­дио­лус на гряд­ке оли­це­тво­ре­ний. Ты — веч­ная, а я — сча­ст­ли­вый раб!".
— "Не дос­та­ет твой ди­фи­рамб. А что ка­са­ет­ся ис­то­рии — она под­ру­га кре­ма­то­рия!".

* * *  Жур­на­лы дав­них лет хра­ни­ла. Со­ору­ди­ла им топ­чан, — "пе­чать с кар­тин­ка­ми" ко­пи­ла. С по­мо­ек ки­пы во­ло­ча, и "Огонь­ки", и "Кро­ко­ди­лы", их раз­би­ра­ла, хо­хо­ча, и "над ис­то­ри­ей" гру­сти­ла, — "дав­но боль­ной" она ре­ши­ла, "жи­ву­щей в  сму­те без вра­ча". Свои сти­хи ей по­свя­ща­ла, и с удо­воль­ст­ви­ем пи­са­ла о ро­ди­не, умею­щей "тем­нить и близ­ким сча­сть­и­цем драз­нить", "ду­рить всех нас и обоз­лить", "все­гда го­то­вой все про­пить и в мир бес­со­ве­ст­но коп­тить", "по­ги­бель" ей пред­вос­хи­ща­ла. И "за бу­гор уй­ти" меч­та­ла, "по-че­ло­ве­че­ски хоть ско­леч­ко по­жить".
То ве­се­ли­лась, то гру­сти­ла, по на­строе­нию жи­ла, "ро­ман­ти­ком" ме­ня драз­ни­ла, а то "праг­ма­ти­ком" зва­ла. А  ча­ще все-та­ки — ску­ли­ла. По-сво­ему, но ро­ди­ну лю­би­ла, не­рав­но­душ­ной к ней бы­ла; и все бы ей, на­вер­ное, про­сти­ла, ко­гда б та пыш­но­цвет­но за­цве­ла. — "Пол­зу­чий за­пах гни­ли слы­шу. Со всех сто­рон. При­ню­хи­ва­юсь мы­шью", "Все эти ак­ции, ова­ции — пол­зу­чее дерь­мо стаг­на­ции!".

 * * *  Еще она пред­по­чи­та­ла — то, что не очень по­ни­ма­ла, но что лю­би­ла, ува­жа­ла, — пси­хо­ло­гов из­вест­ные тру­ды. Ис­ка­ла в них "ду­ши на­ча­ло", — "сво­ей ду­ши не­тлен­ные цве­ты". За сло­вом ви­дя "смысл пуч­ком", вни­ка­ла в Юн­га как в "род­но­го", клей­ми­ла Фрей­да "па­уч­ком" и Фром­ма "про­стач­ком су­ро­вым". Бра­ни­лась на "уче­ных на­ших", "об­ще­ст­во­ве­дов про­сто­кваш­ных": за то, что "ма­ло ели ка­ши" и  гу­ма­низм не раз­ви­ва­ют, и "сло­ва это­го не зна­ют, а ес­ли зна­ют "по­на­слыш­ке", то чтоб "блес­нуть" сло­веч­ком в книж­ке; "а то­же ведь, не­бось, меч­та­ли об об­ще­ст­ве, где че­ло­веч­ки — не под за­кус­ку огу­реч­ки".
— "О гу­ма­низ­ме, Эл­ка, Фет ска­зал нам яс­но, чет­ко, цель­но. Кра­си­во, Эл­ка, и пре­дель­но. Не по­ме­щал лю­дей в бу­фет. "Что та­кое день иль век пе­ред тем, что бес­ко­неч­но? Хоть не ве­чен че­ло­век, то, что веч­но, — че­ло­веч­но".
— "Не мо­жет, Лешка, быть ве­ли­ких сре­ди на­уч­ни­ков без­ли­ких. Стро­чат свои ста­тьи и кни­ги, а в них та­ят фин­ты и фи­ги! Ку­да­кин тот. Про гу­ма­низм стро­чит, на власть уме­рен­но вор­чит, — мол, карь­е­ри­сты, бол­ту­ны, кре­пят со­вет­ские бол­ты. Ку­да­кин — ум­ный, но — бол­ван. Бол­том быть хо­чет бол­ту­нам. Ста­тей­ку-то — под­су­нул в су­моч­ку, чи­тай и про­све­щай­ся, ду­роч­ка. В ячей­ку пред­ла­гал мне записаться и но­вым здра­вым смыс­лом про­све­щать­ся". Ты человек, а не еврейка, сказал. Я плюнула в статейку.

* * *  Влек­лась к по­эзии анг­лий­ской. Лю­би­ла Дон­на, Блей­ка, Кит­са... Пы­та­лась и са­ма пе­ре­во­дить. Но и в Вы­соц­ко­го влю­бить­ся смог­ла на­дол­го, став бо­го­тво­рить. Пы­та­ясь удов­ле­тво­рить с ним тем­пе­ра­мент, об­раз ви­дя (в цвет­ной кар­тин­ке над сто­лом, с ги­та­рой на пень­ке лес­ном), лас­ка­ла пер­си пред пев­цом. Ус­тав, за­жму­рен­ною си­дя, пы­ла­ла ан­гель­ским ли­цом. При этом и смот­реть не за­пре­ща­ла. И толь­ко ре­п­лик не про­ща­ла, гро­зясь мне, к но­су, дет­ским ку­лач­ком.
 
* * * Сен­ти­мен­таль­но­стью пле­ня­ла… "С ко­тя­та­ми от­крыт­ки" со­би­ра­ла. Она их  с дет­ст­ва по­ме­ща­ла в со­вет­ский крас­но-бар­хат­ный аль­бом. И двух ко­тов дав­но дер­жа­ла, бес­хво­сто­го и с пе­ре­би­тым лбом. А в дет­ст­ве — мы­шек раз­во­ди­ла. "Ко­пи­ла их", мать го­во­ри­ла, цвет­ных и пе­ст­рых, "на­зы­ва­ла". На Птичь­ем рын­ке по­ку­па­ла, и про­да­ва­ла, и ме­ня­ла.Спас­ла, в мо­роз­ный день, ко­та, бро­дя­че­го и без хво­ста, и всем друзь­ям, на ра­дость ма­ме, мы­шей да­ри­ла  со сле­за­ми, а ес­ли кто не брал ни­как, от­не­ки­вал­ся или мял­ся, то об­ще­ст­ва ее ли­шал­ся, уви­дев, паль­цем вниз, ку­лак. Ко­гда ее под­руж­ка Вер­ка, "впол­не при­лич­ная ев­рей­ка", взяв па­ру мы­шек, в по­ле от­вез­ла, то Эл­ка, рас­спро­сив, ей в нос да­ла. Она — умела. (Била в нос — тому, кто отрицал весь Холокост).
 
* * * Чем не­по­сред­ст­вен­ней и родственней жи­вет­ся, — ко­гда все тес­но и про­зрач­но-яс­но, — тем ча­ще слов­но бы ней­мет­ся, простора не хва­та­ет для кон­тра­ста. Од­на­ж­ды к мо­рю мы "рва­ну­ли", июльским утром, на по­пут­ках. (Сопротивлялась Элка: я не дура, чтоб ехать так, как проститутка, зачем такая авантюра.  Но и поехала. В дороге —  держалась дурочкой убогой, в платочке черном, пряча ноги под серым плащиком широким).
Сняв  комнатенку в Кабардинке, подальше от людей, от рынка, по пля­жам галечным бро­ди­ли, курили много, пиво пили, в вол­не се­бя, ныр­нув, кру­ти­ли. На­пла­ва­лись, иг­ра­лись у буй­ков. Куда-то деньги запропали (хозяева, я понимал, украли). Ругались из-за пустяков.
Устали и в се­бе  замк­ну­лись, но  встре­пе­ну­лись, твор­че­ски оч­ну­лись. Про­дав две курт­ки у "гриб­ков", на по­ез­де до­мой вер­ну­лись, до­воль­ные и с ки­почкой сти­хов, — в ко­то­рых, запоздало млея, она ис­ка­ла вла­сти Ча­ро­дея, а я про­щал­ся с веч­ной де­вой, — так, слов­но бы встре­чал­ся с нею. Сонет я сотворил о ней:
Ле­жу над мо­рем в си­ней ти­ши­не,
на жар­ком и рас­ка­чен­ном при­ча­ле,
за сол­ныш­ком, не знаю­щим пе­ча­ли,
плы­ву один в без­бреж­ной вы­ши­не.
И где-то — в три­де­вя­той сто­ро­не —
мол­чат сло­ва, ко­то­рые зву­ча­ли 
и так до­вер­чи­во, так бе­реж­но вен­ча­ли 
ме­ня с то­бою в звезд­ной глу­би­не!
Они при­выч­ны ста­ли, не­дви­жи­мы,
они уже ни­чем не­на­ру­ши­мы,
ни скри­пом свай, ни вспле­ском го­ло­сов.
Уже пе­чет, те­чет во мне све­ти­ло,
я жму­рюсь, ви­жу веч­но­сти ли­цо,
оно улыб­чи­во, про­щаль­но ми­ло,
и ау­ра над ним коль­цом в коль­цо.
С предчувствием в сонете этом сжился: что с Элкой что-то страшное случится.

* * * В лесках бывали подмосковных, бродили фоново-любовно. Она мол­ча­ла там, пу­га­лась. Усев­шись на сухом пень­ке или на то­щем рюк­зач­ке, впа­да­ла в вя­лую ус­та­лость. Перемещаясь от дымка, от небольшого костерка,  мог­ла ска­зать, что ей "смер­тель­но". Я тоже там в свое впадал, контраста от прогулки ждал, ничем ее не утешал,  во­круг ходил-бро­дил бес­цель­но, ау­кал и тро­пин­ки изу­чал…
За­га­доч­на тро­пин­ка в пер­вый раз!
Воз­мож­но и по­том прой­тись бы­ст­рее,
а не вой­дешь в та­ин­ст­вен­но­сти транс,
хо­тя и хо­чет­ся, чтоб сжа­ла по­тес­нее
и был же­лан­ней по­во­рот-ню­анс, —
ту­да, где вспых­нет сол­ныш­ко ост­рее.
Сой­дешь с тро­пин­ки в мок­рый те­п­лый мох,
 гри­бок уз­ришь с изящ­ной плот­ной нож­кой.
Вздох­нешь, что до­лю­бить тро­пы не смог,
при­ся­дешь на пе­нек, мур­лык­нув кош­кой,
и — мыш­кой юрк­нешь, сжав­шись, под лис­ток,
лю­бу­ясь над гриб­ком па­ря­щей мош­кой.
"Домой бы нам скорей добраться, я не хочу здесь отдаваться! Гот майнер!". — Ротик раскрывала. Зажмуривалась кротко-крепко. Притягивала ближе цепко.  И статус неумело выявляла, пугала им себя, глаза раскрыв, растущим близко, но и отвергала:  клонилась в сторону или вставала, не уважала свой порыв. Так уж сложилось. Без орала. Мы только трахаться все сладостней могли, но это было радостью любви.

 * * *   Брю­не­точ­ка, со смуг­лой ко­жей, она бы­ла на бо­жень­ку по­хо­жей, ка­за­лась лас­ко­вой и крот­кой, и оди­но­кой, и не­сча­ст­ной. В нее влюб­ля­лись час­то роб­ко или пре­сле­до­ва­ли стра­ст­но.
Она и с им­по­тен­та­ми дру­жи­ла, и с нар­ко­ма­на­ми, и со шпа­ной, и в ка­ж­дом не­что  свы­ше на­хо­ди­ла. А вый­ти за­муж, стать же­ной — не со­гла­ша­лась. "Тор­мо­зи­ла". Она, как пом­ню, го­во­ри­ла: "за не­лю­би­мо­го не вый­ду, а за лю­би­мо­го — тем па­че"; что вый­ти — зна­чит "оду­ра­чить" и "окол­па­чить, не ина­че"; и что "са­мой по­том при­вык­нуть" и "иди­от­кою бат­ра­чить", "стать раб­ской сам­кой и не пик­нуть".
И ес­ли кто-то до­мо­гал­ся, и умо­лял, и уни­жал­ся,— то злил ее: она, со зла, чтоб по­ско­рее от­вя­зать­ся, мог­ла в подъ­ез­дах "насмехаться", наи­гран­но пых­теть мог­ла, ска­зать, что "боль­ше­го жда­ла". И никогда  не по­зво­ля­ла "за­пасть в ора­лы и в ана­лы" (будь так, уж точ­но б рас­ска­за­ла). "Лю­бить всем серд­цем, рас­тво­рять­ся — са­мо­об­ма­ном на­сла­ж­дать­ся. А я не ду­роч­ка, ста­рать­ся".
Осознавая свои прелести из "иудейской вечной свежести", уже за тело беспокоилась и кремами все чаще пользуясь, духами тонкими французскими, и в джинсы втискивалась узкие.  Я это очень просто понимал. Я эти всплески-блески объяснял: же­лань­ем са­мо­со­хра­нить­ся.
Есть сре­ди жен­щин кош­ки, пти­цы, ко­ро­вы, ло­ша­ди, вол­чи­цы, но ор­га­низм свой со­хра­нить, же­лан­ной фор­мой вос­хи­тить — лю­бая жен­щи­на стре­мит­ся. Она уме­ла — го­ло­дать, рас­тво­ры с со­лью в нос вли­вать и в ба­не жа­рить­ся, крас­нея. От литератора-еврея, известного "высоким положеньем", который "древность погасил",  внушил секрет омоложенья, — с серьезным видом, не робея, пи­ла мо­чу. Пи­ла — и ке­ро­син, на­стои трав. Ху­де­ла, здо­ро­вея. А ор­га­низм-то — боль­ше­го про­сил. И вновь "бро­са­ла все", пол­нея. Хо­ди­ла бу­лоч­кой, рых­лея. Мог­ла ба­тон уесть с кар­тош­кой и съесть ва­ре­нья бан­ку лож­кой. Пы­тал­ся уте­шать, вну­шая:
— "Са­мой се­бе не воз­ра­жая, сво­бод­ней ты, чтоб не то­мить­ся!".
Не со­гла­ша­лась, убе­ж­дая: — "Сво­бо­да — жиз­нью на­сла­дить­ся, се­бя в ней празд­нич­но  по­нять, ду­шой сво­ей не за­ду­шить­ся, яд­ру ду­ши не из­ме­нять!".
 
 Страх и ужас бу­ду­ще­го пре­одо­ле­ва­ет­ся лег­ко­мыс­ли­ем
 и глу­бо­ко­мыс­ли­ем. Н. Бер­дя­ев.

Я сам бы — и не до­га­дал­ся: че­го ж "яд­ро" так силь­но ждет и чем же дух ее ме­тал­ся, с ка­кой на­де­ж­дою жи­вет.
 — "Мне, Лешка, страх, я знаю, ну­жен. Не про­сто страх, а ди­кий ужас, с ко­то­рым вдруг ор­газм при­дет и жизнь нач­нет­ся по­спо­кой­ней".
— "А тем­ный страх — он есть во всех, он дрем­лет в нас, все­гда без­дом­ных".
— "Мне ну­жен яр­кий, а не тем­ный. И я  на­ме­ка жду во сне, все­выш­не­го, от Ча­ро­вея, ко­то­рый Эро­сом вла­де­ет".
Свои "кон­цеп­ции" име­ла:
"Секс — чем ду­хов­ней, тем гре­хов­ней. Ус­лов­ней, Лешка, и ви­нов­ней. Я б без муж­чин про­жить хо­те­ла", "Муж­чи­на, будь он три­ж­ды ди­вен, с лю­бой дос­той­ной при­ми­ти­вен. Свы­ка­ет­ся зоо­ло­гич­но, по­том хит­рит и врет при­выч­но. А это — не гу­ма­ни­стич­но". "Жи­ву и я, как все, ус­тоя­ми. Муж­чи­ны, жен­щи­ны…Так ва­ша жизнь уст­рое­на. Но что-то в этом, ка­жет­ся, не то — для серд­ца мое­го, в ко­то­ром са­жи­ца, от но­вой жиз­ни и ото все­го. Муж­чи­ны, жен­щи­ны… Встре­ча­ясь — во что иг­раа­ем, не от­ча­ясь? Так жизнь уст­рое­на не но­во, где че­ло­век — все­го лишь сло­во".
Со мной ей стало — "про­сто­ва­то". Вста­ва­ла — гру­ст­но-хит­ро­ва­той, за­дум­чи­вой и не­уте­шен­ной. По-дру­же­ски лю­бя ме­ня, ей не хо­те­лось быть "из­не­жен­ной, разреженной и обезбреженной". "Я пред­по­чла бы роль ко­ня, хри­пя­ще­го от стра­сти бе­ше­ной". Не мог я с ней в ко­ня иг­рать, а то, что ли­ния бед­ра ме­ня опять оча­ро­ва­ла
"зо­ву­ще-ды­ша­щим ова­лом", — ее ни­как не впе­чат­ля­ло:  "Так дол­го лю­бо­вать­ся. Я  б — ус­та­ла".
 Она по­рыв пред­по­чи­та­ла, "сле­пое стра­ст­ное на­ча­ло", и не  пы­та­лась на­сла­ж­дать (ска­зать точ­нее: уго­ж­дать са­мой се­бе, кру­тясь ус­та­ло).
И все за­мет­ней про­дол­жа­ла о не­из­вест­нос­ти меч­тать.
  Зво­нит од­на­ж­ды сре­ди но­чи и го­ло­ском иг­ра­ет-квох­чет сча­ст­ли­вым. про "кош­мар­но-ве­щий" сон: — "В хол­мах пред Ча­ро­ве­ем воз­ле­жа­ла! Я слы­ша­ла его ду­хов­ный стон и по­ни­ма­ла, со­стра­да­ла!".
— "Пред Ча­ро­де­ем?".
— "Ча­ро­ве­ем!".
—  "И что же он те­бе на­ве­ял?".
— "Све­ти­лась я, за­во­ж­де­лев, и ер­за­ла, и удив­ля­лась: что да­же смер­ти не боя­лась. Уже ко вспыш­ке при­бли­жа­лась, а он ска­зал: "Ищи — во­ж­дей!".
— "Во­ж­дей? Они-то чем важ­ны!".
— "Во­ж­ди — они все­гда нуж­ны! Не бы­вать Рос­сии без во­ж­дей, не за­бро­дит, ибо нет дрож­жей у на­ро­да, для сво­бо­ды в ней. Вождь для на­ро­да — яр­кий свет, и бог, и тор­же­ст­во при­ро­ды".
— "Да, уж дав­но ска­зал по­эт: "к че­му ста­дам да­ры сво­бо­ды"".
— "Я смысл во­ж­диз­ма раз­га­да­ла! Я, Лешка, вспыш­ку при­бли­жа­ла!".
Вой­дя в сча­ст­ли­вый "транс-се­зам", по­во­ро­шив жур­наль­ный хлам, она во­ж­дей по­вы­ре­за­ла и на кар­тон­ки кле­ить ста­ла.
Со­брав кар­тон­ки, рас­став­ля­ла на шат­ком и об­шар­пан­ном трю­мо, ров­ня­ла, скреп­ки по­прав­ля­ла, и, пред­став­ляя ком­нат­ку тюрь­мой, уса­жи­ва­лась, го­лая, при свеч­ке. В гла­за ей — Гит­лер, Ле­нин, Сталин смот­ре­ли...
— "Как жи­вые че­ло­веч­ки!" — она до­ка­зы­ва­ла мне. — "Не жму­ришь­ся?".
— "Не жму­рюсь, нет! Ти­ран наш, Ста­лин, па­ра­но­ик, ко­гда по­гла­ди­ла усы, — со­шел с три­бу­ны, снял тру­сы, от­вел свой взгляд, си­дел как кро­лик".
В гла­за гля­дела-по­яс­ня­ла: — "Со все­ми я пе­ре­бы­ва­ла, по­ка смот­ре­ла в их гла­за. И Ча­ро­вей гля­дел из зам­ка!".
— "Он — одоб­рял?".
— "Да, он ска­зал: что ва­жен тре­нинг мне в моз­гах. Ты по­нял? По­нял? Я — не сам­ка! Я этих тва­рей не про­щаю, их в гу­ма­ни­стов пре­вра­щаю!".
— "Вол­шеб­ни­ца и гу­ма­ни­ст­ка!".
— "И да, и нет. Я — ге­до­ни­ст­ка. Гу­ма­ни­стич­ный ге­до­низм — наш до­б­рый лич­ный ев­ре­изм!".

 * * *  "Ев­ре­ем яв­ля­ет­ся тот, кто счи­та­ет се­бя ев­ре­ем". ( Ж. - П. Сартр). …При Гор­ба­че­ве мы рас­ста­лись. Она сво­бод­ней ока­за­лась, — не до­тя­нуть­ся до стра­ны, ку­да она (с дву­мя ко­та­ми!), "уш­ла", взле­тев во мгле вес­ны.
Я про­во­жал, явясь с цве­та­ми. Лас­ка­лись мы при всех. Лас­ка­лась — и  по­этич­но­стью пле­ска­лась: — "…Так ан­ге­лы це­лу­ют в не­бе­сах, не­мно­го свы­со­ка твоя про­хла­да, и я уже не пом­ню хля­бей ада, осох­ших на за­пек­ших­ся гу­бах…".
 — "Я ан­гел? Так вы­со­ко­пар­но...". — "Я ис­тин­на в те­бе сво­ею кар­мой".
 Она све­ти­лась и про­ща­лась, и  рас­ска­зать не за­сму­ща­лась: что и опять они втро­ем с ней раз­вле­ка­лись у трю­мо. Что "…на­плы­ва­ют, на­плы­ва­ют — и ру­ки тя­нут, раз­де­ва­ют". Что стал "еще до­б­рее" Ле­нин и че­ло­веч­ней, — не ры­чит, и не кри­чит, гры­зя ко­ле­ни, а в грудь це­луя — "не со­пит". Что Ста­лин "слиш­ком гру­бым" стал, "он ва­лит сра­зу, по­кры­ва­ет", "он да­же труб­ки не бро­са­ет, а пре­ж­де-то — все­гда бро­сал". И что "влюб­лен", на­вер­но, Гит­лер, усы сбрил, чел­ку под­рав­нял, все ждет че­го-то, "Очень хит­ро он в зер­ка­ле по­на­блю­дал!".
 — "А Ча­ро­вей?".
— "А Ча­ро­вей — воз­ник на миг… Как ока­за­лось, кен­тав­ром стал. За­жав к ко­пы­тах ста­тус, он вы­дох­нул в ме­ня пу­чок лу­чей, и я — лу­чи­лась, кра­со­ва­лась. Не ожи­да­ла я от Ча­ро­вея, ни­чем ме­ня не на­пу­гал, и это — за­ме­ча­тель­но. Я ве­рю — что дру­гом он мо­им на­ве­ки стал! При­вет те­бе пе­ре­да­вал. Он опе­кать те­бя на­ме­рен.
— "Так кто ж он был, тот Ча­ро­вей…".
— "Он — мно­го­ли­кий… Он — ев­рей. Он, Лешка, дух та­кой все­лен­ский, — он и во тьме жи­вет как в бле­ске!".
            
Все­лен­ная без­раз­лич­на к же­ла­ни­ям и ожи­да­ни­ям че­ло­ве­че­ских су­ществ. Ис­то­рия ев­рей­ско­го на­ро­да до­ка­зы­ва­ет, что Бо­га не су­ще­ст­ву­ет и что лю­дям не­об­хо­ди­мо ве­рить в соб­ст­вен­ные си­лы".  Шер­вин Т. Вайн.

Недели, месяцы… Не отвечала. Открыточки — и той не написала.
Не выдержав, я начал узнавать. И слышу: в Иерусалиме — под взрыв попала в магазине. В пух-прах взлетела, не собрать.

…Ухо­дит жен­щи­на из серд­ца
и ос­тав­ля­ет в серд­це боль,
но ес­ли при­сталь­но всмот­реть­ся —
то боль жи­ва са­ма со­бой;
са­ма рас­тет и ник­нет, гас­нет,
са­ма мол­чит и го­во­рит,
свое из­мен­чи­вое сча­стье —
са­ма, во­ро­ча­ясь, тво­рит;
и ес­ли ей вер­нуть сво­бо­ду, —
ее судь­бой не до­ро­жить, —
она уй­дет, как ка­мень в во­ду,
и не­чем серд­цу бу­дет жить. *)
------------------------------------------
 *)  И здесь, и далее по тексту, преобразуя прозу и приписывая  мне свои стихи, Эн Руст превратил меня в поэта, но без ущерба для прежнего смысла. А. Прытков.

  ДА ГДЕ Ж ОНА, ВЕ­ЛИ­КАЯ СТРА­НА


          Ни в одном народе нельзя найти такого презрения к культурным ценностям, к творчеству человека, к познанию, к философии, к искусству, к праву, к относительным и условным формам общественности, как у народа русского.  Н. Бердяев. Из статьи  "Л.Толстой".

______________________
 
Чтоб из искры возгорелось пламя, надо чтоб из глаз посыпались искры.  Дон  Аминадо.

______________________
 

Мы не долж­ны спол­зать в ком­му­ни­сти­че­ский ту­пик.
Б. Ель­цин.

_______________________

 Политика — это и дом призрения, и зверинец одновременно… Политики напоминают мне животных  в период течки, распутников, охваченных самыми  низменными вожделениями, а сама политика — женщину легкого поведения, которой каждый надеется овладеть. Чтобы преуспеть в политике, не требуется ни ума, ни силы, ни своеобразия: нужно только кумовство  да умение быть достаточно пошлым и плоским.
Э. Золя. Из сборника ;Экспериментальный роман;. 1880.

________________

Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем  они освобождены  внутри. Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче выносить насильственное  бремя рабства, чем дар излишней свободы. А. Герцен

___________________
 
Совесть пропала вдруг… почти мгновенно! Еще вчера эта надоедливая приживалка так и мелькала перед глазами, так и чудилась  возбужденному воображению, и вдруг… ничего! Исчезли досадные призраки, а вместе с ними  улеглась и та нравственная смута, которую приводила за собой обличительница-совесть.
 М. Е. Салтыков-Щедрин, (Сказки, "Пропала совесть").

_______________________
 
В публичных местах нет отбоя от либералов всевозможных шерстей, и только чуткое и привычное ухо, за шумихою пустозвонных фраз, может подметить старинную заскорузлость воззрений и какое-то лукавое, чуть сдерживаемое приурочивание вопросов общих, исторических к пошленьким интересам скотного двора собственной жизни.
 М. Е. Салтыков-Щедрин, («Сатиры в прозе»).

______________________________
 

Россия с изумительной приспособляемостью вынашивает в себе смертельные эссенции ядов, бактерий и молний.  М. Волошин.


_________________________


Друг мой, не по­ки­дай Рос­сию,
в Нью-Йор­ке средь до­куч­ных дел
ты вспом­нишь ста­рую оси­ну -
где ты по­ве­сить­ся хо­тел.
Ты вспом­нишь ут­ро, за­пах се­на,
пус­тое по­ле, мок­рый стог,
и це­ло­вать за­хо­чешь зем­лю,
 где от тос­ки ты из­не­мог.
В. Ка­зар­нов­ский, 45.

____________________________


Уе­хать бы ку­да, и по­ско­рей! А я — ни­кто, и не ев­рей, не знаю и не чув­ст­вую кор­ней. Воз­мож­но, что ев­рей по ду­ху, бес­спор­но важ­но­му для лич­но­сти, но вряд ли кто по­даст мне ру­ку, при­знав сво­им по иден­тич­но­сти.
В дру­гой стра­не — не уг­нез­дить­ся. Быть мо­жет, где-то есть род­ня, но что ей до та­ко­го до ме­ня. А про­зя­бать там или спить­ся — уж луч­ше сра­зу уда­вить­ся. Я вряд ли б там стезю познал, вписавшись в "можно и в "нельзя". Исчезла б там моя стезя. (В те дни я даже не мечтал: что окажусь в другой стране и хорошо там будет мне).
С отъ­ез­дом Эл­ки став то­мить­ся, о жиз­ни я за­ду­мал­ся плот­ней. По­ра и мне, я по­нял, из­ме­нить­ся, по­жить воль­нее и  пол­ней, кре­пить ты­лы, сво­бо­дой со­хра­нить­ся и по­ис­ком про­сто­ра в ней. И что по­ра б уже ре­шить­ся. Влю­бить, влю­бить­ся и же­нить­ся, с де­ви­цей обес­пе­чен­ной ужить­ся, про­стой, не за­во­дя де­тей, — най­ти — юней, но и пыш­ней, с ме­та­фи­зич­но­стью очей, на­стро­ен­ных то­мить, то­мить­ся.
Но и не стал по­ка что то­ро­пить­ся.
               
* * * Здесь, ви­ди­мо, и то ска­за­лось, что пе­ре­строй­ка вдруг за­спо­ты­ка­лась и все спа­сать­ся по­бе­жа­ли кто ку­да, от не­из­вест­нос­ти, ее вре­да, — в се­бя ли, в вер­ность жиз­ни преж­ней (где жи­ли без осо­бо­го сты­да, а мно­гие и в смерть уш­ли без­греш­но).

               

А тор­га­шей мла­дое пле­мя — не за­ме­ча­лось мной в то вре­мя. Не сра­зу стал со­об­ра­жать: что ка­ж­дый мо­жет по­жи­вить­ся, за­те­ять дель­це и на­жить­ся, быть спе­ку­лян­том, не дро­жать, а то и книж­ки  стря­пать мо­жет о чу­де­сах о все­воз­мож­ных, в них судь­бы ми­ра пред­ре­шать, по­рас­су­ж­дать о гу­ма­низ­ме, по­стмо­дер­низ­ме, ста­ли­низ­ме, о ра­до­стях люб­ви, об ор­га­низ­ме, ко­то­рый всем по­ра спа­сать, о нуж­ных вздо­хах-вы­до­хах при клиз­ме, о важ­но­сти фэн-шуя в на­шем бы­те, о про­це­дур­но­сти при цел­лю­ли­те. И толь­ко поз­же уди­вил­ся: что вдруг, в Рос­сии, ро­ди­не сло­нов, где ред­ко кто дер­зать учил­ся, так мно­го вы­лез­ло умов. Не знал, что в ней Геракл родился, имеет в Сталине бессмертном ипостась; что вся история в России началась и явит вскоре новое лицо, предстанет, с божьей волей, образцом.            
 
Сво­бо­дою лег­ко ок­лик­нув, пле­нив же­лан­ною ри­то­ри­кой, жизнь не за­бы­ла "шкур­но­го ин­стинк­та", — и ужас­ну­ла, сде­лав но­ли­ком (кат­нув в ни­что по тем­ной улоч­ке из не­из­вест­нос­ти по веч­но­сти). Ста­кан ком­по­та с мяг­кой бу­лоч­кой — по­нят­ней стал судь­бы оте­че­ст­ва.

По­че­му-то мне жен­щи­ну вдруг за­хо­те­лось
с ши­ро­ки­ми пыш­ны­ми бед­ра­ми

За­со­лил бы ее
за­коп­тил

Я лю­бил бы ее

Во мне воз­ник­ло не­что  дет­ское, а в то же вре­мя не­что звер­ское, че­го ни­как не мог по­нять, был страх, ко­то­рый не унять. Кто виноват? Ко­го спе­шим дог­нать?

Ес­ли че­ло­ве­ком ов­ла­де­ва­ет страх, что все ми­ро­вое зло в ев­ре­ях, ма­со­нах или боль­ше­ви­ках, в ере­ти­ках или бур­жуа­зии, то са­мый до­б­рый че­ло­век пре­вра­ща­ет­ся в ди­ко­го зве­ря.  Н. Бер­дя­ев. "О раб­ст­ве и сво­бо­де че­ло­ве­ка".

В евреях, слышал, темный лес, от них, мол, беды на Руси, раскрой глаза и не грусти.  Мол, все, во что так долго верили, и все, что вдруг с Россией стало, подстроено жидами и евреями, их распухающим кагалом.

Являя и цинизм и аморальность,
Я думаю в гордыне и смущении:
Евреи — объективная реальность,
Дарованная миру в ощущении.
 И. Губерман

Я не такой уж патриот: чтоб видеть все невпроворот. Не ощущаю бед от разницы жестокостей в национальностях.
В каком-то смысле, самом сущностном, еще не до конца изученном, ни русских, ни евреев нет. За вычетом  отчетливых примет, географических ли, исторических, мы беззащитны все метафизически: перед ничто, небытием и неизвестностью, не сжились с суетой и бренностью, храним себя как бы стоически. Едины мы здесь все, в неуловимости, в реальной, подлинной глубинности, невинности своей, своей наивности.
               
               
В ев­ре­ях — ве­ко­веч­ная за­гад­ка? Они ее — ед­ва ли соз­на­ют. Вро­ж­ден­ный ис­то­ри­че­ский мар­шрут. Им спо­ры и уко­ры чем-то слад­ки, но и не к ним, — от них идут — сквозь па­мя­ти са­мо­со­хран­ность. Им ста­ла срод­ст­вен­на опас­ность, но и ее од­на­ж­ды пре­взойд­ут. 

  * * *  Рос­сий­ская сво­бо­да по­сто­ян­но  по­ро­ж­да­ет не­до­ве­рие к ней и "ожирение" от нее. Уны­вая или со­кру­ша­ясь, я пред­по­чи­таю в Сал­ты­ко­ва-Щед­ри­на за­гля­ды­вать. Поясняет он замечательно. Лучше политолога любого. По­ли­ста­ешь — и вот уже кар­тин­ку ви­дишь,  со­вре­мен­ную, оку­тан­ную ожив­ши­ми ясными флюи­да­ми: 
;Ко­го ни по­слу­ша­ешь, все на что-то не­го­ду­ют, жа­лу­ют­ся, во­пи­ют. Один го­во­рит, что слиш­ком ма­ло сво­бод да­ют, дру­гой — что слиш­ком мно­го; один роп­щет на то, что власть без­дей­ст­ву­ет, дру­гой — на то, что власть че­рес­чур дос­та­точ­но дей­ст­ву­ет; од­ни на­хо­дят, что глу­пость нас одо­ле­ла, дру­гие — что слиш­ком ум­ны мы ста­ли; тре­тьи, на­ко­нец, уча­ст­ву­ют во всех па­ко­стях  и, хо­хо­ча, при­го­ва­ри­ва­ют: ну, где та­кое без­обра­зие ви­да­но?!". ( М. Е. Сал­ты­ков-Щед­рин, 1880).
Быть может, в этом рок особенный?  А может быть — так хочет бог: Россию скинуть в преисподнюю. Помочь пытался, не помог.
            "За­ве­лись рет­ро­гра­ды, за­ве­лись ли­бе­ра­лы крас­ные, ли­бе­ра­лы уме­рен­ные, за­ве­лись да­же та­кие лю­ди, ко­то­рые со­гла­ша­ют­ся и с од­ни­ми, и с дру­ги­ми, и с треть­и­ми, и на­де­ют­ся прой­ти как-ни­будь по­се­ред­ке… У нас в на­стоя­щее вре­мя две пар­тии: рет­ро­гра­ды и ли­бе­ра­лы (ра­зу­ме­ет­ся, уме­рен­ные). /…/ Че­го хо­тят рет­ро­гра­ды, че­го до­би­ва­ют­ся ли­бе­ра­лы — по­нять очень  труд­но. С од­ной сто­ро­ны, рет­ро­гра­ды ка­жут­ся ли­бе­ра­ла­ми, ибо со­став­ля­ют оп­по­зи­цию, с дру­гой сто­ро­ны, ли­бе­ра­лы яв­ля­ют­ся рет­ро­гра­да­ми и дей­ст­ву­ют так, как ес­ли бы со­стоя­ли на жа­ло­ва­нье. Ес­ли же за­хо­теть объ­яс­нить, ка­кой смысл име­ет у нас сло­во "оп­по­зи­ция", то, на­вер­ное, въе­дешь в та­кой дре­му­чий лес, из ко­то­ро­го по­том и до­ро­ги не най­дешь. Ска­жу од­но: ес­ли гнать­ся за оп­ре­де­ле­ния­ми, то пер­вую пар­тию все­го при­лич­нее бы­ло бы на­звать рет­ро­град­ною ли­бе­ра­ли­ей, а вто­рую — ли­бе­раль­ною рет­ро­гра­ди­ей!".
А так и есть. Подумать если: нет разных партий, кроме двух, да и у тех сродненный дух. А это вот и есть менталитет, наш, несомненно исторический, но и при этом политический. Ни солнышка, ни радуги в нем нет.
По­чи­тав "Наш гу­берн­ский день", ка­ж­дый, кто  со­хра­нил ин­те­рес к по­ли­ти­ке, смо­жет опо­знать: кто он есть, рет­ро­град­ный ли­бе­рал или ли­бе­раль­ный рет­ро­град? Уви­деть и ус­по­ко­ить­ся. Всё, ста­ло быть, идет сво­им че­ре­дом, тра­ди­ци­он­но.

Когда-то были темой споров
Свобода, равенство и братство,
Сегодня стержень разговоров —
Погода, празднество и ****ство.
И Губерман.

За­ба­ла­му­ти­лась сти­хия, кру­жа слоя­ми ис­те­рии и ми­мик­рии, ане­мии, от эй­фо­рии к нос­таль­гии… 

 * * * Ничем всерьез не вразумляемся, в слепую неизвестность катимся.
Да где ж она, ве­ли­кая стра­на… Ей де­мо­кра­тия страш­на. На­род не тре­бу­ет сво­бод, за­бот гос­под не при­зна­ет, он вод­ку пьет, на­бив жи­вот, и не на­бив он вод­ку пьет. И есть — не толь­ко ком­му­ни­сты, — есть оп­ти­ми­сты и ру­си­сты, кто ви­дит в этом широ­ту… ду­ши, не близ­кой к жи­во­ту, ду­ши за­га­доч­ной и чис­той, ду­ши, спо­соб­ной про­све­тить, весь  мир во­круг пре­об­ра­зить.
Да есть ли у нее для ми­ра свет? К не­му ль идет, жи­вым пья­нея тру­пом? Яс­ней ли стал ее мен­та­ли­тет, где тру­сость на­глую об­лас­ки­ва­ет ту­пость.
Для ми­ра — "сви­ньи" мы, "во­ры", умею­щие звер­ским хо­ром, со  вскри­ка­ми, при­зы­ва­ми в про­сто­ры, петь о ве­ли­чии стра­ны и сно­ва лгать и пре­пи­рать­ся, лу­ка­вить, хит­ро улы­бать­ся.
В та­кой про­зрач­ной об­ста­нов­ке — не зре­ют де­мо­кра­тии да­ры. Без рез­во­го кну­та или мор­ков­ки — не пре­вра­ща­ют­ся в пло­ды.
Во­ло­ши­на в те дни чи­тал. Уже  дав­но он обоб­щал: 
"С Рос­си­ей кон­че­но… На по­сле­дях
 ее мы про­гал­де­ли, про­бол­та­ли,
про­луз­га­ли, про­пи­ли, про­пле­ва­ли,
за­мыз­га­ли на гряз­ных пло­ща­дях.
Рас­про­да­ли на ули­цах: не на­до ль
ко­му зем­ли, рес­пуб­лик да сво­бод,
гра­ж­дан­ских прав? И ро­ди­ну на­род
сам вы­во­лок на гнои­ще, как па­даль.
О, Гос­по­ди, раз­верз­ни, рас­то­чи,
по­шли нам огнь, яз­вы и би­чи:
гер­ман­цев с за­па­да, мон­гол с вос­то­ка.
От­дай нас в раб­ст­во, вновь и на­все­гда,
чтоб ис­ку­пить сми­рен­но и глу­бо­ко
иу­дин грех до Страш­но­го су­да".

* * * Чем нам измерить непокой, когда все рушится так быстро, на сон похоже затяжной, в котором ты безволен мыслить. Сознанием, что ты — живой? Чем измерять нам  состоянье?
Владенье собственной душой — вот истинность существованья.
Ко­гда все в жиз­ни вал­ко-шат­ко  (в той, со­ци­аль­но-ро­ле­вой, с ее по­ли­ти­кой дур­ной, в за­стое ищу­щей по­ряд­ка), то и не сто­ит на­пря­гать­ся, изо­бра­жая гра­ж­да­ни­на пост-ли­бе­раль­но­го ре­жи­ма, пат­рио­тич­но пре­пи­рать­ся.

* * *  И сны ме­ня одо­ле­ва­ли, от преж­них дней не от­пус­ка­ли. А  но­вой жиз­ни пе­ре­звон — он то­же вкра­ды­вал­ся в сон.
…Шли ком­му­ня­ки, флаж­ка­ми ма­ха­ли, пля­са­ли и пе­ли по-дет­ски. "Вся­кая власть, да­же пло­хая, луч­ше со­вет­ской!” — с ло­зун­гом встал и стою в сто­ро­не. Убь­ют? Не убь­ют? Про­снусь ли во сне?..
…Карта в магазине на стене — "ПОХОРОННЫЕ ПУТИ РОССИИ". Купить бы надо, думаю. Надо! Центральная часть России… И еще одна висит, в листах, на языке незнакомом…

 * * *  Так что же ос­та­ет­ся от стра­ны…
Какой стране мы все нужны?
            
За Ав­гу­стом, взбод­рив­шим чу­дом, за не­бы­ва­лым гу­лом-гу­дом, за ра­до­стью, столь запоздалой, стаг­на­ция без­душ­ная на­ста­ла.
В двух ин­сти­ту­тах до­ра­бо­тав, то пчел­кою, то трут­нем в со­тах, я безработным стал. Свободным.
На фоне стонов, воплей, карков: кто виноват? евреи? олигархи? — впав  в де­фен­зив­ный чут­кий ау­тизм. *)  Пожив на скудном рационе, побыв тупым, угрюмым, сонным, не сра­зу пе­ре­стро­ить­ся ус­пел.

Я в интернат  свой "как бы за­гре­мел", — в ко­то­ром не­ко­гда воз­рос и пе­ре­стал быть ко­со­ла­пым; сю­да ме­ня кол­хоз от­вез, по­сколь­ку спи­лись ма­ма с па­пой и вме­сте с ни­ми дом сго­рел, а я у ко­ну­ры си­дел и, го­во­рят, ка­каш­ки ел. За­лег в оби­тель об­ла­ст­ную, где  от­ле­жал­ся не впустую. Ме­ня здесь пом­ни­ли. Не по­ня­ли, быть мо­жет, и кре­стик на­це­пи­ли "Пусть по­мо­жет!". (Не жаль, что крестик потерял. Не потерял, а сам отдал, той Анечке, которая, без крестика, родить ребенка  не могла. Я это понял. Родила. Сочла меня за благовестника. А крестика — не отдала).
Но в этот раз "друг Ча­ро­вей" яв­лял се­бя сре­ди но­чей. Он за ок­ном, сре­ди вет­вей, ка­зал­ся чу­да­ком-про­хо­жим, но с фа­ке­лом свет­лее фо­на­рей.
На­шеп­ты­вал од­но и то же:  "Жи­ви пе­ст­рей и ве­се­лей, вла­дей со­бой, жи­ви — блаж­ней. Вла­дей со­бой и не лу­кавь, жи­ви прав­ди­вее и в кайф"; "Не оби­жай свои дни, не кля­ни. Лю­бую стра­ни­цу ис­то­рии пе­ре­вер­ни, уви­дишь — она мрач­нее. А зла и до­б­ра ка­че­ли — не из­ме­нить". "Об­ре­ти свою ре­аль­ность бы­тия — и уви­дишь, и уз­на­ешь: жизнь — твоя!".
— За что же я был избран вами? Ведь я же — скептик, я атеистичен,
— Ты креативно эвристичен.
— Я вскользь, не вглубь на все смотрю. Не увлекаюсь чудесами. Они ничем во мне не светятся.
— Через тебя свой дух распространю. Изменишься — и мир вокруг изменится, другими он увидится глазами, всегда вперед спешащий. Опоздаешь — и остановишься, и заплутаешь. Запрешься в стенах, с тайными слезами. От высших сил в тебе готовность, от состояний сквозь духовность. Ты релевантный эпифеномен, в тебе подвижность состояний-стен… **/
— Нет высших сил.
— Они — не знания, не вера в них, а состояния.
Он па­но­ра­му мне вну­шал. "Раб, на­род и уг­не­та­тель — веч­ны в бе­ге на­ших дней, сча­ст­лив ми­ра со­зер­ца­тель толь­ко лич­но­стью сво­ей!". "Жизнь не стра­да­ние, не ми­лость, один в ней смысл: не­спра­вед­ли­вость; но мож­но из­бе­жать ее, го­то­вую сглот­нуть живь­ем".
О чем-то рас­су­ж­да­ли  мы, ко­гда он вел че­рез хол­мы…  к рас­ту­щим  баш­ням вда­ле­ке, плы­ву­щим в зо­ло­ти­стом мо­ло­ке… Янтарный сад под куполом небес…
— "Владения? Так кто ж вы? Бог-отец?".
— "Отец — мой сын. Его здесь — не бывает. Он человека — не алкает. Любви он ждет, грозится и карает, покой в себе не обретает. Союз энергии и семени — единственное благо времени  для продолжения творения".
*) АУ­ТИЗМ — край­няя фор­ма пси­хи­че­ско­го от­чу­ж­де­ния в ми­ре сво­их пе­ре­жи­ва­ний.
**/ Релевантный —  способный вступать  в определенные взаимоотношения с альтернативными системами. Эпифеномен —  нечто, повляющееся над феноменоменом, не имеющее предпосылок, имплицитно содержащихся в феномене.


     Картинку он на миг включил, вместил в сознанье,  излучил… На той картинке, с девкой голою, кружились живчики веселые…
— "А как же — разум, метафизика и философия, политика…".
В ответ, мне показалось, было сказано: "Вся философия — подделки разума, но ближе всех к союзу — лирика".
— "Поэзия? Так просто?".
— "Только в ней есть общий смысл для листьев и корней у древа жизни. Ветром вей! И — ни побед, ни поражения не ожидай в преображении. В порывах ветра пламеней". ,
— "Воистину ты дивный Чаровей, — я похвалил. — Добрее всех врачей".
Мне и на­пут­ст­вие  рас­слы­ша­лось, за­пом­ни­лось, сло­вес­но-пыш­ное, за­жа­тое в одно мгно­ве­ние по­то­ком слов как на­став­ле­ние.
Мол, в си­лу долж­ной эма­на­ции и  ред­кой лич­ной си­туа­ции, я стал "дос­той­ным ин­те­гра­ции на уровне глобализации". Что ста­ну ви­деть все про­зрач­ней, ре­аль­нее и мно­го­знач­ней. Что опо­знаю мо­ти­ва­ции че­рез би­нокль иро­ни­за­ции, уме­ст­ной при гу­ма­ни­за­ции. "И никогда себе не ври, как заклинанье говори: Я молодой, я сильный, я красивый, во мне чудес  чарующая сила!"
Я понимал, но  замолчал, я ни на что не отвечал.  Я  слу­шал — слов­но б ше­лест ли­сть­ев в ме­няю­щем­ся мне ре­ги­ст­ре.
Нет смысла, я услышал, трепетать. Умей — не скис­нуть, не прокиснуть соз­на­ни­ем, на до­лю не роп­тать, жить в сто­ро­не от мут­ной жиз­ни, ее ре­ки, на бе­ре­гу си­деть, лю­бить се­бя, на во­ду не гля­деть: где че­ло­веч­ки, столь уп­ря­мо, не пом­ня жерт­вен­ные ямы, не ози­ра­ясь на свя­тые пус­ты­ри, ку­па­ясь и пус­кая пу­зы­ри, спе­шат до­п­лыть до океа­на.
  Еще я пом­ню:  тьма — зву­ча­ла. Ка­ча­ла баш­ни ве­ли­ча­во…
Он аурой своей пылал, он в ней и вместе с ней сгорал.
Он ис­че­зал, ос­та­вив оди­ча­лым, с про­зрач­ным фа­ке­лом в ру­ке, то на пес­ке, а то  в ре­ке… Бро­дя и ни­че­му не удив­ля­ясь, в улит­ке или в кам­не во­пло­ща­ясь (вжи­ва­ясь в них и от­тор­га­ясь), я с де­прес­сив­но­стью про­щал­ся.
Я догола там раздевался. В па­ла­ту же — не воз­вра­щал­ся, она са­ма ко мне плы­ла, — от го­ри­зон­та, при­бли­жа­ясь, и за­ми­ра­ла, слов­но б не жда­ла.
А ме­ж­ду баш­ня­ми и мной — стру­ил­ся ток — янтарной  кра­со­той, был чудом безопасно-нежно-детским, был праной мне дарованной, вселенской.


               

Го­бой­ный звук он отовсюду про­явил. Звук смолк, во мне застрял контактно, он загустел, реальность подтвердил, был ощутим мускатно-водопадным, экстравагантным, но  ферматным. В го­бой он фал­лос пре­вра­тил.
Так чув­ст­во­вал, вни­кая в ра­дость, бре­дя При­апом, ви­дя фал­лос — дос­то­ин­ст­вом, как лич­ный ста­тус.

Соком живым брызнем
В солнечный диск метя,
Да — половой жизни!
Нет — половой смерти!
И. Иртенев

На глы­бе на вы­со­кой я привстал.  Увидел солнце. Выгибаясь, я статус  звучный солнцу извергал, как бы в ответ, не прикасаясь.
С тех пор и научился управлять стихией зова, откликаться, играть с ним, но не увлекаться, и без нужды игрой не окликать.

    Но и дру­гое на­рас­та­ло в ду­ше, же­лаю­щей тво­рить, зва­ло ме­ня и ча­ро­ва­ло, и все пе­ст­рее рас­цве­та­ло. Уже я  про­ни­кал  в  свое Зву­ча­ло…. Сти­ха­ми на­чал го­во­рить!
И днев­ни­ки  сти­хо­ва­рить.
В них бы­ло — всё, что вдох­нов­ля­ло и близ­кой ра­до­стью ви­та­ло, блу­ж­да­ло, зву­ко­тре­пе­та­ло, че­му-то див­но­му вни­ма­ло, иг­ра­ло или раз­вле­ка­ло, в сло­вах бле­сте­ло и бли­ста­ло,  А что пу­га­ло, уг­не­та­ло, сги­ба­ло, гну­ло, со­кру­ша­ло и воз­му­ща­ло, во­про­ша­ло, сто­на­ло или ве­ре­ща­ло, кри­ча­ло или бу­ше­ва­ло, — род­ным и близ­ким  пред­ста­ва­ло и  в каждом  сло­ве за­ми­ра­ло, над  жиз­нью чем-то воз­вы­ша­ло, ро­ня­ло в жизнь, при­под­ни­ма­ло — и пап­ка­ми сти­хов вен­ча­ло.
И вся палата им внимала, стихам моим, величие признала.

По­эзия… Пле­ни­тель­ное сло­во!
Оно рас­тет во мне — и… та­ет, как вол­на,
в пес­ке, смыв след го­ря­чий… 
Жду — уло­ва: 
за­бро­сил дум­ки в оке­ан без дна…

Вы­тас­ки­ваю — мел­кую ры­беш­ку,
хо­лод­ную стек­ля­рус­ную нить,
пук во­до­рос­лей, рас­пис­ную лож­ку, —
на­бух­шую, но мож­но под­су­шить.

И — сча­ст­лив,
и — бла­жен,
и — не на­де­юсь
на жем­чуг, скры­тый в ра­ко­ви­не лет.
Я знаю — он рас­тет. Я не из­ве­рюсь…
            
            Гря­ду­ще­му лов­цу да­рю свой луч­ший свет! *)

* * * Так ма­ло бы­ло нуж­но… Го­во­рок — от не­ви­дим­ки-ру­чья, вдруг став­ший ве­стью, ра­до­стью, при­зы­вом,и смыс­лом про­бу­ж­де­ния. С хол­мов, ви­ясь ды­моч­ком ос­то­рож­ным, в вес­ну пе­ре­сту­пил, не ог­ля­нул­ся на ча­ро­вей­ские па­ла­ты, на фа­кел бро­шен­ный, ча­дя­щий еле слыш­но. И — вновь уви­дел сущ­но­ст­ную явь: там  се­рость сол­неч­но­го дня и нар­ко­тич­ность мрач­ной но­чи сли­ва­ют­ся в не­взрач­ном ру­чей­ке по име­ни Ни­чей, там кам­ни слов тор­чат зам­ше­лых скольз­ких, и кто-то, на ме­ня по­хо­жий очень, идет пу­га­ясь трав на­вис­ших, же­ст­ких. Рас­кро­ет­ся ему сре­ди су­хих вет­вей пят­но го­ры бе­ле­сой, Ска­лой По­эзии он на­ре­чет ее, ос­ту­пит­ся раз­брыз­ги­вая звук, и даль­ше по­бре­дет сми­рен­но. Нет кам­ня: чтоб взва­лить, до­б­рать­ся до пят­на, Си­зи­фом стать. Нет кам­ня. Эрос ос­та­ет­ся, как бла­го­дать от всех бо­гов, сти­хий…
Мне лег­че ста­ло не дво­ить­ся, за­крыть­ся и не за­та­ить­ся, ид­ти сте­зей сре­ди до­рог. Что бы­ло пре­ж­де — пре­воз­мог, а новь — как жиз­нен­ный про­лог. Ко­му-то — боль и па­ро­ксизм, а то и ветхий романтизм, а мне — от жиз­ни гу­ма­низм, ее духовный гедонизм. **) 
--------------------------------
*) Эн Руст и здесь завысил меня безмерно. А. Прытков.
**) ГЕ­ДО­НИЗМ — эти­че­ское уче­ние; цель жиз­ни и выс­шее бла­го — удо­воль­ст­вие, доб­ро от жиз­ни. Все, что не­сет стра­да­ние, есть зло.

Те­сен ли мир, ес­ли дней од­но­знач­ность твер­де­ет?
При­зрач­на ль жизнь, ес­ли день ука­зу­ет со­бою —

ме­ру сча­стья зем­но­го:
свет, на­сы­тив­ший зем­лю и зе­рен уют­ную тьму.

Чув­ст­вую ми­ра ве­ли­чие, имя ко­то­ро­му кос­мос,
жиз­ни ко­мок, пла­ме­нею­щий в све­те, со­бою ро­ж­ден­ном.

Кто я?.. Зер­но, воз­ро­ж­ден­ное этим не­мерк­ну­щим све­том?
Ко­лос зве­ня­щий, вспо­ен­ный тем­нею­щей вла­гой?

Мо­жет ли ко­лос иную напеть со­вер­шен­ную пес­ню,
кро­ме да­ро­ван­ной Солн­цем и этой Зем­лею?

Истинность в чем? Кто ответит? Ответа ищу ли?
И почему грех гордыни не тяжек, а льстит?


Поддержки ждал я  из Вселенной, от  умозримо-безответной.
Я ждал  ответа на  вопрос: от всех  моих  преображенно-звучных грез...
И —  синим пламенем — прохладно-светоносным! — окуталась притихшая душа: комок ее субстанций ново-грезных, свой путь через меня верша.
Весь мир за ней предстал в таком сиянии…
А что оно? Не знаю я названия.
Я  вижу — тень, в ней некто  выявляется, а может быть и нечто. То Оно, которое никак не называется, но приближается ко всем давным-давно.
Я спрашиваю что-то.
Тень —  кивает.
Приветственно куда-то направляет, рукой, как дланью вихревой, и —  отступает в мир иной, в свой, густо-синий, теневой.
Но то, что нужно мне, уже я знаю  ясно.
Оно —  во мне.
Оно —  прекрасно.


       Без­мер­ны из­на­чаль­ные со­кро­ви­ща ду­ха.
Но мы их не ве­да­ем, нам оза­ре­на лишь не­боль­шая часть, это — на­ша ду­ша.
В. Брю­сов

Един мой день.
Не растрясти его сумы.

И не успеть.
Я путником иду  бессонным.

Несу я —  капли солнца,
камни тьмы,

светла душа
и дух насыщен болью.

Не истины ищу — 
она превыше нас!

Не хлеба вкусного — 
никто его не даст!

Не за признанием спешу,
не за любовью,

спешу  — за чистой,
за горячей крупной солью —

в свое прекрасное,
в его верховный час!


     VOX HU­MANA. БЛАГОСЛОВЕННЫЙ ДЕНЬ

Зве­ни­те, веш­ние дуб­ра­вы!
Рас­ти, тра­ва! Цве­ти, си­рень!..
Ви­нов­ных нет, все лю­ди пра­вы
В та­кой бла­го­сло­вен­ный день!
И. Се­ве­ря­нин

… Ве­чер. Ро­зо­вый снег. Хо­ло­док. 
От­те­пель пре­кра­ти­лась.
За­га­доч­ная со­суль­ка. Не сда­ет­ся: 
"…Ко­п­лю-ко­п­лю!  ка­п­лю ку­п­лю!
Ко­п­лю-ко­п­лю, ка­п­лю ку­п­лю!".
Помолчала — и — быстренько:
"Ко­п­лю-ка­п­лю-ку­п­лю! ко­п­лю-ка­п­лю-ку­п­лю!".
Замолчала?
Нет!  "…Ко­п­лю, ко­п­лю…  ка­п­лю ку­п­лю… ".
Задумалась? 
"Коп-лю…  коп-лю…  куп-лю…".
Молчит. На­ко­пи­ла.
Ку­пит?..

Не так ли  жизнь? Оче­ред­ной се­зон. Жизнь — на ве­сы — под уве­ли­чен­ной сле­зой — вес­ны... Ос­та­нов­лен­ной яр­кой сле­зой  ук­ре­пи­лась. За­вис­ла. За­вис­ла про­зрач­но и пе­ре­лив­ча­то. Ра­дуж­но.
 
Вес­на  рас­щед­ри­лась

Рас­по­ла­га­ла быть идио­том
сча­ст­ли­вым и на­глым

оди­но­ким как солн­це

ку­ря­щим
ку­ря­щим­ся

Неотразимым­

…В ле­су по­бы­вал. По­хо­дил, по­бро­дил. По­жму­рил­ся. По­удив­лял­ся. По­крив­лял­ся. По­чув­ст­во­вал се­бя ди­те­ны­шем. Ма­лень­ким. Хит­рым.

…Солн­це!
Тра­ва!
Птич­ки о чем-то.
Лишь ра­ди это­го мож­но бы жить.

По­че­му бы и нет.
По­че­му?

…Все де­ре­вья за­дум­чи­вы.
Тя­нут­ся.
Тя­нут­ся в не­бо, ста­ра­ясь по­нять
це­пу­честь
кор­ней… …

Ко­гда уми­ра­ет де­ре­во?
Ко­гда спи­ле­но или по­поз­же?
Что счи­тать его смер­тью?
Дро­ва? Их огонь? Дым?..
Смерть ли фик­си­ру­ем, ес­ли плачем?

В  реч­ке хо­лод­ной сто­ял
с чув­ст­вом веч­но­сти дня
для ме­ня

Рыб­ки ты­ка­лись в но­г
неж­но


            

Шел к ав­то­бу­су дол­го и бы­ст­ро. В Цен­тре по­ра по­гу­лять, но­вую жизнь по­смот­реть. Па­мят­ник  уме­стить на Твер­ской, — вы­брать ме­сто — Ор­лу…

Гор­дый орел,
бес­ши­нель­ный, ощи­пан­ный,
с крас­ны­ми крыль­я­ми,
над че­ло­ве­ком, за­жа­тым в ког­тях,
улы­баю­щим­ся, сча­ст­ли­вым.
А за ор­лом — Ан­ге­ро­на,
бо­ги­ня мол­ча­ния рим­ская,
об­на­жен­ная, бе­лая,
с паль­чи­ком ро­зо­вым,
креп­ко при­жа­тым  к гу­бам.

Ав­то­бу­са не до­ж­дал­ся.
На по­пут­ке до­б­рал­ся до стан­ции.
Ге­ни­аль­но вы­ра­зил Бу­рич в ми­ниа­тю­ре сво­ей "Гу­ма­низм":
Ав­то­бус идет не к лю­дям
Ав­то­бус идет к ос­та­нов­ке 
               
                VOX HU­MANA. ЛЮБОВЬ И СЕКС   


Че­ло­век соз­дан для на­сла­ж­де­ния. Он это чув­ст­ву­ет,
 дру­гих до­ка­за­тельств не нуж­но. Б. Пас­каль


Нель­зя по­хва­лять­ся пре­зре­ни­ем к сла­до­ст­ра­стию и по­бе­дой над ним, ес­ли не ис­пы­ты­ва­ешь его, ес­ли не зна­ешь его, и его оболь­ще­ний, и его мо­щи, и его бес­ко­неч­но зав­ле­ка­тель­ной кра­со­ты.   
М. Мон­тень. "Опы­ты".


Я разрешил бы грешить только лицам, которые безмятежностью подобны птицам, потому что если вы не можете грешить без дрожи, то это выйдет себе дороже.   
  Огден Нэш (1902-1971, пер. И. Комаровой)


В Рос­сии не бы­ло эро­ти­че­ско­го соз­на­ния,
оно ме­ша­ло бы ее ве­ли­чию.
Р. Соль­нес.

Мы не долж­ны спол­зать в ком­му­ни­сти­че­ский ту­пик.
Б. Ель­цин.


                Мо­ло­дой,
со­вре­мен­ный,
глу­пый,
                я иду
                по буль­ва­рам
дня
                и —  ч-чи­хаю
на ва­ши
лу­пы,
на­ве­ден­ные
             на ме­ня!

Я к Яблочному Саду поспешил. Он ждал меня по-чаровейски явным,  янтарно-ярким, зримым, безобманным. "Греховное" во мне рассвободил. Греховное  виной блуждает  в нас, преобразить желает в богомольных. А чувства — ропщут. Чувства — невиновны. Виновны только мысли, не винясь.

"Утверждают, что женщина — это соблазн. Нет, нет, это не так.
Утверждают, что деньги — это соблазн. Нет, нет, это не так.
Истинный соблазн — это ненасытное стремление разума".
                (Индуизм. Аллама Прабху, Вачана 9).
             
           Не стал я по­сле вы­пис­ки ме­тать­ся и удив­ля­тья. На­чал — раз­вле­кать­ся. "Ша­та­юсь в блю­зе. Жую жни­вье. Ка­ст­ри­рую край­нюю плоть ил­лю­зий сти­ха про­ржав­лен­ным ост­ри­ем. Дев­чон­ка лет во­сем­на­дца­ти же­ман­но пря­чет гла­зен­ки. И толь­ко ору­ду­ет бой­ко в ши­рин­ке ее ру­чон­ка. А ис­тин­ная чис­то­та — ши­ро­ко рас­ста­ви­ла но­ги, и на­гло, с вы­зо­вом смот­рит в гла­за" (12).
               
Лю­бусь этим те­лом, пол­ным, соч­ным,
Я пре­да­вал­ся за­мыс­лам по­роч­ным.
И. С. Тур­ге­нев. "Поп".
      И сре­ди пы­шек вдох­нов­лял­ся, за пол­но­ту, за ты­к­вен­ность  влюб­лял­ся, лег­ко в ню­ан­сы  уг­луб­лял­ся.  Я  уточ­нял их зри­мость — сча­сть­ем, пред­по­чи­тая по­ты­к­ва­стей (но не на­столь­ко, что­бы пред­став­лять Це­ре­ру, про­ло­мив­шую кро­вать) В уютной тыкве семена трещали. Казалось: и мои они встречали, а может быть и не казалось так, был просто знак от чаровейских благ. Вникая, я процессу не мешал.  Мял свежесть мякоти,  вкушал. Все пышки виделись муарными и даже в чем-то ренуарными, каких-то сущностей роение сжималось мною в вещество и создавало напряжение, неутолио чаровейное, взрывалось кружевной листвой, в объятьях, обостряя зрение. Я в ка­ж­дой пыш­ке уто­пал, то­пил се­б и в жизнь всплы­вал, взле­тал, ка­за­лось, и — ле­тал. Я див­ной си­лой на­ли­вал­ся. Все ча­ще утом­лял и уто­лял. Все ре­же, уто­ля­ясь, утом­лял­ся.
  И все, что в жизнь ме­ня влек­ло, — кра­си­вей ста­ло и при­ят­ней, тек­ло  как встреч­ное те­п­ло, как воз­дух пти­це под кры­ло, не­сло в про­сто­ре не­объ­ят­ном. И это был — не юно­ше­ский пыл, не воз­рас­тной, не сек­су­аль­ный, а не­из­вест­нос­ти по­сыл или рас­стил, бес­спор­ный, транс­суб­стан­ци­аль­ный.

* * *  В саду янтарном пробудилось время…  Как дар небес, от Чаровея!

                Уже я знал, что ча­ро­вей­ст­во — не миф от Эл­ки, не ми­фо­ло­гизм, не вы­дум­ка ска­зи­те­лей, а смысл, ме­та­фи­зи­че­ское дей­ст­во, вле­ку­щее в тот личный  гу­ма­низм, где мне и близ­ким — жизнь от­рад­ней, чуть ин­те­рес­ней, чуть по­нят­ней, чем су­ет­но­сти се­рой про­за­изм.
Лег­ко при­яв ча­ро­ве­изм как са­мо­вла­ст­ный по­этизм, да­ро­ван­ный все­лен­ской май­ей (не­объ­яс­няе­мый ни­чем иным), я стал ча­ро­веи­стом тай­ным, спо­соб­ным вре­мя зо­ло­тить; я нау­чил­ся в ночь  све­тить, по­крыл­ся зо­лот­цем су­саль­ным, — не со­скре­сти, не со­скоб­лить, — без­вид­ным всем. Я стал — вер­баль­ным. Сво­бод­но-эк­зи­стен­ци­аль­ным. Был вир­ту­аль­но-те­ат­раль­ным. Был три­ви­аль­но-ли­бе­раль­ным. Про­вин­ци­аль­но мар­ги­наль­ным. Па­ра­док­саль­но док­то­раль­ным. Был транс­цен­дент­но ра­ди­каль­ным, тен­ден­ци­оз­но ир­ре­аль­ным. То де­ли­кат­но ге­ни­аль­ным, а то без­дар­но ано­маль­ным. Са­краль­но-ир­ра­цио­наль­ным, мен­таль­но-быд­лов­ским, пе­чаль­ным, стои­че­ски мно­го­стра­даль­ным или тра­ги­че­ски про­щаль­ным. 
И ма­ло кто опо­зна­вал: ка­ким я был, ка­ким я стал, не стал ли я ма­ниа­каль­ным. Ка­ким еще я мог бы стать? Та­кая кар­ма, так ска­зать. С ее вол­шеб­ной ге­ни­ту­рой, гра­ни­ча­щей с ли­те­ра­ту­рой и ча­ро­вей­ской креа­ту­рой.
С ху­дыш­ка­ми ли, с пыш­ка­ми бли­стал, — бле­стел, взры­вал­ся, вспыш­ка­ми си­ял. И знал: что там, в не­зри­мых сфе­рах, сре­ди бес­чис­лен­ных бо­гов, в за­те­ях их или хи­ме­рах — я, Леша, Алексей­ Прыт­ков,  — я  из­бран был, чтоб стать при­ме­ром, сре­ди ли­рич­ных  ду­ра­ков, це­ни­те­лей " мир­ских пло­дов".

           Лю­бовь и секс — две стра­ст­ных па­рал­ле­ли, ле­тя­щих к идеа­лу нау­да­чу.
Им не сой­тись  на чув­ст­ве це­ли, — она из не­из­вест­нос­ти мая­чит и толь­ко в Эро­се со­бой хоть что-то зна­чит: как в де­мо­ни­че­ском пре­де­ле. А  ес­ли и сой­дут­ся впо­пы­хах, то про­па­да­ют, взмок­ши в об­ла­ках, ждут сол­ныш­ка сквозь луч­ший день вче­раш­ний — и вновь ле­тят к сво­бо­де че­рез  страх, об­со­хнув, на­ва­ж­ден­че­ски  бес­страш­но.

* * *  Лю­бить ми­ну­ту или час —
не ху­же, чем лю­бить до гро­ба;
од­но и то же, ес­ли оба —
от серд­ца не от­во­дят глаз.

* * *  Любовь от одиночества спасает, спасения же — редко совпадают.
 
* * * Добрых, хороших, милых — мужчины упорно не любят. Любят они — сексапильных, податливых в страстных причудах.

* * * Любовь не прячется в промежности, она, физически вольна, неотделима от безгрешности и радости, и откровенности. Не всем она  такой дана.

Любовь, возникшая из блуда,
сильней бывает во сто крат
любви, в которую, как в чудо,
ввергает нас случайный взгляд.
А. Н. Чанышев.

* * * Лю­бовь — не секс, не толь­ко секс. А секс — лю­бовь, все­гда лю­бовь. Мы это позд­но по­ни­ма­ем, не сра­зу и с тру­дом  осоз­на­ём.

* * * Лю­бовь — дав­но уж не фор­мат.
Ко­гда ее пе­ре­рас­та­ем,
то  в даль­ний ящик за­пи­ра­ем.
И вдруг — как ан­тик­ва­ри­ат —
се­бе по­дар­ком из­вле­ка­ем,
и ред­ко кто по­дар­ку рад.
Бы­ва­ет: что и ключ те­ря­ем.

* * * В любви, как в несомненном благе, чертями пляшут все загзаги,  а вместе с ними мир изменчив, но и все тот же в Танце Женщин.

Одно, я понял, безусловно: любить — влюбленность, быть — влюбленным. Влюбленность — несомненно ярче, простором неизвестности богаче.

* * *  Лю­бят — го­раз­до ча­ще, чем го­во­рят "люб­лю".
         Го­во­рят же — го­раз­до ча­ще, чем лю­бят.
         Го­во­ря о люб­ви, на точ­ность сло­ва на­де­ют­ся.
         Не оши­ба­ют­ся, ес­ли мол­чат.

 * * *  Секс эро­ти­чен как за­ня­тие, ме­та­фи­зи­чен как по­ня­тие. Фи­ло­со­фы, как ни ста­ра­лись, бес­силь­ны были объ­яс­нить  всю полноту его влия­ния  вне ро­до­во­го по­ни­ма­ния, способность творчеством томить, ду­хов­ность секса не рас­кры­ли, от космоса отъединили.

* * * Секс без­ду­хов­ным мо­жет стать, как долг начать существовать, привычно-фи­зио­ло­гич­ным и без­ду­шев­но-ме­ха­нич­ным, гре­хов­ным для ко­го-то слыть, сле­зить, бес­силь­ем уяз­вить, с тщетой сроднить и от­рез­вить, стать вир­ту­аль­ным и бес­плот­ным, картиночным порно-добром, но и то­гда его яд­ро ос­та­нет­ся пра-про­пы­лен­ным!
Мы все­ми эле­мен­та­ми в ней бы­ли, в той меж­пла­нет­ной звезд­ной пы­ли, не­уз­на­вае­мой, ту­ман­ной, но без­ус­лов­но к нам гу­ман­ной.
Мы — все! — мы чу­до из чу­дес:  в еди­ном ми­ро­зда­нии наш секс.
Все ос­таль­ное — слов по­ток, но и за ним все­лен­ский ток, а он и есть возможный  бог, в ко­то­ро­го без­мер­но  ве­рят как в са­мую дос­туп­ную идею.

* * * Эротика — духовность плоти,
не только дар, ответ природе.

Эротика смущает и горчит,
воспринимается  несчастьем:

когда, на сковородке страсти,
темнеет, корчится, шкворчит.

   

   ФЕНОМЕНЫ               
               
  С по­зи­ций жут­ких ри­го­ри­стов и мо­ра­ли­стов-благомыслов, религиозных эготистов и православных коммунистов, нет в сексе видной кра­со­ты; его нормальные чер­ты — дав­но уже об­ще­из­ве­ст­ны и в пе­ре­ска­зе не­уме­ст­ны, а пер­со­наль­ный  мир ин­ти­ма — он не дос­то­ин быть кар­тин­ным, яв­лять­ся  яр­ко, бес­по­доб­но. Один в нем смысл: ста­биль­ность ро­да.
Мне труд­но со­гла­сить­ся с ни­ми. Они мне видятся  тупыми или несчастненькими, злыми. Во всем, что есть, есть кра­со­та! Из­мен­чи­ва или мгно­вен­на, она и в сек­су­аль­ных сце­нах яв­ляется в не­вин­ности  чис­та. Нам, гуманистам-гедонистам, бес­по­лый гу­ма­низм — пус­тая приз­ма: в нее не проникает спектр-луч сквозь мрак ментально-вислых туч (в которых "сладострастье", слово, замерзло, стало бестолковым  и экзотически музейным, ничем уже не благовейным).

Все, что делает женщина, — делает,  движима страстью,
Женщина жарче мужчин,  больше безумия в ней.
Овидий. "Наука любви". 43 г. до н. э.

* * * Я не лю­би­тель по­чи­тать об эро­ти­че­ских вол­не­ни­ях, о  сек­су­аль­ных от­кро­ве­ни­ях, — я сам мо­гу их соз­да­вать. И все, что с кем-то бы­ло, пом­нит­ся — как дол­гий сон и как бес­сон­ни­ца, не ста­ло мерк­нуть, ис­че­зать, смог­ло в под­роб­но­стях пред­стать, и воз­вы­шать их, все под­роб­но­сти, не при­ни­жать из лож­ной скром­но­сти.
При тор­же­ст­ве сов­пав­ших гра­ди­ен­тов, в пре­дор­газ­ми­че­ских мо­мен­тах (ко­гда рас­па­лись к чув­ст­вен­но­сти стен­ки и так уме­ст­ны сцен­ки, ми­зан­сцен­ки), — все жен­щи­ны на­строе­ны зву­чать.
Есть в этих отзвуках на космос — порыв к свободе через косность, вибрации слиянья с ним, с безмерным, ставшим  не пустым. *)

 Они спо­соб­ны — бор­мо­тать, бур­чать лас­каю­чись, ур­чать, за­дум­чи­во сте­нать, мы­чать, сто­нать, взрыд­нуть или ры­дать (На­таш­ка-то, ко­гда ры­да­ла, по два-три раза дос­ти­га­ла, оргазмилась, успев вскричать).
-------------------------------------------------
*) ГРА­ДИ­ЕНТ — воз­рас­та­ние или убы­ва­ние свой­ст­ва.
ГРА­ДИ­ЕНТ ЦЕ­ЛИ — из­ме­не­ние мо­ти­ва­ции в за­ви­си­мо­сти от "рас­стоя­ния до це­ли".

 Они способны — изменяться, неожидаемо смеяться, гла­за круг­лить, та­ра­щить их, вра­щать (вот Оль­га-то — все­гда вра­ща­ла, то ли лю­бя, то ли стра­ща­ла). Так принято. Все женщины в журналах, гламурно-модных и блестящих, заботливо на красоту гуманных, глаза раскрасивши таращат, как образцы, намек на счастье. (У Верки-то, от разных теней, когда таращилась, немея,  ресницы часто отпадали, сосредоточиться мешали).
Они спо­соб­ны — по­щи­пать, по­ку­сы­вать и по­ку­сать, во­прос бес­смыс­лен­ный за­дать или за­про­сом ужа­сать ("ты кон­чил, гад?", "опять про­щать?"), "мер­зав­цем" лас­ко­во на­звать или "ско­ти­ной" обоз­вать, а то и сло­ва не ска­зать (Гер­тру­да-то — ед­ва ста­ра­лась, но в мол­ча­ли­во­сти взры­ва­лась).
Умеют, слова не сказавши, казаться огорченно-павшей. Они спо­соб­ны — об­ми­рать, на­мор­щить­ся и яко­бы стра­дать, го­ря­чим тру­пом об­ви­сать, они умеют, поражая, уже как будто умирать, прощально-скорбно придыхать, но спохватиться, оживая, че­рез ми­нут­ку — зав­зды­хать, хи­хи­кать, хны­кать, хо­хо­тать, се­бя вос­крес­шей ко­лы­хать, ру­мян­цем све­жим по­лы­хать, вновь ис­сту­п­лен­но об­ни­мать и кон­вуль­сив­но це­ло­вать (вот Оль­га-то, бы­ва­ло, це­ло­ва­ла — так плот­но, буд­то что впи­ва­ла, ды­шать, об­няв­ши, не да­ва­ла).
Они способны рассуждать, жевать при этом, раздражая, но и оргазм свой приближать, шептать "люблю" не уставая. (Тамарка, если рассуждала, то о Христе, то о духовности, не понимала пустозвонности; без рассуждений —  уставала).
Игру способны развивать. (Ре­ги­ну здесь уме­ст­но вспом­нить. Бы­ла спо­кой­ной, ти­хой, том­ной. Уме­ла об­раз соз­да­вать, зме­ей полз­ти-впол­зать в кро­вать, ни ласк, ни слов мо­их не ждать и ру­ки сме­ло  раз­мы­кать, встать на­до мной и  за­ми­рать, на­ив­ной де­вуш­кой мор­гать, сто­ять и слов­но б изу­чать, гля­деть и слов­но б пре­зи­рать, упасть-под­лечь, за­вор­ко­вать, флюи­ды неж­но из­лу­чать, те­п­лом ду­шев­но­сти на­сы­тить. Но стои­ло взо­рвать­ся ей — вдруг хо­хо­та­ла ба­со­ви­то, все гром­че… Страш­но бы­ло с ней!). Играя  — могут уп­ро­щать, за­быв­чи­во по­уча­щать (вот Тонь­ка, пом­ню, упроща­ла, но­га­ми по спи­не сту­ча­ла, прижав к себе, и не про­ща­ла, се­бе, что "зря так учащала").

"Что мо­жет быть мер­зее по­ло­во­го об­ще­ния. Сто­ит толь­ко опи­сать в точ­но­сти этот акт, что­бы вы­звать ужас­ней­шее  от­вра­ще­ние". (Л. Тол­стой, Дн. 24.9.1906). Не ге­ниа­лен  Лев Тол­стой в сво­ей по­зи­ции "свя­той".
Они умеют, на­сла­ж­да­ясь, от стра­ха яко­бы сжи­ма­ясь, ка­зать­ся де­воч­ка­ми роб­ки­ми, изо­бра­жать улыб­ки крот­кие, смутить, смутиться, уклоняясь; с не­до­уме­ни­ем или со­мне­ни­ем — на лас­ки ску­по от­зы­вать­ся, их чув­ст­во­вать, но ук­ло­нять­ся, яв­лять ус­та­лость, утом­ле­ние, ка­зать­ся горь­ко со­кру­шен­ны­ми и не­сча­ст­ли­вы­ми ка­зать­ся, всей встре­чей яв­но огор­чен­ны­ми, задумчиво в люб­ви по­кля­сть­ся, ор­газ­му как бы удив­лять­ся, но и не раз потом взры­вать­ся.

 * * * Та Нин­ка, из Днеп­ро­пет­ров­ска, про­стая дев­ка из ки­ос­ка, по­знав че­рез жур­на­лы по­зы, мог­ла весь акт гля­деть серь­ез­но, ор­газ­мясь с не­на­ви­стью гроз­ной. Но и не раз по­том влюб­ля­ла, по те­ле­фо­ну вор­ко­ва­ла, "Дур-рак, дур-рак ты, — убе­ж­да­ла, — я ду­роч­кой с то­бой ста­ла!". На са­мо­ле­те при­бы­ва­ла. С уси­лия­ми раз­мы­ка­лась, и не­ук­лю­же из­ви­ва­лась. Ус­та­вясь в угол по­тол­ка, ед­ва пру­жи­нить­ся мог­ла. Меч­тая что-то до­ка­зать, пы­та­лась ухо мне ку­сать, и за­бы­ва­ла, не ку­са­ла. При­лас­ки­ва­ясь — не лас­ка­ла. Жи­ла со мной не­де­ли две, то ве­се­лясь, а то пе­ча­лясь. Взмах­нув ру­ка­ми, за­вер­ша­ясь, мог­ла ку­дах­тать, раз­дра­жа­ясь. Стиш­ки пи­са­ла, о "кры­ле", по­те­рян­ном, "са­ма сло­ма­ла", "ко­ха­ла так и за­ле­та­ла". Глу­пей ка­за­лась и взрос­лей. Мог­ла над­мен­но уп­ре­кать — что не умею я ко­хать. Но удо­стои­лась сти­ха:
Ку­ры,
пи­шу­щие сти­хи 
о над­лом­лен­ных крыль­ях люб­ви,
ра­до­ст­но со­вме­щаю­щие
нерв­но при­ши­тую пу­го­ви­цу
с воз­гла­сом "Не бат­рач­ка!", —
от­вра­ща­ют ис­тин­ных пе­ту­хов.

 * * * "Нет в мире большего блаженства, чем в русской бане мыть лобок, намыливать мочалкой грешно, тереть и вдоль и поперек, тереть, чтоб пенился волшебно и пар крутился в потолок!", — так говорила, помню, Надя, у зеркала подсушивая пряди, "все эти ванны" невзлюбя, о чем-то память бередя. "Пропала я, совсем пропала!". Вздохнув, себя перекрестя, забыв об остеохондрозе, в своей, любимой мною позе, она грустить переставала.
Ко­гда она, на мне, на кор­точ­ках, вдруг за­ми­ра­ла при­ус­та­лая, влюб­лял­ся я в ее две кос­точ­ки, на бед­рах, близ­ких к уз­кой та­лии. В лобок вперялся, близя срок. Светился каждый волосок…
 
"В сущ­но­сти, выс­шим про­яв­ле­ни­ем сек­са яв­ля­ет­ся она­низм. Секс — это имен­но куль­ти­ви­ро­ва­ние соб­ст­вен­ной фи­зио­ло­гии". (В. Ми­ку­ше­вич). Все жен­щи­ны стре­мят­ся по­взры­вать­ся или ста­ра­ют­ся взо­рвать­ся, с собой ли, с кем-то, нет здесь разницы, когда влекутся прооргазмиться.
Вар­фо­ло­мея, увлекаясь, са­ма с со­бой при мне ста­ра­лась, с ба­на­ном жму­ри­лась уп­ря­мо, ей уда­ва­лось, дос­ти­га­лось, смот­ре­лась де­вуш­кой ру­мя­ной, а ес­ли не бы­ло ба­на­на, мог­ла и в ван­не, из-под кра­на, с улыб­кой си­дя, дос­ти­гать, и чтоб глядел, не смел хватать. 
А та под­руж­ка ее, Свет­ка (пол­тав­ская очкастая брю­нет­ка, бро­ва­стая и те­п­лень­кая пыш­ка, все­гда с при­чес­кой под маль­чиш­ку, по­клон­ни­ца Се­реб­ря­но­го Ве­ка), зай­дя со мной в биб­лио­те­ку, не­воз­му­ти­мо гля­дя в книж­ку, за­ду­мав­шись и под­ни­мая  ве­ки, как ес­ли б с тек­стом со­гла­ша­ясь или по­нять его пы­та­ясь, — спе­ши­ла встре­чу ощу­щать, с по­эзи­ей лю­би­мой со­вме­щать: кар­ман по­ши­ре раз­дви­гать и ста­тус в  дыр­ку вы­дви­гать, — по­щу­пы­вать, ед­ва ка­са­ясь, по­ка­чи­вать его, сжи­мать, и ритм, тиху в такт, задавать,  Ки­вая в книж­ку, улы­ба­ясь, ор­газ­ми­лась куль­тур­но, вы­прям­ля­ясь.
 А Нелька — та и во­все пре­взош­ла, их всех, — кув­шин се­бе сле­пи­ла, ей нуж­ный, фор­му при­да­ла, по всей нау­ке обожг­ла, вво­дить, по­дер­ги­вать про­си­ла, с ним луч­ше, чем с то­бой, так го­во­ри­ла, в по­хо­дах в рюк­за­ке но­си­ла. И до то­го его лю­би­ла, что пла­ка­ла, его ли­шась, ко­гда, вер­тясь и го­ря­чась, рас­ки­нув­шись и то­ро­пясь, на свой рюк­зак  об­ло­ко­ти­лась; не сра­зу по­ня­ла тот звук, в ко­то­ром хру­ст­нул "луч­ший друг", — она в ор­газ­ме  за­вер­шась, ли­цом бе­зум­но ис­ка­зи­лась, зав­схли­пы­ва­ла, ма­те­рясь. Од­на уш­ла, хро­мая прыт­ко, хо­тя в ко­лен­ке ин­ва­лид­ка. Слепить другой же — не смог­ла, но и не ху­же за­ве­ла: на чеш­ской вы­став­ке  на­шла, ку­пи­ла там и бе­ре­жет, с удоб­ной вы­гну­тою руч­кой, по­тра­тив чуть не всю по­луч­ку. И  уж дав­но ме­ня не ждет, ни для бе­се­ды, ни для сек­са. Звонил — обматерила резко, добавив "Сам ты идиот!". 

 * * * Есть в ка­ж­дой жен­щи­не при­чу­ды: влия­ние, к за­га­доч­но­сти близ­кое, в нем не­из­вест­ность бро­дит с рис­ка­ми, те­чет или сто­ит за­пру­дой.
          За­га­доч­ной за­пом­ни­лась Гер­тру­да. Ту­ри­сточ­ка, в го­дах, под со­рок ей. За­муж­няя, име­ет двух де­тей, и тре­тий муж, он де­пу­тат Гос­ду­мы, из­вест­ный враль на всю стра­ну. Мне ста­ло с ней — не­имо­вер­но труд­но. Я ока­зал­ся у нее... в пле­ну, — а по­че­му — не знаю, не пой­му. Ка­за­лось: чув­ст­ва уг­луб­лю, и уто­лю, на страсть  рас­ше­ве­лю. Ста­ра­юсь, а — не по­лу­ча­ет­ся. Пре­рвет­ся — и ле­жит, сжи­ма­ет­ся. И ритм не тот, и темп не в такт, и в ка­ж­дой пау­зе ан­тракт.
Так чем же, ду­мал, хо­ро­ша? Долж­но же что-то ис­ку­шать. Быть мо­жет…  ко­жа?.. Глаз­ки? Уш­ки?.. Что уш­ки! Как две ро­зо­вые суш­ки. И ко­жа как ва­ре­ная лап­ша. И глаз­ки, я ска­зал бы, ры­бьи. Щу­чьи. А пре­лесть — есть, ко­то­рою из­му­чен. Не смог при­ду­мать кра­со­ту, уви­деть поп­ку див­но-слад­кую или еще что аде­кеват­ное.
И мне опять бы­ва­ло стыд­но, и страш­но, за се­бя обид­но:  что за ночь боль­ше раза-двух не стал я с нею ми­ло­вать­ся, — так, чтоб за­хва­ты­ва­ло дух. Уже я на­чал из­ви­нять­ся. Уже не стал я пять-шесть раз, и так, чтоб ка­ж­дый этот раз во мне вдруг ра­зум, вспых­нув, гас.
Воз­мож­но, не­из­вест­но чем ма­ня, лишь этим  и ма­ни­ла так, пле­ня. Воз­мож­но, тем и  на­сла­ж­да­ла — что ни­че­го не ожи­да­ла. Ис­кус­ни­ца? Как по­учал Ови­дий, а он не­ма­ло жен­щин пе­ре­ви­дел: "Жен­щи­на к позд­ним го­дам ста­но­вит­ся мно­го ис­кус­ней: опыт учит ее, опыт, на­став­ник ис­кусств".
Она и ста­ту­сом не вос­хи­ща­лась, лишь но­го­точ­ком при­ка­са­лась.

  * * *  "По­ло­вой ор­ган — это как раз та часть, ко­то­рая уро­ду­ет муж­ское те­ло и са­мо­му муж­чи­не ка­жет­ся чем-то без­образ­ным; по­это­му скульп­то­ры так час­то при­кры­ва­ют его акан­то­вым или фи­го­вым лис­том". (О. Вей­нин­гер). Я не согласен с этой максимой, с такой лукавой давней классикой. При статусе своем, не столь уж крупном, Приапа уважаю, но не скульптор.
             Го­бо­ем пел гу­дя­щий ста­тус, он всё имел, че­го же­ла­лось.
             "Он фан­та­сти­чен!", го­во­ри­ла, вво­дя, рос­кош­ная Люд­ми­ла.
 "Он так кра­сив, что про­сто стра­шен!" мог­ла ска­зать, ча­ру­ясь, Саша; и ухом, пом­ню, при­ло­жи­лась, "по­ет, гу­дит он" по­ра­зи­лась. Она и куд­ри рас­пус­ка­ла, над ним, ка­чала, ще­ко­та­ла. Те пышно-рыженькие кудри — мешали вглядываться в груди, она нарочно так мотала.
            А та Ок­са­на, про­дав­щи­ца, не то­ро­пи­лась уто­мить­ся, лю­би­ла в пер­сях зажимать, рит­мич­но тис­кать, на­блю­дать, "о то­же смот­рит!" убе­ж­да­ла, и лишь по­том слег­ка ку­са­ла, все го­ря­чей в не­го ды­ша­ла, и спер­му, не сглот­нув, вк­ша­ла, по­сколь­ку "слад­кая та­кая", "как на­стоя­щее ка­као".
Не ви­дя кра­со­ты в нем див­ной, ошиб­ся Фрейд!", — при­зна­ла Ди­на, — на­ук ка­ких-то кан­ди­дат­ка.
Да и дру­гая, ас­пи­рант­ка, глу­бо­ко­мыс­лен­ная Жан­ка, ей вто­ри­ла, ис­кус­ст­во­вед­ка, ска­зав: "Все ис­тин­ное ред­ко!".

"Ес­ли жен­щи­на об­на­ру­жи­ва­ет на­уч­ные склон­но­сти, то обык­но­вен­но в ее по­ло­вой сис­те­ме что-ни­будь не в по­ряд­ке".( Ф. Ниц­ше. Афо­риз­мы).  Не глупо ли нас Ницше назидал? И многих ли он, гений, познавал?
Да и Б. К. тот убе­ж­дал: что жен­щи­ны, "гры­зу­щие нау­ки", обыч­но сек­су­аль­но-по­ст­ны, с  ду­шой  "осен­ней слабой му­хи", к веселой страсти непригодны, всегда настроены куснуть и уползти куда-нибудь.
Ошибочка! На все спо­соб­ны! Вспуг­нуть их нуж­но, раз­бу­дить. Раз­лить ли­ри­че­ский ме­док, та­кой, чтоб вздрог­нул хо­бо­ток, за кры­лыш­ки хмельные  прихва­тить. Поднять и удержать стараться, и любоваться, любоваться. Держать, не сразу отпустить. Кружить начнут спеша, кружить. Влюб­лять поспешно и влюбляться, все либеральней  улыбаться, по­рыв люб­ви изо­бра­жать и жарко-летней страсти ждать.

  * * *  Все жен­щи­ны спо­соб­ны стар­то­вать.
Не все спо­соб­ны тре­пе­тать, по­тре­пе­тать, дот­ре­пе­тать, сги­бать се­бя и раз­ги­бать, пе­ре­ги­бать и вы­ги­бать, усерд­ст­во­вать и тре­пы­хать­ся, дро­жать и вспых­нуть, со­дро­гать­ся, в ор­газ­ме вос­си­ять и за­ми­рать. Ко­му-то, в стар­те, увер­тю­ра — пре­дел, же­лан­ная куль­ту­ра, а кто-то, не взо­рвав­шись па­ру  раз, при­хо­дит в ярость, щу­ря глаз, замк­нуть­ся мо­жет транс­цен­дент­но или, лег­ко, ин­тел­ли­гент­но, за­пасть в мо­ра­ли­за­тор­ский экс­таз.

Вот Эм­ма, пом­ню, го­во­ри­ла: "Ты эго­цен­трик для стра­ны, с за­да­ни­ем от са­та­ны". Она, при всей сво­ей уче­но­сти, од­но и то же мне твер­ди­ла: "Я вы­ше всей тво­ей по­роч­но­сти!". И толь­ко сбоку  быть лю­би­ла.
Как го­во­ри­ла, пом­ню, Таня: "Ты всю мою ду­хов­ность ис­по­га­нил! Хочу спокойно, ровно, лежа, а ты, Прытков, прыгун безбожный!".
Такая же миссионерка, ее подружка, леди-Лерка, когда крутил ее, оргазмя, могла гобоя звук прервать, не уставала укорять: что я спешу "испортить  праздник", что я "животное тупое", ложилась с видимой тоскою: чтоб лежа продолженья ждать, приотвернувшись от гобоя.
 
* * * Палитра соучастия в процессе, в безличном для кого-то сексе, серчающих сквозь розвые слюнки, еще не собрана под кисточки, но Генри Миллер или Гунькин --  уже заметные шерстиночки.*/

 * * * Мне это нра­вит­ся: хва­лу им воз­да­вать, в те­ат­ре об­ра­зов ин­тим­но пре­бы­вать, со­сре­до­то­чить­ся на ра­до­стях, на их вол­ную­щих мо­мен­тах, не­за­бы­вае­мых фраг­мен­тах, и за­бы­вать о всех пре­врат­но­стях.
Что лучшего есть в этой сфере, вращаемой сквозь время Чаровеем?
Ведь толь­ко в луч­шем зре­ет ис­тин­ность, пло­дом, сияю­щим сквозь ис­крен­ность. Все эти празд­ни­ки, за­ба­вы, на­пол­нен­ные чет­ким смыс­лом, мне нра­вят­ся, как гу­ма­ни­сту, в про­зрач­но­сти без­ли­кой яви, — за че­ло­веч­ность мной лю­би­мы, как пер­во­здан­ные кар­ти­ны.
В те дни и родилось признание, душевное, универсальное, для здравомыслов безыдейное, но и бесспорно  чаровейное Я всем, все­рь­ез, без плу­тов­ст­ва, в ми­ну­ты зри­мо­го срод­ст­ва, шеп­тал вол­шеб­ные сло­ва:

Ты — вид­ная, ты — ап­пе­тит­ная… 
Не воз­же­лать те­бя — бе­зу­мие.
За­бу­дем день, пред­ста­вим пол­но­лу­ние
и древность мира первобытную.

Над на­ми не­бо­сво­да яма,
нам не­по­нят­ная, без­дон­ная,
с не­уз­на­вае­мы­ми звез­да­ми.
Ты Евой для ме­ня, Ада­ма!
---------------
*/А. Прытков имеет ввиду жуткие для моралистов книги Г. Миллера («Тропик Рака») и Сергея Гунькина  («Оскорбление сексом. Глумливая повесть», Воронеж, 1996.). Эн Руст.


Люб­лю, се­бя не по­ни­мая,
твою из­гиб­чи­вость вле­ку­щую,
твою улыб­чи­вость зо­ву­щую,
твои ус­та — про­хла­ду рая…
Я слов­но  таю — и  сго­раю.

Ты — юная, ты — вез­де­су­щая…
Гря­ду­щий мир мы на­чи­на­ем!

* * *   Они все были незамужними, а незамужние, известно, всегда заметно интересней, в них расширяются окружности (без огрузнения округлостей), и сохраняется стремление к саморазвитию в томлении, и ясный ум, и кругозор, нет стен граничащих простор, зато и блеск-сияние в огранке как фионита или бриллианта.

* * * Воз­мож­но, я и оши­ба­юсь, их пе­ре­пу­тав име­на, но я же смысл за­по­ми­нал, яв­ле­ния­ми ос­ве­жа­ясь, — я сущ­ность смыс­ла рас­кры­вал, ни от ко­го  не от­чу­ж­да­ясь. Фе­но­ме­ны со­пос­тав­лял. А что касаемо моралей — я не подвержен, не ментален.

  Мораль ведет к абстрагированию и несправедливости. Она порождает фанатизм и ослепление. Праведник должен рубить головы всем остальным. Мораль разрубает пополам, разделяет, истощает. Нужно держаться от нее подальше, согласиться быть судимым, но не судить. Со всем соглашаться, превыше всего ставить единство. А. Камю. Записные книжки.

               

* * * Чи­та­тель, склон­ный к экс­пер­ти­зе, — не в вы­ра­же­ния вни­каю­щий, а по­до­п­ле­ки при­ме­чаю­щий, — узреет, полагаю, кри­зис, у ав­то­ра, а то и по­ра­же­ние  на по­при­ще сти­хо­сло­же­ния: в ко­то­ром слиш­ком не­за­ви­сим, а за­од­но и от­тор­же­ние, свое, от воль­но­стей втор­же­ния в ин­тим­ный мир те­ло­дви­же­ния: опять, мол, си­си да пи­пи­си, за чьим-то фал­ло­сом  сле­же­ние. По­ду­мать мо­жет, что для ав­то­ра, да и для ав­то­ров та­ких, долж­на быть ка­ра: класть под трак­то­ры, да­вить их, нрав­ст­вен­но сле­пых, да­ле­ких от за­дач оте­че­ст­ва в сво­ей про­за­пад­ной бес­печ­но­сти.
Не­мно­го их, та­ких меч­та­те­лей, но и не­мно­гое все­вла­ст­но: ко­гда, ок­реп­нув со­зи­да­тель­но, оно, от­вет­ст­вен­но-ка­ра­тель­но, ве­дет на крест под  фла­гом крас­ным. 

         
Но толь­ко стра­ст­ное пре­крас­но
В те­бе, мгно­вен­ный че­ло­век!
 В. Брю­сов

Все на­ши встре­чи вер­си­он­ны, по звезд­но­му пре­цес­си­он­ны, в мо­мен­тах ли, в вос­по­ми­на­ни­ях о них, и мы не зна­ем: в чем же суть-то их.
Срод­ни им, без со­мне­ния, тот стих, ко­то­рый ис­кре­нен и чес­тен нам, и, все же, — по­эзия — и та, и та не мо­жет — быть точ­ной, сущ­ность встре­чи об­рес­ти, цветком наглядным расцвести. Зачем же большего желать? Да и должна ли эта сущность иметь моральную созвучность и в чем-то постоянно убеждать?
Все встречи знаковы, не избежать, и бесполезно: углубляться в их скрытый смысл. Полезней — улыбаться, благодарить судьбу за то, что не оставила пустот. Жизнь шире наших представлений, когда живешь среди явлений, и   лишь одно мне сутью стало:  что помнится о встречах мало.

 И стран­но мне: что в сфе­ре стра­ст­но­сти — нет здравости, доступной ясности, нау­ки нет в люб­ви к гу­ман­но­сти, — мо­ра­ли­те ца­рит о лич­но­сти, о здра­во­мыс­лии, прак­тич­но­сти. Кар­ти­ны, серд­цу до­ро­гие, для мо­ра­ли­стов — блажь бес­печ­но­сти, а мы, та­кие-рас­ся­кие, — мы ду­ра­ки и как вра­ги им.  Да, стран­но: что не чув­ст­ву­ют  кар­тин, сви­де­тельств об­ще­че­ло­веч­но­сти; что эро­тизм им слов­но б эго­тизм; что  да­ле­ки от пер­во­здан­но­стей и ви­дят в них — од­ни лишь стран­но­сти или раз­врат­ней­шие яв­но­сти. О гу­ма­ни­сти­ке  тол­ку­ют, пе­ре­кли­ка­ют­ся, ку­ку­ют, а лес — шу­мит, без них рас­тет, по­ет, врас­тая в  не­бо­свод. Своими смыслами живет: безмерными, сквозь них влекущими, системными от Всемогущего…

               

СМЫСЛЫ ИЗ ПАКЕТИКА

Он ма­лень­кий ку­пил па­ке­тик,
а в том па­ке­ти­ке его —
жи­вых цвет­ков си­ял бу­ке­тик,
те­п­ло сия­ния тек­ло.

Вот мне бы так, ус­пел по­ду­мать,
по­удив­лять, по­ве­рив в сны...
Он мол­ча мне па­ке­тик су­нул,
ис­чез тот сра­зу, вме­сте с Ним.
  * * *      Вся жизнь, по су­ти, Райский Сад.       
В нем яб­ло­ки  вле­ку­щие ви­сят.
А ес­ли гля­нет кто, со­рвет,
ре­шив, что вот оно, свое,
и, так ли, эдак ли вку­сит, —
оно опять над ним ви­сит.
Ни­кто не мо­жет его съесть,
                по­это­му оно и есть! 


Лю­бить ли, лю­бо­вать­ся, вос­пе­вать — дос­туп­ней, чем идею по­едать. Надкушено и съедено взаглот, оно опять —  соблазн и озаренье. Не продолжение,  а тот же самый плод, что розовел на рубеже творенья. Ликует то же празднество в крови, и от росы мерцают те же чащи.  Все минет, но вовек непреходяща вселенская мистерия любви. */

Чем выше скорость личной жизни, тем Дивный Сад вокруг безвидней. Не бог из­гнал нас из Эде­ма, а вы­бор наш, сло­жив­ший­ся как те­ма ис­то­рии гре­хо­па­де­ния, в ко­то­рой бла­го­дать уте­ря­на.
             Была ли эта благодать — никто не может разгадать. Кому-то важно: что была  и что осталась — кабала. А мне вот кажется, в начале — родился тяжкий Дух Печали, ежемгновенности увиденная мрачность. Пещеры царство, коммунячность… 
Мечта там родилась о райской дали, о ней молчали, изредка мычали, но и восстали, вызов прокричали, который  творчеством назвали.
И все-таки: мифический Эдем — останется среди привычных тем. Уютней так: не проникать, сквозь неизвестность, в благодать.

Бог со­тво­рил нас, не­со­мнен­но,
и от­дох­нуть ре­шил, по­спать.
За­снув­ши, умер он мгно­вен­но,
ос­та­вив нас в се­бе его ис­кать.

 * * * И ро­зы в том са­ду рас­тут. Кто лю­бит их — к бла­жен­ст­ву бли­зок. Он сло­во це­нит, ме­та­фи­зик. Они и в нем сквозь ритм цве­тут, в честь скром­ниц или ода­ли­сок.
Жизнь ро­за­ми оз­ву­чен­но по­ет, но и сверх смы­слов бла­го­стью жи­вет. В хорошем тексте, пусть бульварном, все розы пахнут профессионально.

Зрю па­фос­ские ро­зы…  Мне го­во­рят: “Это — жа­бы”.
От слад­ко­вею­щих роз прочь с омер­зень­ем бе­гу.

Зрю — без­образ­ная жа­ба си­дит под лу­ной на до­ро­ге.
“Ро­за”,— мне го­во­рят: жа­бу при­жал я к гру­ди.
                Ан­д­рей Бе­лый, 1915
___________________________
*/ "Яб­ло­ко оз­на­ча­ет це­ло­ст­ность, сим­вол же­ла­ний или по­твор­ст­ва этим же­ла­ни­ям. Пре­ду­пре­ж­де­ние не вку­шать за­прет­ный плод — пре­дос­те­ре­же­ние от ги­пер­тро­фии ма­те­ри­аль­ных же­ла­ний. Ин­тел­лект, жа­ж­да по­зна­ния, как по­ла­гал Ниц­ше, яв­ля­ет­ся един­ст­вен­ной про­ме­жу­точ­ной зо­ной ме­ж­ду зем­ным же­ла­ни­ем и чис­той ду­хов­но­стью". (43) 

 

"Че­ло­век слы­шит  не сло­ва. Че­ло­век слы­шит не  фо­не­мы. Че­ло­век слы­шит зву­ки". (П. Нор­тон, Дж. Гуд­манн).
Вся жизнь, по су­ти, Звучный Сад, да­на на ра­дость для ус­лад, на языке, нам неизвестном, да­ро­ва­на все­вла­ст­ным тек­стом, че­рез про­ек­цию ци­тат.

Мол­чат гроб­ни­цы, му­мии и кос­ти, —
Лишь сло­ву жизнь да­на:
Из древ­ней тьмы, на ми­ро­вом по­гос­те,
Зву­чат лишь Пись­ме­на.
И нет у нас ино­го дос­то­я­нья!
Умей­те же бе­речь,
Хоть в ме­ру сил, в дни  зло­бы и стра­да­нья,
Наш дар бес­смерт­ный — речь.
                И. Бу­нин. "Сло­во".

Обиль­ны пло­до­нос­ные са­ды…
Жизнь яб­лоч­на  сквозь жен­щин мо­ло­дых. Их цен­ность ве­ко­веч­на, пла­не­тар­на, и мы влюб­ля­ем­ся в них, раз­ных, в та­лант­ли­вых, за­нуд­ных и без­дар­ных, в стер­воз­ных, рав­но­душ­ных или злых, кра­си­вых и не­взрач­нень­ких, вуль­гар­ных. В них жиз­нен­ность эс­те­ти­кой стру­ит­ся  во всей па­лит­ре зла, до­б­ра, в них  ма­гия гу­ман­но­сти рез­вит­ся как твор­че­ст­во, со­твор­че­ст­ва иг­ра.
Ска­жу и боль­ше. Че­рез них — мы ге­до­низ­мом из­жи­ва­ем им­пер­со­наль­ный гу­ма­низм, его без­личность раз­ру­ша­ем, без­вин­ную про­фес­сор­ским умам.
Влюб­лен­ность или ув­ле­чен­ность — пре­крас­ней, чем над­мен­ная уче­ность и охи-ахи мо­ра­ли­стов, на суд об­ще­ст­вен­но­сти бы­ст­рых. Им не по­нять, что жизнь пе­ст­ра, и ши­ро­ка, про­сто­ром ла­ко­ма; что нет де­ревь­ев оди­на­ко­вых, своя у ка­ж­до­го судь­ба и кра­со­та не для ко­ст­ра, свой путь и опыт охо-ахо­вый.

 * * * Среди девиц, весьма рациональных, есть памятные мне концептуально, желавшие критиковать, противоречить, что-то доказать. 
 

  …ВИКА

  "Ко­гда лю­бовь эс­те­ти­че­ская "за­жи­га­ет" лю­бовь су­ще­ст­во­ва­ния, то страсть в ка­че­ст­ве си­лы ди­на­ми­че­ской бу­дет иметь сво­ей пер­вой це­лью об­ла­да­ние кра­со­той, т. е. бу­дет иметь цель в се­бе про­ти­во­ре­чи­вую, а по­то­му, соб­ст­вен­но, не­дос­ти­жи­мую и да­же бес­смыс­лен­ную". (С. Н. Рус­та­но­вич. 41).

                При всем та­ком, на фо­не ра­до­стей, есть и во мне та­кие сла­бо­сти, быть мо­жет, в чем-то и ли­рич­ные, но скрыт­ные, су­гу­бо лич­ные, в ко­то­рых только  Вике при­зна­вал­ся, — не по­то­му ль, ос­лаб­нув с ней, рас­стал­ся.

    — …"На­гая де­ва сни­лась мне —
вос­точ­ных пре­лес­тей из­бы­ток,
но, от­вер­нув­шись, буд­то не умел
про­честь я этот древ­ний сви­ток,
я горь­ко ду­мал: что я мог?
Ужель опять удел по­эта —
спле­те­нье рук, спле­те­нье ног
и миг прон­заю­ще­го све­та?
Шеп­тал я: Жен­щи­на, за­чем
во имя вспыш­ки, не во имя?..
И свет со­чил­ся из очей
сле­за­ми дет­ски­ми мои­ми".
— Сти­хи — не ва­ши?
— Нет. Из Пан­чен­ко. Не юно­ша сти­хи сла­гал, — по­эт не­ма­ло жен­щин знал. В сти­хах есть стра­сти от­кро­ве­ние.
— Есть го­речь серд­ца, есть за­тме­ние — от сек­са, раз уж сле­зы ка­па­ли. Воз­мож­но, что и вы по­пла­ка­ли, ко­гда из­быт­ком впе­чат­ля­лись или не удов­ле­тво­ря­лись.
— В сти­хах — иные, Ви­ка, звуч­но­сти. Не фак­ты в них по­ют, а сущ­но­сти, ин­тен­ция и эк­зи­стен­ция, их чут­кость, об­щее све­че­ние, ре­ли­ги­оз­ное в зна­че­нии, а все иное – для эссенции, в события перемещение.
— Еще, воз­мож­но, — им­по­тен­ция. Стра­даль­че­ст­во и эло­к­вен­ция, — ска­за­ла Вика  по­учи­тель­но, — а это всем вам огор­чи­тель­но. Страх за лю­бовь. За сла­бую эрек­цию… Так что ж долж­на вам жен­щи­на явить? Ка­кую сде­лать вам инъ­ек­цию, чтоб уто­лить, не про­сле­зить и пус­то­той не уди­вить? В тот час, ко­гда про­шел се­анс, ко­гда ис­чез­ли сли­пы-кли­пы, ко­гда за­тих­ли вскли­ки, всхри­пы, — ни­что она для мно­гих вас. По­этому и сле­зы, всхли­пы. К се­бе воз­вы­шен­ная жа­лость. Или пе­чаль­ность на­по­каз. Не жен­щи­ной ду­ша опус­то­ша­лась.
— Лишь че­рез жен­щи­ну ду­ша моя спа­са­лась, не гиб­ла, ка­п­лей солн­ца раз­го­ра­лась.
— Не ве­рю. Вы — не от­кро­вен­ны. Вы за­вы­шае­тесь без­мер­но.
— Я жен­щи­ну — под­ру­гой ви­жу вер­ной,
не­су­щей мне по ле­дя­ной ро­се 
доб­ро и свет в гла­зах сво­их бес­сон­ных.
И час­то — я бе­гу за ней во сне,
те­ряю след,
и сы­плет­ся над по­лем чер­ный снег,
 мерк­нет солн­це.
В той тьме, — ко­гда ис­хо­да нет! —
она мне воз­вра­ща­ет лет­ний свет,
и раз­дви­га­ет тра­вы, и сме­ет­ся,
бле­стит, бле­стят гла­за.
Под­ро­ст­ком я к ее коленям,
те­п­лом их за­ды­ха­ясь, льну…
— Под­ро­ст­ком… маль­чи­ком… Смеш­но! Да как вам в го­ло­ву при­шло — се­бя пред­ста­вить в этой ро­ли, та­ким ли­ри­че­ским ге­ро­ем! Не ви­жу вас  в лу­гах, за трав­кой. Сти­хи  ну­ж­да­ют­ся в по­прав­ках.
 — Не в трав­ке де­ло, а в на­строе. Я ви­жу в нем ее  та­кой. А сам —нис­коль­ко не ге­рой. Ге­рои-то — в ли­те­ра­ту­ре, а я жи­ву — в сво­ей куль­ту­ре.
— И все-та­ки вы там… смеш­ной. Да и она, за той тра­вой, хо­лод­ной и гус­той, сы­рой, сме­ет­ся, спря­тав­шись за­чем-то. Всю ночь си­де­ла не­за­мет­но, жда­ла вас, этот ваш на­строй.
— Так бес­по­щад­но вы. Так плос­ко.
— Вы не нуж­ны ей там, под­ро­ст­ком. Да и не мо­жет быть те­п­ло, в но­гах ее озяб­ших, мок­рых. Воз­мож­но: слиш­ком оди­но­ка. Воз­мож­но, что се­бе на­зло она си­дит там и дро­жит, и ждет, чтоб сол­ныш­ко взош­ло и яви­тесь вы к ней, пи­ит. Но ей — опять не по­вез­ло. Вас быть там, Леша, не мог­ло. Вы про­хла­ж­да­лись в это вре­мя, на тех хол­мах, у Ча­ро­вея.
Я  рас­хо­тел ее же­лать. Я  пе­ре­стал  сквозь  снег  бе­жать.
Но и успел в те дни признать:
— Ты — вид­ная, ты — ап­пе­тит­ная. Не воз­же­лать те­бя — бе­зу­мие. За­бу­дем день, пред­ста­вим пол­но­лу­ние и древ­ность ми­ра пер­во­быт­ную. Над на­ми не­бо­сво­да яма, нам не­по­нят­ная, без­дон­ная, с не­уз­на­вае­мы­ми звез­да­ми. Ты Евой для ме­ня, Ада­ма. Люб­лю, се­бя не по­ни­мая, твою из­гиб­чи­вость вле­ку­щую, твою улыб­чи­вость зо­ву­щую, твои ус­та — про­хла­ду рая. Я слов­но б таю — и  сго­раю. Ты — юная, ты — вез­де­су­щая. Гря­ду­щий мир мы, Вика, на­чи­на­ем!
— Не начинаем, а печалим! — сказала Вика, обнимая. — Так и живем, — сказала философски, ложась, себя предоставляя, с улыбчивостью доброй через слезки.

 …ЗОЕЧКА

  "Са­мым чу­дес­ным, веч­ным фе­но­ме­ном вы­сту­па­ет соб­ст­вен­ное бы­тие че­ло­ве­ка. Ве­ли­чай­шей тай­ной яв­ля­ет­ся че­ло­век для са­мо­го се­бя. Ми­ро­вая ис­то­рия в дей­ст­ви­тель­но­сти сво­ей есть бес­ко­неч­ный про­цесс рас­кры­тия этой тай­ны". (Но­ва­лис). С Но­ва­ли­сом нель­зя не со­гла­сить­ся. Но ес­ли мыс­лью ни­же опус­тить­ся, то и от­дель­ные субъ­ек­ты  вле­кут за­гад­кой как объ­ек­ты: когда в них ничего — и все, или когда ни то, ни се.
Есть пер­со­на­жи: чуть под­ру­жишь­ся, ед­ва нач­нешь их вос­хва­лять, — спо­соб­ны с ред­ким чут­ким му­же­ст­вом хва­лу упор­но от­вер­гать  или счи­тать ее со­мни­тель­ной, пус­той, ни­чем не впе­чат­ли­тель­ной. Они на­по­ри­сто куль­тур­ны и в реф­лек­сив­но­сти за­нуд­ны. Влюб­лять та­ких, столь ум­нень­ких, пре­ле­ст­ных, — за­нят­но, но не так уж ин­те­рес­но, да и не ка­жет­ся воз­мож­ным:  они все­ля­ют дух тре­вож­ный, ста­ра­ешь­ся пошире их понять, таких душевных и духовно сложных, се­бя при этом за­те­нять. Всесильный светозвучный Эрос — не толь­ко чув­ст­вен­ная рез­вость. Не­ма­ло быть долж­но по­ли­тик в его со­твор­че­ской па­лит­ре. Есть хит­ро­сти, есть раз­ви­тость по­ли­ти­ки — спо­соб­ность к своеволь­ной са­мо­кри­ти­ке. Здесь жен­щи­на — не толь­ко как шпи­он­ка, а мир ду­ши, вле­ку­щий, тон­кий. Не сра­зу на­чи­на­ешь по­ни­мать — вле­че­ние те­бя пе­ре­иг­рать. А ес­ли вник и осоз­нал, то и не зря по­на­блю­дал.
             
К молодой девушке я всегда приближаюсь с каким;то внутренним трепетом… сердце бьется… я чувствую, какая вечная сила вложена в ее существо. Перед замужней женщиной я ничего подобного не ощущаю. Слабый искусственный отпор с ее стороны не имеет ровно никакого значения в эстетическом смысле.
 С. Киркегор

Лю­ди, зна­ко­мясь, раз­вед­ку ве­дут и о се­бе упои­тель­но врут, ис­крен­ность серд­ца им ка­жет­ся лож­ной, не­пред­ста­ви­мой и не­воз­мож­ной. Зоечка та — не та­кой по­ка­за­лась, ра­ду­ши­ем ис­крен­но­сти вы­яв­ля­лась.
Была на редкость креативной, умна не по годам, паллиативной. От дефензивности спасаясь, натурой самопознавалась. О жен­щи­нах, я пом­ню, рас­су­ж­да­ла, весь­ма упор­но осу­ж­да­ла.
  —…Все де­вуш­ки по ви­ду со­вер­шен­ны. Ну, все не все, а все-та­ки — поч­ти. Так смот­рят­ся. Про­ник­но­вен­но. Вам ка­жет­ся: цве­сти им и цве­сти. А  сходитесь — опять пе­сок в гор­сти, или ми­раж, ко­то­рый не спа­сти. Суть жен­щин всех — в де­ви­че­ст­ве яв­ля­ет­ся:  ко­гда они сме­ют­ся над пар­ня­ми, хи­хи­ка­ют и глаз­ка­ми лу­ка­вят­ся. Взрос­ле­ют — и опять иг­ра­ют с ва­ми. Рез­вуш­ки и вос­труш­ки, хо­хо­туш­ки, дур­нуш­ки и про­стуш­ки, потаскушки, они го­то­вят вам — ло­вуш­ки, для присушки! Я ду­ма­ла об этом и не раз, о кра­со­те, жи­ву­щей на­по­каз. Мне ка­жет­ся, что в них, поч­ти во всех, есть не­что, что все­гда все­го по­верх. Без­дон­ная и  фо­но­вая лжи­вость, не­уто­ли­мый тай­ный фей­ер­верк сре­ди осоз­нан­ных утех, или сквозь сле­зы или смех.
— А ум, а гра­ция, пле­няю­щая  жи­вость…
— Пси­хо-эрек­ция из­ли­шеств. Свой дух вы пе­ре­но­си­те на них, не­уз­на­вае­мо дру­гих. Ре­ак­ция! Про­ек­ция та­кая… от вас, муж­чин, без­дум­но по­ло­вая. При­ять ваш мир, не соз­на­вая, — лег­ко нам, Леша. Ор­га­нич­но. Ли­рич­но или дра­ма­тич­но, за­быв­чи­во в от­вет пы­лая, мы лжем, се­бя не пре­зи­рая. Вот раз­ве вы спо­соб­ны, че­рез си­лу, быть неж­ным, роб­ким или крот­ким, кра­си­вым или не­кра­си­вым, крас­неть, сме­ять­ся или пла­кать? Ка­зать­ся редкою на­ход­кой, уте­ноч­ком не­сча­ст­ным кря­кать, пуг­ли­вым ля­гу­шон­ком ква­кать и вдруг, от­верг­нув, кар­кать, гав­кать. А по­ка­зать­ся вер­ным  и  по­слуш­ным?
— Нет. Че­рез си­лу — не смо­гу. Я, в  этом смыс­ле, ред­ко лгу.
— А жен­щи­на — спо­соб­на, ес­ли нуж­но. Ил­лю­зию уме­ет  соз­да­вать и впе­чат­лять не­от­ра­зи­мо. Си­деть, ле­жать, вста­вать кар­тин­но, сму­щать­ся яко­бы, взды­хать. Вли­ять об­ман­но и глу­бин­но. Пре­крас­ной ви­деть­ся. Лю­би­мой. Хо­дить не­сча­ст­ною по­ход­кой, ка­зать­ся глу­пень­кой си­рот­кой и со­блаз­ни­тель­ной урод­кой. А ес­ли нуж­но от­вра­тить, то может и на­ту­рой уди­вить: пред­стать ни­чтож­ною ско­ти­ной, идей­ной ду­рой не­тер­пи­мой, вне­зап­ной  хам­кой и на­хал­кой, ко­то­рую, не то что бы убить, но да­же  бро­сить-то не жал­ко. В постель ложится  в бигуди, намазанной маслястым кремом, при этом требует любви, ответной, тесной, беспроблемной. И бла­го­дар­но­сти у них нет ни­ко­гда. Есть ты­щи слу­ча­ев, ко­гда, все луч­шее за­быв и все за­бо­ты, ухо­дят жен­щи­ны  не в ни­ку­да, а в по­иск  жертв сво­ей при­ро­ды.
— Так пря­мо, так од­но­сто­рон­не — и при­ни­жать­ся, и ви­нить… То­гда, — что ж ос­та­ет­ся, кро­ме…
 — Роль на­шей кра­со­ты — пле­нять, пле­нить. Мо­гу и все­сто­рон­не объ­яс­нить. Те  жен­щи­ны, а их все боль­ше ста­ло, не соз­да­ют, как вы, тех идеа­лов, ко­то­рые б боя­лись  ос­к­вер­нить, на­ру­шить дей­ст­ви­ем, при­кос­но­вень­ем, ли­шив се­бя чу­дес­но­го  мгно­ве­нья. За рам­ка­ми, за те­ма­ми  ис­кус­ст­ва — им не­дос­туп­ны  пла­то­ни­че­ские чув­ст­ва. Им ну­жен секс, все­гда же­лан­ный, все­гда, как прин­цип, дол­го­ждан­ный. Они, в ду­ше, — не эро­тич­ны. Они — без­лич­но-праг­ма­тич­ны и за­та­ен­но кро­во­жад­ны, и мсти­тель­ны, и бес­по­щад­ны. Их жизнь на­строе­на пуб­лич­но, — хо­дить  сце­нич­но и пла­стич­но, уметь по­рас­су­ж­дать ра­зум­но, явить­ся  ред­кой биз­нес-ву­мен, ка­зать­ся ис­крен­не скеп­тич­ной, тра­гич­ной, глу­бо­ко мис­тич­ной. Дер­жась ис­кус­но-не­под­куп­но и бе­зы­скус­но-не­при­ступ­но, яв­ля­ясь как пре­крас­ные мар­ки­зы, — поч­ти все  жен­щи­ны ак­три­сы, — под­ли­зы, ли­сы или ки­сы, влюб­лен­ные в свои ка­при­зы. Хо­тят вну­шать­ся ре­цеп­тив­но, и вы нуж­ны им — как  нар­цис­сы, го­то­вые ос­ла­бить, по­ко­рить, ак­тив­но, ини­циа­тив­но — из ни­че­го их со­тво­рить. Ко­гда они пре­крас­но оде­ва­ют­ся, то это зна­чит: воз­бу­ж­да­ют­ся, хо­тят вни­ма­ние при­влечь и воз­бу­ж­дать, прель­стить, зав­лечь. Ни вре­ме­ни не жал­ко им, ни де­нег, — эф­фект им ва­жен, а не цен­ник. Им нуж­но по­сто­ян­но  воз­бу­ж­дать­ся. Не за­ме­ча­ли?
— Мож­но по­ра­жать­ся: на­сколь­ко на­блю­да­тель­ны вы здесь. Да, это так. Но и совсем не странно: что ваше либидо — до смерти постоянно.
— Нам воз­бу­ж­де­ние — как пси­хо-лесть. Мы — и пре­крас­ны, и  опас­ны. При­род­но и ду­хов­но — лож­ны. По­это­му-то и не­сча­ст­ны, так час­то… Леша! Мы — нич-тож-ны.
— У жен­щи­ны, дос­той­ной бы­тия, есть цель­ность, не од­ни ее края. Для мно­гих  вы­ход есть. Се­мья! Есть и сча­ст­ли­вость от де­ти­шек.
— Они в судь­бе мо­ей — из­ли­шек. За­чем им в свет яв­лять­ся чер­ный, ко­гда мы са­ми так ник­чем­ны. Ро­жать за­ве­до­мо не­сча­ст­ных, в стра­не бес­со­ве­ст­ной, опас­ной. Се­мья в ней — миф и виз­гот­ня, са­диз­ма  ру­гот­ня, грыз­ня. При­выч­ный ри­ту­ал по­сте­ли, и не­на­висть сквозь ше­пот­ные тре­ли. От­вет­ст­вен­ность — не в том, чтоб на­гру­зить­ся и жить по дол­гу, тя­го­тясь, а в том — чтоб по­на­прас­ну не гру­зить­ся, осоз­нан­ней уви­деть с жиз­нью связь. Не вый­ти нам за гра­ни ес­те­ст­ва. Спро­си­те жен­щи­ну: что для нее есть "я"? Она опе­шит, — не пой­мет в чем де­ло. Она пред­ста­вит, Леша, те­ло, и  об­раз свой, свое ли­цо. Как вы­гля­дит. Как вы­гля­деть хо­те­ла. Вы ей по­ка­же­тесь — глуп­цом, на­ив­ным стран­ным хит­ре­цом, но уж ни­как не же­реб­цом. Мне, Леша, ка­жет­ся, что стра­ст­ный акт — для жен­щи­ны — един­ст­вен­ное бла­го. Те­атр с уча­сти­ем, а не ан­тракт. На­де­ж­да с ожи­да­ни­ем ан­шла­га. А дет­ки и лю­бовь, ус­пеш­ный брак, — шаж­ки по жиз­ни… сре­ди мра­ка…
— Та­кая ме­ра?
— Ме­ра — ша­га. А смысл люб­ви, — без по­ло­во­го ак­та, с со­бой, с лю­бов­ни­ком ли, с му­жем, — им не­по­ня­тен и не ну­жен. Без ак­тов жизнь — не воз­вы­ша­ет, а му­ча­ет, бес­си­ли­ем сжи­ма­ет. И в са­мой за­уряд­ной жен­щи­не, и в кра­со­те пре­крас­ной да­мы, та­ит­ся ком­плекс по­ра­жен­че­ст­ва без нор­мы  удо­воль­ст­вий с ва­ми. Тру­дя­ги вы или ку­ми­ры, все жен­щи­ны для вас — вам­пи­ры. Пси­хи­че­скую кровь  со­сут. И толь­ко вне се­мьи пор­ха­ют и ос­ве­жа­ют вас, ле­та­ют, кра­сою оду­хо­тво­ря­ют, в сво­бо­де чув­ст­ву­ют кра­су. И уж осо­бен­но-то — стер­вы. Пре­тят мне, дей­ст­ву­ют на нер­вы. Уметь тер­зать и уби­вать с доб­ро­же­ла­тель­ной улыб­кою, мо­лить­ся и на ближ­не­го пле­вать, — дос­то­ин­ст­во у них, по­ли­ти­ка. И всех муж­чин они при­учат — в них ви­деть иде­ал. За­му­чат. Ведь вы не знае­те: как же­нят­ся муж­чи­ны, сер­деч­ные, про­стые. Как — кре­ти­ны. Уви­дят  поп­ку или нож­ку — и за­ве­лись, по­ра в до­рож­ку.
Дос­то­ин­ст­ва оп­ре­де­лять  и не­дос­тат­ки — бо­лезнь, ущерб­но­сти дух слад­кий. Так древ­ние ки­тай­цы по­уча­ют, но муд­рость их — ед­ва ль ко­го пе­ча­лит. Без пе­ре­су­дов и без спле­тен, — кто че­го сто­ит, кто чем вре­ден, ко­го и в чем по­доз­ре­вать, кто хват, а кто и лох, ра­зи­ня, — нет че­ло­ве­ка, нет Рос­сии, ей ни­ко­гда дру­гой не стать. Ко­гда ко­го-то об­су­ж­да­ем, пре­врат­но ви­дя цель, мо­ти­вы, то и се­бя за­мет­но воз­вы­ша­ем, а то и чув­ст­ву­ем сча­ст­ли­вым. Нет у мо­ра­ли чув­ст­ва нор­мы, она все­гда во всем бес­спор­на, и ка­ж­дый ярый мо­ра­лист ей ты­чет в  глаз как гу­ма­нист, а вот коп­ни его по­глуб­же, — там  слов на­бор для уко­ризн, там ком­плек­сы  сквозь бла­го­ду­шье.
— За­чем же, Зоя, так сгу­щать, при­ро­ду жен­щин уп­ро­щать. Вы так кри­тич­ны, не­тер­пи­мы. Ка­кое де­ло вам до них: не­уто­ли­мых или мни­мых, лю­бых, по-сво­ему сча­ст­ли­вых. Все, что ска­за­ли вы, — час­тич­но. Не фи­ло­соф­ски. Не ли­рич­но. Цель жиз­ни — впе­чат­ле­ний пол­но­та, а  ос­таль­ное — се­рость, мае­та; но в том-то и вся суть, что "ос­таль­ное" — спо­соб­но по­сто­ян­ной  стать  ос­но­вой, не за­ме­чать­ся…
— Жал­ко их, та­ких. Об­ман­чи­вых, все­гда двой­ных. Я осу­ж­даю?.. Нет. Я со­стра­даю — тще­те стрем­ле­ний, жиз­ни крат­кой. Ничтожность в нас переживаю. И  всех муж­чин  мне то­же жал­ко. Од­но я знаю: толь­ко с платонизмом   есть смысл люб­ви, а все иное, что бы­ло и не раз уже со мною, что на­зы­ва­ют име­нем ее, — за­мас­ки­ро­ван­ное  свин­ст­во.
— Я, Зоечка, не ста­ну вам свинь­ей. Но ва­ше ут­вер­жде­нье не бес­спор­но, - чрез­мер­но. Я ду­маю, что женщинам та­ким — зна­ком, по­ня­тен пла­то­низм, но пред­по­честь та­кое — труд­но, не все нам в вы­бо­ре дос­туп­но. Жить в платонизме — нежный идеал, едва ли он кому привычен стал, безумцам разве, отрешенным, самим в себе завороженным. Ко­гда мы  вы­жи­ва­ем, то­ро­пясь, то  на­де­ля­ем бла­го­да­тью связь, мы упо­ва­ем, но и не вни­ка­ем. Не свин­ст­вом страсть, а сек­сом на­зы­ва­ем. А ес­ли ус­та­ем, жи­вя сми­рен­но, то позд­но уж муд­реть про­ник­но­вен­но.
— И все-та­ки — ме­ня муж­чи­ны удив­ля­ют. Ну что в нас, жен­щи­нах, та­ко­го. За­чем они ду­шой пы­ла­ют, и ле­зут, ле­зут бес­тол­ко­во, с уве­рен­но­стью, что влюб­ля­ют. Нам, жен­щи­нам, смеш­ны их ре­чи, сло­вес­ные  бу­ке­ты роз. Мы под­да­ем­ся — не все­рь­ез. Воз­мож­но, мы их чем-то ле­чим, боль­ных нам, ви­ди­мых на­сквозь. Но я со­глас­на: по­сте­пен­но — и мы гру­бе­ем от­кро­вен­но; мы опус­ка­ем­ся все ни­же, мы пре­вра­ща­ем­ся — в бес­сты­жих.
— Вам эти бе­ды — не гро­зят. Уже сло­жил­ся зре­лый взгляд.
— Мне — по­вез­ло. От этих бед — хра­ню я свой им­му­ни­тет. Не толь­ко я. Есть тай­ный зри­тель, не­зри­мый ан­гел  мой, хра­ни­тель.
— Вы, Зоя, это­го не знае­те, и ан­гел ваш не зна­ет. Вы — меч­тае­те.
— Ну по­че­му ж. Я раз­ве вруш­ка?
— Вы мо­же­те быть три­ж­ды в чем-то пра­вы, но это не от лжи и не от прав­ды. Со мной ли, с близ­кой ли под­руж­кой, — не лже­те вы, не лже­те ни­ко­гда, по­сколь­ку прав­ду не­спо­соб­ны го­во­рить, хо­тя и мо­же­те сти­хий­но про­явить.
— Вы что: серь­ез­но это? Да?
— Не  в си­лах вы на­ту­ру  из­ме­нить. Но безобманна кра­со­та. Во всем она бес­при­мес­но чис­та. Где кра­со­та — там бог, как го­во­рит­ся, да он и сам, быть мо­жет, ей тво­рит­ся.  В  ней ис­крен­ность — как  правда правд. Я, Зоя, вашей ис­крен­но­сти рад, лишь искренность нас вме­сте по­ды­то­жит. Она  ведь с ис­тин­но­стью схо­жа, са­дов­ни­ка, ле­лею­ще­го сад. За ка­ж­дым ка­ж­дой откровенной фра­зой воз­мож­на чистой ис­крен­но­сти речь, ко­то­рую долж­ны мы убе­речь от про­зы жиз­ни, как со­блаз­на. Я не спе­шу вас, Зоя, влечь. Раз­влечь, ув­лечь ско­рей, зав­лечь. Во­влечь, спе­ша при­лечь, воз­лечь. Ведь это зна­чит — при­от­лечь, от­лечь ско­рей и пе­ре­лечь, заснуть, идеей пренебречь: таких  хороших чутких встреч.
— Я не хо­чу вас оби­жать, но вам и не при­шлось бы, Леша, сии  мо­мен­ты со­вер­шать, садовника того итожа.  Нет, я не ста­ну вам ме­шать, мне ин­те­рес­но б бы­ло на­блю­дать — как ста­ну с ва­ми пав­шей, пад­шей, от­дав­шей­ся и по­стра­дав­шей, как не смог­ла вам про­ти­во­сто­ять.
Об­ло­ко­тясь на край сто­ла, она насуплено бледнела, ста­руш­кой хму­рень­кой си­де­ла, и  вздра­ги­вать, за­ду­мав­шись, мог­ла, стать  не­зна­ком­кою   сон­ли­вой, предстать  размякшей темной сливой. Но и при этом ос­та­ва­лась са­ма со­бой, не от­вле­ка­ась, в ней слов­но б мысль од­на жи­ла, ве­ла ее, впе­ред зва­ла. Ку­да? Зачем? — едва ли  зна­ла, но этой мыс­лью, ясно-острой, то слишком жалостной, то грозной, она не только волновала. На что-то дивное надеясь, признаться в этом не осмелясь, на встреченность она надеялась столь доказательно, взыскательно, на лучший вариант затеплилась. Так мне ка­за­лось, и не ве­ри­лось — что мож­но быть столь про­ни­ца­тель­ной  или уве­рен­но  соз­на­тель­ной. С ней, независимой такой, в своих суждениях лихой, я осторожничал, крепясь: что в самом деле может "пасть", самоотторгнуться захочется, вернуться в прелесть одиночества. Ведь независимая женщина, она, обычно-то, ненужная, пусть даже и со всеми дружная, она натурой неизменчива. Не в этом ли и есть проблема, для женщины. Самой себе измена.
           Все больше женщин независимых, уверенно-глубокомысленных, хитрить способных, мстить, убить. Но можно и таких любить. Да, можно. Всяких — и обильно. И не стесняться в этом признаваться. Свобода слова — говорильня, но и такой приятно насыщаться, пред миром самоизмеряться. *)
Я не назвал бы Зоечку красивой. Она дис­гар­мо­нич­но­стью цве­ла, желанной, с вобудительною силой. Бы­ла в ней си­рот­ли­вость без сты­да, но был и стыд не си­рот­ли­вый. Мог­ла на­смеш­ли­во спе­си­во вдруг вы­прям­лять­ся у сто­ла. Мог­ла  о чем угодно рассуждать — со­сре­до­то­чен­но ти­хо­неч­ко, но кстати,  а то, вздох­нув­ши и оп­ра­вив пла­тье, так бы­ст­ро, что и слов не ра­зо­брать.
-----------------------------------------------------
*) Из интервью В. Жириновского журналу "Плейбой":
 "Я готов был изнасиловать половину своего класса. У меня было более двухсот женщин, а если добавить мастурбацию — я достигал оргазма, возможно, 10 тысяч раз. Я начал, когда мне было 15 лет".


Мне не хо­те­лось Зоечку те­рять, кра­сой все­вла­ст­ной на­де­лять; иное в ней я на­чал от­кры­вать, пре­вос­хо­дя­щее на­ту­ру, — ка­кой-то но­вый пласт куль­ту­ры, спо­соб­ной ин­тел­лек­том рис­ко­вать. С нее и начал поражаться: что женщины умнеют быстро, умеют в диалог вживаться, умом с мужчинами сражаться, то с риском для общенья, то и с изыском. А сколько их в науке появилось, в политике и на трибунах! Прелестно-хватких, вольнодумных. Как с неба вдруг легко свалились.
Но и признался, не теряя, в любви, к плоду такому, рая.
— Ты — вид­ная, ты — ап­пе­тит­ная. Не воз­же­лать те­бя — бе­зу­мие…
— Безумие?
— За­бу­дем день, пред­ста­вим пол­но­лу­ние и древ­ность ми­ра пер­во­быт­ную. Над на­ми не­бо­сво­да яма…
— Яма?..
— Нам не­по­нят­ная, без­дон­ная, с не­уз­на­вае­мы­ми звез­да­ми. Ты Евой для ме­ня, Ада­ма. Люб­лю, се­бя не по­ни­мая, твою из­гиб­чи­вость вле­ку­щую, твою заумчивость зо­ву­щую, твои ус­та — про­хла­ду рая. Я слов­но  таю — и  сго­раю. Ты — юная, ты — вез­де­су­щая. Гря­ду­щий мир мы, Зоя,  на­чи­на­ем!
Мы рассмеялись в ту минуту. Чуть саркастично почему-то.

…Ко­гда она, на мне, на кор­точ­ках, вдруг за­ми­ра­ла при­ус­та­лая, влюб­лял­ся я в ее две кос­точ­ки, на бед­рах, близ­ких к уз­кой та­лии.
А ес­ли все бы­ст­рее дви­га­лась, и ес­ли ей при этом пры­га­лось, в "шпа­гат" я раз­дви­гал ко­ле­ноч­ки, гим­на­сточ­кою ви­дел, де­воч­кой. За та­лию дер­жал, вы­рав­ни­вал, и сдер­жи­вал, плот­ней на­са­жи­вал, и вме­сте мы в по­нят­ной пау­зе, рас­ки­нув­шись, го­мео­ста­зи­ли, в без­движ­но­сти се­бя ор­газ­ми­ли.
Мы за­ми­ра­ли, ис­те­ка­ли, мир ис­че­зал с его ве­ка­ми, мы вме­сте с ми­ром ис­че­за­ли. Так мне ка­за­лось. Это зна­чит: что так и бы­ло, не ина­че.
Ре­аль­ность, ви­ди­мость — еди­ны; а ес­ли нет, то вос­со­еди­ни­мы. Я это повторял не раз, себе, сводя в душе баланс.

Да­ле­кое вни­ма­тель­ное сол­ныш­ко ос­та­ви­ла во мне, ис­чез­нув, Зоечка…

                ОЛЬ­ГА               
         
Ко­гда я все-та­ки ре­шил­ся:  по­жить ум­ней, без лиш­них смут, соз­дать же­лае­мый уют, — по объ­яв­ле­нию же­нил­ся.
Осан­ка, по­ступь, взор гус­той… Все­гда в ша­нель­ном аро­ма­те, в гар­мо­нии и спе­ре­ди, и сза­ди, она  влек­ла та­кой кра­сой. До­маш­ней ви­де­лась, в ха­ла­те. Да­на­ей, лю­бя­щей по­кой. В ней все ды­ша­ло бла­го­род­ст­вом и ос­ве­жа­ло про­сто­той, ра­зум­но­стью ду­ши там­бов­ской, на­деж­но­стью. В ка­фе "За­стой" она бы­ла зав. про­из­вод­ст­вом, и это то­же бы­ло кста­ти, на фо­не эко­но­ми­ки на спа­де.
В по­ход ее, дос­той­ную, за­звал, от груп­пы с нею по­от­стал и по­эти­че­ски по­знал.
...Так ти­хо! Лишь куз­не­чи­ки, взле­тая,
тре­щат над са­мой го­ло­вой,
и воз­дух льет­ся го­лу­бой,
и ты, как ты­к­ва зо­ло­тая,
спишь, зре­ешь, слы­ши­мая мной.
Ни встать, ни сесть,
ни ше­вель­нуть ру­кой.
И все звуч­нее и сер­деч­ней,
все вы­ше мой го­бой гу­дит бес­печ­ный,
врас­та­ет в бес­ко­неч­ный зной.
Она и ста­ла мне же­ной. Пло­дом всех ру­бен­сов­ских гра­ций!
Я го­во­рил ей: "На­сла­ж­дать­ся — энер­ге­тич­но са­мо­ощу­щать­ся, бо­га­ми так пред­ре­ше­но!". А что­бы мень­ше ей сму­щать­ся, стать ча­ро­вей­но-эро­ген­ной, я кре­до ей вну­шал  из Гей­не:
"Жен­ское те­ло — те же сти­хи!
Ра­ду­ясь дням со­зи­да­нья,
эту по­эму впи­сал гос­подь
в кни­гу су­деб ми­ро­зда­нья!".
Она не спо­ри­ла, — "Гос­подь бла­го­сло­вил на сча­стье плоть!".
            Зи­мой ли, осе­нью, в квар­ти­ре, ко­гда вдруг хо­ро­шо то­пи­ли, при­вык­ла, стоя у бу­фе­та или у ку­хон­ной пли­ты, на­по­ми­нать со­бою кре­до, яв­лять же­лан­ные  чер­ты. По­тя­ги­ва­лась, буд­то про­сы­па­ясь. И за­ми­ра­ла, уточ­ня­ясь. Она пре­крас­но соз­на­ва­ла пред­по­чи­тае­мый мной аб­рис. Пе­ре­ми­на­лась в нем, взды­ха­ла.
И ес­ли я мол­чал, не вос­хи­щал­ся, за­ду­мы­вал­ся или ко­ле­бал­ся, топри­бли­жа­лась, ко­лы­ха­ясь, ус­та­вясь, взгля­дом за­ту­ма­нясь. Бы­ва­ло, что чуть свет вста­ва­ла и го­ло­вой боль­ной мо­та­ла, а все же пес­ню на­пе­ва­ла: "Ми­лень­кий Ива­нуш­ка, я со­всем увя­ла, тра­вуш­ку-му­ра­вуш­ку я дав­но не мя­ла. Тра­вуш­ка-му­ра­вуш­ка под­ня­лась вы­со­кая, за­те­ря­лось в тра­вуш­ке серд­це оди­но­кое".
В про­сто­ре сол­неч­но­го те­ла, на­пол­нен­но­го сон­мом звезд, мне плоть ее маг­нит­но пе­ла, не­об­хо­ди­мая до слез. Без па­уз  пе­ла, без пре­де­ла, — по­ет, гля­дит, та­ит во­прос… Она, ка­за­лось, серд­це  съе­ла, ей дух по­дай оси­ро­те­ло, а не по­дашь — жи­ви как пес… Я так и жил, как пес у те­ла..
И при­зна­вал­ся ей все­рь­ез: — "Ты — вид­ная, ты — ап­пе­тит­ная… Не воз­же­лать те­бя — бе­зу­мие. За­бу­дем день, пред­ста­вим пол­но­лу­ние и древ­ность ми­ра пер­во­быт­ную. Над на­ми не­бо­сво­да яма, нам не­по­нят­ная, без­дон­ная, с не­уз­на­вае­мы­ми звез­да­ми. Ты Евой для ме­ня, Ада­ма. Люб­лю, се­бя не по­ни­мая, твою из­гиб­чи­вость вле­ку­щую, твою улыб­чи­вость зо­ву­щую, твои ус­та — про­хла­ду рая… Я слов­но б таю — и  сго­раю. Ты — юная, ты — вез­де­су­щая… Гря­ду­щий мир мы, Оль­га, на­чи­на­ем!".
         — "Да, ми­лый, да. Приль­ни к гру­дям, к при­ро­де жен­щи­ны, к ее дарам. Ты для ме­ня — все­гда Адам. Ко­гда я слы­шу твой ро­манс, я вся твоя, как в пер­вый раз!".

У Оль­ги пер­си бы­ли слав­ные. Об­во­ро­жи­тель­ные пер­си,
они в ку­пе мне были явлены по-ча­ро­вей­ски  веско, дерз­ко.
Та­кие мяг­кие, та­кие пыш­ные, они не про­сто вол­но­ва­ли,
а бы­ли да­ром от все­выш­не­го, они  весь мир вокруг пле­ня­ли.
Дер­жа­ла ли, под­дер­жи­ва­ла их, они, в сво­ей не­стро­гой фор­ме,
смот­ре­лись со­вер­шен­нее дру­гих, мной ви­ден­ных, и бла­го­род­ней.
В не­при­ка­сае­мой про­ник­но­вен­но­сти — влек­ли они, все даль­ше бы­ли —
от этих дней, све­тясь из древ­но­сти, —
и вме­сте с по­ез­дом, чуть вздра­ги­вая, плы­ли —
под об­ла­ка­ми, в их без­движ­но­сти, вдоль бы­ст­рых стан­ций, пе­ре­лес­ков…
То­ми­ли сла­до­стью и близ­ко­стью, про­зрач­ным ро­зо­ва­тым бле­ском.
Гля­дел, сла­бел, ку­па­ясь в жар­ко­сти, и не смот­рел  в раз­лив на Вол­ге: 
я  толь­ко пер­си ви­дел  в стек­лах, их бли­ки, по­за­быв о ста­ту­се.
Под­сев ко мне, столь транс-уп­лыв­ше­му, на­шла его и ста­ла  пра­вить.
Взо­рвал­ся он, с шум­ком, нам слы­ши­мым,
за­жа­тый в пер­сях, день вос­сла­вить!

Ре­аль­ным был при­вет от веч­но­сти, в  не­смер­тье па­да­ла ду­ша. Что сек­са не бы­ло в оте­че­ст­ве — ни­кто уже не врет хан­жа. Он был — он вла­ст­но вдох­нов­лял, он смыс­лом сча­стья на­пол­нял.

Мир пуст без эротичной доброты…
Взглянув с той кручи, с высоты,
на Волгу, на ее плоты, — 
смеешься, обнажаешься, ложишься,
и вся — блестишь.
и вся — как будто снишься.
И — бьются в сердце мягкие киты… 
Как в океан, они в тебя вплывают 
и расплываются, и затихают,
и замирают — ждут вздымающей волны.

…Прозрачен океан твоей весны!

…И — нет мгновения дороже: 
чем тайна медленной,
торжественной воды,
где синь и золото увидены, слиты,
лазурью нежной,
небом полнят кожу!

  Нет че­ло­ве­ка, ко­то­рый, ес­ли толь­ко он всмат­ри­ва­ет­ся в се­бя, не от­крыл бы в се­бе не­кой соб­ст­вен­ной сущ­но­сти. М. Мон­тень.

До Оль­ги-то, — не мень­ше  со­чи­ня­лось, то о стра­не, то о люб­ви, о чем-то при­зрач­ном меч­та­лось под на­строе­ния свои. В чем смысл и пре­вос­ход­ст­во твор­че­ст­ва от твор­че­ско­го раз­го­вор­че­ст­ва — я не ста­рал­ся от­ли­чать. И не хо­те­лось раз­ли­чать: сти­хо­ва­ре­ние и сти­хо­со­тво­ре­ние, сли­чать в сво­ем сти­хо­тво­ре­нии. И ни­че­го я не сли­чал, но и  в  жур­на­лы  по­сы­лал, при­зна­ния в от­ве­тах ждал.
Всё мяг­че, всё бы­ст­рее от­ве­ча­ли: что оз­на­ча­ло — "по­сы­ла­ли".
При­дешь в ре­дак­цию,
а там го­во­рят:
здесь де­ло де­ла­ют,
а не тво­рят.
Без слов го­во­рят.
И смот­рят ку­да-то ми­мо.
Па­рят?
 И — улы­ба­ют­ся ми­ло.

Бы­ва­ло-то: лит-кро­ко­дил или уче­ный га­мад­рил, тет­радь лис­тая, го­во­рил: что не Твар­дов­ский я, не Пуш­кин, взды­хал, всем ви­дом на­ме­кал — что пе­ред ни­ми я сви­нуш­ка, пи­чуж­ка, жал­кая ля­гуш­ка. Я от­ве­чал: что не чи­тал и да­же не бо­го­тво­рил, но вро­де б в шко­ле про­хо­дил и толь­ко трой­ки по­лу­чал.
А ес­ли не­кий гу­ма­нист, свя­щен­ник или ате­ист, оск­ла­бясь в до­б­рень­кой улыб­ке, мур­лы­кал и мо­ра­лью ты­кал, об ис­тин­ной сло­вес­но­сти буб­нил, то ужа­сал­ся я, за­хны­кав, ис­пу­ган­но но­гою дры­гал, доб­ро  ему для пси­хи­ки тво­рил.
Еще я уви­дел…
Во мно­гих жур­на­лах —
ни луп нет на­столь­ных, ни ост­рых кин­жа­лов.
За по­ли­ро­ван­ны­ми сто­ла­ми 
си­дят блед­но­ли­цые и крас­но­ли­цые су­ще­ст­ва 
и бод­ро ру­бят, сту­чат то­по­ра­ми 
по чьим-то жи­вым, пре­под­не­сен­ным серд­цам.
Как бод­ро ру­бят! Как серь­ез­но.
Как мяс­ни­ки! За­лю­бо­вать­ся мож­но.
Ни вздо­ха, ни тос­ки. Ра­бо­та!
И за­би­раю серд­це я свое, по­ка не позд­но.
С улыб­кой роб­кой меж сто­лов иду,
как тварь не­сча­ст­ная, как  не­до­уз­нан­ная кон­тра,
во­риш­ка, не­до­пой­ман­ный в са­ду…   
А внеш­не — тишь. Цве­ты. Ос­та­ток тор­та…
Со вре­ме­нем, став зор­че и без­вин­ней, уви­дел, что ос­лы они, не  сви­ньи, ко­то­рым жем­чуг рас­сы­пал. Спо­кой­ней стал. Не по­сы­лал. Ни­зал на ни­точ­ках на длин­ных и  в стол по ящи­кам со­вал. Зна­чи­тель­ность осоз­на­вал.

Слух, рас­кры­ва­ясь, рас­тет
            Как по­лу­ноч­ный цве­ток.. А. Фет.

При Оль­ге я на­шел, од­на­ко, в сво­их сти­хах, бур­ле­сках, бу­ри­ме — не­ис­ся­кае­мое бла­го. При Оль­ге — сти­хо­оза­ре­ние — сия­ло мне сти­хо­воз­зре­ни­ем. Я  стал то­нуть в сво­их сти­хах, — не ожи­дал, что бу­дет столь­ко. По­ра бы — вы­ныр­нуть, а я — на дне си­жу, — не удив­ля­юсь, что ды­шу и про­плы­ла ру­сал­кой Оль­га и длин­ной юб­кой, как хво­стом, мах­ну­ла вда­ле­ке от­важ­но; что го­лос, лас­ко­во-валь­яж­ный, ед­ва мне слы­шит­ся над дном: "Ба­ра­ни­ну-то — бу­дешь?.. нет?.. Опять! Опять при­дет­ся все ра­зо­гре­вать, кан­це­ро­ге­ны раз­мно­жать, мик­ро­бы… Ба­ра­ни­на — ту­ше­ная! С ук­ро­пом! Здо­ро­вье, что ли, хо­чешь на­дор­вать? Возь­мись же, на­ко­нец, ду­рак, за ум…".
Мол­чу. Пи­шу. Из­вест­но ж: ку­ли­нар­ки — боль­шим по­этам — не по­дар­ки, в по­эзии глу­бо­кой — ни бум-бум! И ес­ли я ска­жу, что уто­нул, си­жу на дне, — то уточ­нять не ста­нет: вой­дет и ос­то­рож­но гля­нет: си­жу ли, по­до мной ли стул.
Сти­хов мо­их — не по­ни­ма­ла. "На­бо­ром слов" вос­при­ни­ма­ла. Чу­жие — во­все не чи­та­ла. Лишь ку­ли­нар­ные бро­шю­ры, ре­цеп­ты вы­пе­чек в ду­хов­ке и о ду­хов­но­сти лис­тов­ки мог­ли ее по­впе­чат­лять, — с рек­ла­мой они  ста­ли по­сту­пать и возвышаться мерзкой стоп­кой. Я соз­на­вал, что Оль­га ду­ра, и это ладно б: тип культуры — в жене — не должен возмущать: я  од­но­го не мог про­щать: уви­дев под сто­лом лис­то­чек, ко­то­рый не ус­пел под­нять, и, не пы­та­ясь про­чи­тать, — бра­ла, рва­ла, и на пе­со­чек се­ли­ла в туа­ле­те для ко­та.
Не по­ни­ма­ла, что ря­дом с по­этом нуж­но быть жерт­вен­ной, ес­ли вос­пе­той не в со­стоя­нии быть и дер­жать­ся. Ей не да­но бы­ло бла­го вну­шать­ся, ро­ли по­нять и за­кон экс­пек­т­аций! *)

 * * * С та­кою и воз­ник ро­ман, в тот зной­ный день, а стал — не­дол­гим. Был се­ри­ал из ме­ло­драм с той пышнотелой властной Оль­гой, был удо­воль­ст­вий ки­ло­грамм и бы­то­ву­хи жут­кой тон­на. Пять раз в не­де­лю — это план, сло­жив­ший­ся и как бы ут­вер­жден­ный; на­ру­шишь — слов в от­вет бу­ран, кап­кан мол­ча­нок, взгляд-на­палм и мой не­воль­ный страх без­дон­ный, в ко­то­ром зной ца­рит, дур­ман, и ка­жет­ся, что сквозь бурь­ян спе­шишь ско­рей на край мо­ги­лы или пол­зешь  как та­ра­кан, но и вер­нуть­ся ищешь си­лы.
Не толь­ко пла­ном из­во­ди­ла, но и вне­пла­но­во хит­ри­ла. Си­жу, пи­шу, а из ту­ма­на, в ко­то­ром мысль моя бре­ла, кра­си­вых об­ра­зов жда­ла, — яв­ля­ет­ся, не­сет  мне мар­ци­па­ны, чай­ку ли, ко­фей­ку ста­кан. Лас­кая ло­ко­нов рос­кош­ных за­ви­туш­ки, при­ся­дет крот­ко на ди­ван, шеп­нет от­ту­да "Здрав­ст­вуй, Пуш­кин!", и ждет: ко­гда по­ем, по­пью, спро­шу че­го, за­го­во­рю, под­ся­ду к ней, нач­ну там-сям по­гла­жи­вать; и — пре­ры­ва­ет, ха­лат спо­кой­но так сни­ма­ет, в под­дых шут­ли­во бьет, взды­ха­ет и на ко­вер с ди­ва­на ва­лит. (Тот но­вый им­порт­ный ди­ван, по­да­рен­ный на свадь­бу Сонь­кой, ме­шал ей ахать, охать, ой­кать, стес­нял ее под­виж­ный стан).
По­ва­лит, под со­бой ос­та­вит или под­ни­мет над со­бой — и смот­рит, ждет, что заи­гра­ет в ее ла­до­ни мой го­бой. "За­пе-ел! — мне шеп­чет. — За­хо­те-ел! Для Олеч­ки-то — за­гу­де-ел!". "Ну здрав­ст­вуй, здрав­ст­вуй, ве­ли­кан! — за­го­во­рит с ним, улы­ба­ясь, — хо­чу взо­рвать те­бя, взры­ва­ясь!". Пых­те­ла и взры­ва­лась как вул­кан. То на се­бе ме­ня ка­ча­ла, ур­ча­ла, жму­ри­лась, мур­ча­ла, мы­ча­ла неж­но, об­да­вая гус­той "Ша­не­лью", лбом бо­дая, а то — ло­шад­кою ска­ка­ла, за­жав бо­ка мои, фыр­ча­ла.
---------------------------------------------------
*) ЭКС­ПЕК­ТА­ЦИЯ — ожи­да­ние  от­но­си­тель­но норм ис­пол­не­ния ро­лей. 
               

Лю­би­ла — что­бы на ве­су дер­жал я всю ее кра­су, и  чтоб  не сра­зу опус­кал, — ее ор­газ­ма ожи­дал. Свое "со­кро­ви­ще" сжи­мая, го­ря­чей вла­гой об­жи­гая, не раз, не два се­бя взры­ва­ла; и всё ей бы­ло — ма­ло, ма­ло, — при­пав на­вис­шим ва­лу­ном, гла­за­ми круг­лы­ми блу­ж­да­ла, ды­ша­ла шум­но и шеп­та­ла: "Гор­дил­ся бы та­кой же­ной!"; про­воз­гла­ша­ла: "На­сла­ж­дать­ся — энер­ге­тич­но са­мо­ощу­щать­ся! При­ро­дой так пред­ре­ше­но!".
Гор­дил­ся бы: ко­гда бы не ли­ша­ла про­сто­ра ду­ха. Сущ­ность ох­ла­ж­а­ла! Эс­те­ти­ку сво­бо­ды за­жи­ма­ла. Ко­гда хо­ди­ли в парк, в ки­но, в те­атр или в ка­зи­но, то ка­ме­не­ла, за­ме­чая — что я на ху­день­ких гля­жу, смот­рю и взгляд не от­во­жу. Пря­ми­лась пыш­ны­ми пле­ча­ми. Ши­пе­ла: "Ты — эро­то­ман, те­бе важ­ней — са­мо­об­ман, те­бе при­ят­ней — та­ра­кан. Ну и по­жа­луй­ста! Иди! Иди, иди ско­рей! Ло­ви! Не приходи по­том, ти­ран! И ни­ко­гда не при­хо­ди! Дурак несчастный. Педофил!".


               

Слу­ча­лось — и не при­хо­дил. В по­хо­дах день пре­вос­хо­дил. За­ме­тив строй­ную фи­гур­ку-то­по­лек, гла­за­стень­кую юную мор­даш­ку, и тай­ной стра­сти туск­лый уго­лек, — зна­ко­мил­ся, схо­дил­ся с "та­ра­каш­кой". И по­че­му-то, в те де­неч­ки, вез­ло на щу­п­лень­ко вос­точ­ных. Чу­ваш­ку пом­ню. И ка­заш­ку, — ее тель­ня­шеч­ку  в об­тяж­ку. Та­та­роч­ку. Ве­се­лень­кая пташ­ка, мог­ла в лю­бом сы­ром ов­раж­ке. Не пом­ню: что­бы так­же бы­ло с рус­ской, — не смеет  рус­ская быть ящер­кою юр­кой. Быть резвой  жен­щи­ной в по­сте­ли — не мо­жет без мо­ра­ли и без це­ли. По­это­му и нет у них, у мно­гих, ор­газ­ма без опас­ли­вой тре­во­ги, а ес­ли есть, то ред­кий и не­стой­кий.
Я ув­ле­кал, — я ув­ле­кал­ся, — не про­сто, а он­то­ло­гич­но. Я  об­раз­ами вдох­нов­лял­ся. Уже я по­нял, что в дру­го­го вме­ща­ет­ся весь­ма не­мно­го и что не мо­жет он, дру­гой, в ме­ня или в ко­го вме­стить­ся, как че­ло­век, сво­ей судь­бой, и по­род­нить­ся или слить­ся, ду­ша с ду­шой, как го­во­рит­ся. Не мо­жет че­ло­век в нас по­ме­щать­ся. Он мо­жет — толь­ко в об­ра­зе сгу­щать­ся, стать зна­ком, сим­во­лом те­бе, сре­ди идей, в их смен­ной че­ре­де. За образами истинность цветет, которую мы ищем и поныне как благодати сердцевину, а не другую половину, которая сродством в ответ поет. Любовь же — миф, посредник  с бытием, в котором неосознанно поем или молчим сквозь образ о своем.
Не зна­ла Оль­га: что стоя­ло за но­вы­ми сти­ха­ми. Не чи­та­ла! При этом, — я не по­ни­мал, — бы­ла от­рад­ная в ней стран­ность: по два-три дня я про­па­дал, а где — не ин­те­ре­со­ва­лась. И не хо­те­лось ей "хо­дить", в по­хо­ды, "ко­ма­ров кор­мить". И не хо­те­лось ей ху­деть, "те­бе и так не рас­хо­теть!".

От при­ро­ды че­ло­век не скло­нен мыс­лить. Мыш­ле­ние — это сво­его ро­да ис­кус­ст­во, ко­то­рое при­об­ре­та­ют, и оно да­ет­ся ему, по­жа­луй, еще труд­нее, не­же­ли дру­гие ис­кус­ст­ва. Ж. Рус­со. "Эмиль;.
 
Знал, что глу­па, и не знал, что на­столь­ко. Сам на­сто­ял на сою­зе. На­стой­ка — не по­лу­чи­лась, за­глох­ла на­строй­ка. Му­зы­ки нет, и как буд­то на­бой­ка хлю­па­ет в сля­ко­ти, чав­ка­ет бой­ко, — с кух­ни, о том, что идет пе­ре­строй­ка, жить на­до стой­ко, не ахать, не ой­кать.
Ска­жешь, бы­ва­ло: — "Ду­ра ты, Оль­га!".
— "Это я слs­ша­ла! — крик­нет в от­вет. — Все твоя ум­ная жизнь — это бред! Бред, от ко­то­ро­го об­ще­ст­ву вред! Вер­но, ох, вер­но за­ме­ти­ла Сонь­ка: все твое твор­че­ст­во — это по­мой­ка! Раз­ные глу­по­сти в риф­моч­ку пи­шешь, жиз­ни не зна­ешь, жиз­ни не ви­дишь! Всех ком­му­ни­стов ты не­на­ви­дишь, а де­мо­кра­тов — не ви­дишь, не слы­шишь, а они ведь — до­рож­ку те­бе от­кры­ва­ют, а та­кие, как ты, — си­дят и зе­ва­ют! Мог бы ро­ман со­чи­нить о бан­ди­тах, о про­сти­тут­ках и гер­маф­ро­ди­тах, сра­зу бы, знаю, раз­бо­га­те­ли! Я бы с ра­бо­ты уш­ла из сто­ло­вой, мы б на Ка­на­ры с то­бой уле­те­ли, я в океа­не ку­па­лась бы го­лой! Или — в Бра­зи­лию, на кар­на­вал. Жиз­ни не зна­ешь, от жиз­ни от­стал!".
— "Пре­крас­но ска­за­но! Я  это за­пи­шу, в сти­хи по­том пе­ре­ло­жу. Се­ла бы луч­ше, да по­чи­та­ла — что-ни­будь ум­ное, по­раз­мыш­ля­ла".
— "Уж не те­бя ли! С ут­ра за­меч­та­ла".
— "Мил­ле­ра, Брод­ско­го… Бу­дешь — ум­ней".
— "Мил­лер? И знать не хо­чу. Он ев­рей".
— "Что ж, что ев­рей!".
— "А вот то! Со­чи­ня­ют, но и по­гро­мы в ду­ше учи­ня­ют. Всю на­шу зем­лю за­по­ло­ни­ли!".
— "Их в ту войну чуть не всех загу­би­ли, а в те­бе со­стра­да­ния ни на ко­пей­ку! Ты и са­ма-то, быть мо­жет, ев­рей­ка".
— "Нет уж. Я рус­ская. Мы — из там­бов­ских. Ти­хо там жи­ли, без вет­ров бе­сов­ских. Пред­ки по­ро­ду овец раз­во­ди­ли. А ту­ха­чев­цы — род­ню раз­бом­би­ли.
— "Ты же Тур­ге­не­ва, знаю, лю­би­ла, бас­ни Кры­ло­ва, са­ма го­во­ри­ла. Вот и чи­та­ла бы, чем  го­го­тать, ме­ня и ев­ре­ев ста­рать­ся ру­гать".
— "И, меж­ду про­чим, глу­пе­ешь ты очень! Ты и ме­ня, и се­бя за­мо­ро­чил. Те­бя же чи­тать ни­ко­му не­воз­мож­но, сра­зу на серд­це тем­но и  мо­роз­но. Сонь­ка чи­та­ла — ска­за­ла: ма­разм, лес ди­кий, деб­ри, бо­ло­то, ту­ман!".
— "Эта  ду­реш­ка, пус­тая ба­беш­ка, пси­хо­сте­нич­ная щу­п­лая мош­ка, — что она мо­жет в ис­кус­ст­ве по­нять!".
— "Вот и по­ду­мал бы, чем уко­рять, будь че­ло­ве­ком хо­тя бы не­множ­ко, Сонь­ке и мне нау­чись со­стра­дать!".
 —"Ты на­шу му­зы­ку всю за­глу­ши­ла, ты мне ком­по­та­ми жизнь за­сло­ни­ла, ба­нок с гри­ба­ми сто штук за­со­ли­ла, ты по но­чам мне тво­рить не да­ешь, ты по­ку­рить за сто­лом за­пре­ти­ла. Ну и че­го ж ты от жиз­ни-то ждешь? До­б­рая ты, а доб­ром  из­ве­дешь!".
— "Я? Из­ве­ду? Я? Та­ко­го на­ха­ла — век бы не зна­ла!".
Она — за­ки­па­ла: что, мол, здо­ро­вье мое ук­ре­п­ля­ла, что все ус­ло­вия мне соз­да­ва­ла, два­дцать абор­тов со мной "от­сто­на­ла", (это — вра­ла она! Точ­но — не зна­ла, их она "се­меч­ка­ми" на­зы­ва­ла; ес­ли чуть что — сра­зу к Сонь­ке бе­жа­ла, та в сво­ей кли­ни­ке ей по­мо­га­ла). — "Сколь­ко про­дук­тов я дос­та­ва­ла! Сколь­ко та­ло­нов пе­ре­ку­па­ла! А гри­бы-то… Гри­бы-то — од­на со­би­ра­ла! Сколь­ко я стра­хов пе­ре­жи­ва­ла! Ес­ли б от пья­ных не убе­жа­ла — то и по­ны­не  б в лес­ке том ле­жа­ла! Ты не на­шел бы и не ис­кал, ры­жи­ков ждал бы, за­снул бы и спал!".
 — "Мо­хом, уви­дел бы, там об­рас­та­ла!".
Она по квар­ти­ре се­бя ко­лы­ха­ла, то под­сту­па­ла, то от­сту­па­ла. Гре­бень бес­смыс­лен­но пе­ре­ты­ка­ла. Ска­терть сни­ма­ла и за­ми­на­ла. Даже кота раздраженно пинала. Она и кольцо свое сдернув швыряла. И по­че­му-то, ко­гда ос­ты­ва­ла, то улы­ба­лась, яй­цо ко­лу­па­ла, гус­то со­ли­ла, скор­луп­ки же­ва­ла. В ван­ну ло­жи­лась, зло пе­ну взби­ва­ла, или за­ва­ли­ва­лась, за­сы­па­ла, ру­ки крест-накрест  сло­жив­ши, со­пе­ла, яр­ко ла­ни­та­ми соч­ны­ми рде­ла.
Ста­ло бес­спор­но о жен­щи­не зна­ние!   Схо­дим­ся — с фор­мой, жи­вем — с со­дер­жа­ни­ем.

Ес­ли бы Ве­не­ра Ми­лос­ская ела пи­рож­ки с ка­пус­той,
 она бы не стоя­ла в Лув­ре. Дон Ами­на­до.

"Те­бе же вред­но, тол­стой ста­нешь. Са­ма се­бя вот так со­ста­ришь". "Не бойсь! Мне ни­че­го не вред­но. По­лез­но все, что в рот по­лез­ло. Мы от судь­бы сво­ей за­ви­сим, а не от ум­ных здра­вых мыс­лей".
Изю­мин­ки-бе­зу­мин­ки — в стра­шин­ки пре­вра­ща­ют­ся: ко­гда вдруг ви­дишь жен­щи­ну, не ви­дя кра­со­ты, — ко­гда, те­бя не чув­ст­вуя, она так зло ста­ра­ет­ся  быть про­сто че­ло­ве­ком, на­деж­ным и про­стым… 
          Не за­еда­ет быт… Сжи­ра­ет! На ско­во­род­ке ду­шу жа­рит. Осой  тоск­ли­вень­кой блу­ж­да­ет, сну­ет в ду­ше и — жа­лит... жа­лит…
   А Оль­га — све­тит­ся, не ма­ет­ся, и все при­выч­нее ста­ра­ет­ся изо­брес­ти обед "при­лич­ный", "по­лез­ный", "нам энер­ге­ти­чный".
Уже есть фир­мен­ный са­лат: ин­де­еч­но-оре­хо­во-яич­ный, и торт пе­чет "Наш зной­ный сад", ук­ра­шен­ный коль­цом цве­точ­ков для шо­ко­лад­ных ан­ге­лоч­ков, (ко­гда на­зва­ние ей под­ска­зал — блес­ну­ли яр­ким зо­ло­том гла­за!). И плов с ба­ра­нин­кой уме­ет: та­кой ду­ши­стый, зо­ло­ти­стый, что слов­но б сол­ныш­ко в нем мле­ет, и за­па­хи в подъ­ез­де ве­ют, гу­ман­ные вну­ша­ют  мыс­ли. При­ятель, при­гла­шен­ный в гос­ти, три гор­ки ра­до­ст­но на­ел, на Оль­гу пла­мен­но гля­дел, на­звал "ве­ли­кой де­вой" в тос­те. Мы и дру­го­го про­сле­зи­ли: он, гу­ма­нист и пат­ри­от, кус тор­та съев, до­пив ком­пот, ска­зал, что "не ум­рет Рос­сия, по­ка в ней Олень­ка жи­вет".

Не зна­ла, что не­вы­но­си­мо бы­ва­ло с ней, со­бой бе­си­ла… Что я, как твор­че­ский субъ­ект, имел в ду­ше иной про­ект вза­им­но­го су­ще­ст­во­ва­нья, — про­ект, да­ле­кий от кот­лет и от куль­ту­ры про­пи­та­нья. Что бы­ло тяж­ко мне на фо­не экс­пек­та­ций и, не имея долж­ных эк­заль­та­ций, раз­но­об­раз­но так пи­тать­ся.
По­эт не дол­жен мно­го ку­шать. Еда — ту­ма­нит, чув­ст­ва су­шит. По­эт, ко­то­рый объ­е­да­ет­ся, он в про­зу тяж­ко опус­ка­ет­ся.

Я не­на­ви­дел мя­со­руб­ке уго­ж­дать. И этот фарш… Пол­зу­щий, глу­пый, — он мне ка­зал­ся — хит­рым тру­пом, умев­шим в мя­со­руб­ке ожи­вать: быть не­ким во­пло­щен­ным ду­хом, мог раз­дра­жать, и при­ни­жать. Он, яр­ко-крас­ный, на­гло­ва­тый, — при­чмо­ки­вал, со­чась от­врат­но. То фио­ле­то­вый, то ро­зо­ва­тый, — он де­лал жизнь мою за­кат­ной, об­ще­по­нят­ной, без­воз­врат­ной. Он  в ду­шу полз, он  за­пол­зал. Он  на­строе­ния ша­тал. Он  на­строе­ния ша­тал.
А дух-то — нет, не уга­шал…
Хит­рее стал я че­рез фарш. Кру­тя его, я чет­че ви­дел фальшь  сою­за с Оль­гой бес­кры­ла­той (в блескучей кремности ходящей и в бигудях в постель спешащей, уже по-ба­бьи куд­ре­ва­той, на об­щем ло­же тес­но­ва­той и пер­ся­ми об­вис­ло-рых­ло­ва­той). В свои пред­чув­ст­вия вни­кая и в пер­спек­ти­ву про­ни­кая, кар­тин­ки жиз­ни пред­став­ляя, уже я ви­дел, их лис­тая: что рух­нет  наш ми­раж-ша­лаш, ис­чез­нет ты­к­ва-пер­со­наж, ос­та­вит па­мять: как ви­раж, ви­раж-фик­саж ка­ких-то сце­нок, и толь­ко фарш, мо­дель­но-це­пок, кру­тясь, не даст се­бя за­быть, лег­ко на плен­ке за­све­тить.

 * * *  Лю­бил ли я, ста­ра­ясь не лю­бить? Я уважал, любить ста­рал­ся. От­кры­то мог бы из­ме­нить, да все стес­нял­ся, не ре­шал­ся. Да и че­му же бы­ло из­ме­нять, и что еще я мог бы опо­знать — ко­гда уже не ста­ло зной­ной су­ти: она за­быть ее, кре­стясь, смог­ла, све­сти к "пус­той ми­ну­те", ска­зать, что "без­ду­хов­на связь".
Ис­чез­ли пыш­ные ват­руш­ки. Ни блин­чи­ков не ста­ло, ни тор­тов. Ни рыб­ки за­лив­ной, сев­рюж­ки. И ни ба­ра­нин­ки с пет­руш­кой. Мог­ла по­звать: иди, обед го­тов, а весь обед — две на­глых свек­лы в су­пе, с ко­рень­ем, ис­тол­чен­ным ею в сту­пе, сре­ди се­мян, по­хо­жих на кло­пов.

Чи­тать сти­хи мои вдруг ста­ла.
И ус­ме­ха­лась, и взды­ха­ла. И за­ми­ра­ла, гро­моз­дясь, всем те­лом над сто­лом кло­нясь. Как бы сты­дясь или каз­нясь, вздох­нет, по­смот­рит ос­то­рож­но, на­сквозь, и кре­стит­ся тре­вож­но, и шеп­чет что-то, по­мо­лясь. На по­то­лок гля­дит, на сте­ны. Мол­чит, ко­сясь, не ше­ве­лясь.

  Не сра­зу по­нял я, бод­рясь, пре­врат­но­стью отя­го­тясь: от­ку­да эти пе­ре­ме­ны. Я не пред­чув­ст­во­вал из­ме­ны.  Ей ну­жен был к раз­во­ду по­вод. В нее Ефим влю­бил­ся, по­вар. Ко­гда и где — ос­та­лось тай­ной. Влю­бил­ся — проч­но и на­халь­но.
Он был пе­ча­лен и серь­е­зен, был скро­мен и ре­ли­гио­зен, на путь ее он на­став­лял, "ду­хов­ной ис­ти­ной" влюб­лял. Кра­си­вый, чер­но-во­ло­са­тый, но­са­тый, шум­но-ноз­д­ре­ва­тый, для Оль­ги в па­ру — груз­но­ва­тый. И взгляд пря­мой, тя­же­ло­ва­тый…
Умел на­пор дер­жать в гла­зах, вну­шая "прав­ду о жи­дах".

У нас од­на­ж­ды по­бы­вал. Си­дел, ча­ек пус­той хле­бал. Он пост из­вест­ный со­блю­дал, и Оль­га со­блю­да­ла то­же. Све­тясь блед­но-све­коль­ной ро­жей, кре­стясь, шеп­та­ла: "Бог под­мо­жет…". Сти­хи ре­шил­ся им чи­тать: "Бог со­тво­рил нас, не­со­мнен­но, и от­дох­нуть ре­шил, по­спать. За­снув­ши, умер он мгно­вен­но, ос­та­вив нас в се­бе его ис­кать".
Не стал Ефим под­мо­ги ожидать, пы­тал­ся взгля­дом осу­ж­дать, ус­та­вил­ся, гу­ба­ми ше­ве­лил, вдруг пе­ре­бил, про­сил при­встать. Из  склян­ки на­чал ок­ро­п­лять. Я этих ти­пов — не лю­бил, я скля­ноч­ку-то — вы­хва­тил, раз­бил. Кач­ну­лась Оль­га — и упа­ла, был при­ступ или роль сыг­ра­ла. Я ка­пе­лек ей в ча­шеч­ку на­лил. Ефим — скло­нил­ся, на­по­ил. И к нам с тех пор не при­хо­дил. Она за что-то мстить мне ста­ла, но с бла­го­да­тью со­че­та­ла. Из­вест­но же: что бла­го­дать с ма­раз­мом мож­но со­че­тать.

              Икон­ки, пом­ню, поя­ви­лись. На стен­ке в спаль­не раз­мес­ти­лись. Раз­зо­ло­ти­лись в стро­гий ряд. Вой­дешь — зам­решь, от­во­дишь взгляд: уж слиш­ком празд­нич­но бле­стят… Я  уяз­вле­ние свое пе­ре­жи­вал. А в Оль­ге-то — ду­ре­ху опо­знал, сми­рен­но по­те­ряв­шую моз­ги, по­пав­шие, как в цеп­кие тис­ки, в не­ле­по­сти стра­даю­щей тос­ки, го­то­вую про­пасть, ле­теть к Ефи­му, к "от­цу-ду­хов­ни­ку", в его пу­чи­ну. Не­ма­ло их, я ви­дел, рас­пло­ди­лось, во тьме уве­рен­но плы­ву­щих, зу­ба­стых и ре­чи­сто-жду­щих, — "спа­с­те­лей", вле­ку­щих в "бо­жью ми­лость".
            Я мог бы и тер­петь, сми­рять­ся, но и не стал по­ка что от­сту­пать­ся. Я го­во­рил, ста­ра­ясь улы­бать­ся: — "Пре­дав ме­ня, по­эзию мою, то луч­шее, что в ней свер­ши­лось, ты — не ду­шой, ты — ду­хом по­сту­пи­лась! Ба­беш­кой я те­бя осоз­наю, люб­лю ли, нет, — не это важ­но, не удив­ляй­ся, ес­ли вдруг… нач­нешь сла­беть, уй­дешь в не­дуг и бу­дет пус­то или страш­но. Как в сту­пе, жизнь нач­нет то­лочь, по­ить, тра­вить не­зри­мым ядом. Ни­чем я не смо­гу по­мочь, уже с дру­гой я бу­ду ря­дом!".
           И слы­шу вдруг: весь­ма ти­рад­но от­ве­ти­ла. Весь­ма зло­рад­но: —"Про­рочь, по­эт, иль не про­рочь, но я рас­стать­ся бу­ду ра­да! На­веч­но я хо­чу те­бя за­быть! Твои сти­хи — они гре­хов­ны! И празд­но­слов­ны, пус­то­слов­ны. В сти­хах долж­но — бо­же­ст­вен­ное быть! И пра­виль­но ска­зал Ефим: без­бла­го­дат­но­сти в них дым!".
         Воз­ник­ло, пом­ню, — со­сто­я­нье. В нем, тай­ном, был чер­ты­ха­нье, и мол­ний гроз­нень­ких бли­ста­нье, и мы­ка­нье с на все чи­хань­ем.
Ка­за­лось бы, я дол­жен — тан­це­вать, пля­сать, сво­бо­де улы­бать­ся, не лезть, ру­га­ясь, це­ло­вать. Не на­зи­дать, не объ­яс­нять­ся:
— "Я не те­бя це­лую… Об­раз! Нет об­раза — це­лую пус­то­ту, а в ней ка­ча­ет­ся и за­ми­ра­ет коб­ра, мо­ра­ли язы­чок дво­ит во рту!".
— "А ес­ли ты це­лу­ешь коб­ру, то это бо­гу так угод­но!".
— "Еще он мог бы под­ска­зать: к се­бе са­мой за­ставь се­бя вер­нуть­ся, еще не позд­но реа­ли­ст­кой стать, спа­сти се­бя, во мне оч­нуть­ся!".
— "А и не в этом бла­го­дать!".
 О, ес­ли б, го­во­рил, бы­ла бы ты, как пре­ж­де, на­ив­но раз­вол­но­ван­ной в на­де­ж­де, что смо­жешь ге­ний мой по­нять!
— "Воз­мож­но, ты и ге­ний, Лешка, но ведь не боль­ше, чем  бу­каш­ка, ко­мар пис­ку­чий во лу­гах. Ты, Лешка, ум­ный та­ра­кашка в сво­их стиш­ках. Чер­вяк в гри­бах!

  * * * Ка­ж­дый день пре­вра­ща­ла
в ка­мень,
вис­ну­щий в серд­це 
как длин­ный кри­вой огу­рец 
в авось­ке у ос­ла­бев­шей ста­руш­ки.
А но­чью — ле­те­ли, будто на мед, —
фраз об­рыв­ки и слов ее муш­ки,
и ку­са­ли, и ку­ша­ли лёд…   

* * *      На фо­не всех ее ам­би­ций — я за­ме­чать стал лож­ность фрик­ций, те­рять к ним преж­ний ин­те­рес. В бо­ло­то  фик­ций прочно влез… 

Сно­ва сжи­маю вя­лые гру­ди,
как бы в люб­ви, силь­ней.
Жизнь — при­ми­тив­на по су­ти,
ес­ли не ду­мать о ней.
Зна­ла ль она эту прав­ду?
Сто­на­ла, как бы все­рь­ез.
Оба иг­ра­ли в от­ра­ду.
В жизнь, из при­выч­ных поз.

Еще встре­ча­лись мы но­ча­ми: без ра­до­сти и без пе­ча­ли.
Еще она мур­ча­ла и ур­ча­ла, ста­ра­тель­но и ска­чу­ще ка­ча­ла.
А я — мол­чал. Я — не про­щал, ор­газ­ма не пре­до­щу­щал.
В лож­ном до­вер­чи­вом ше­по­те —
чув­ст­вую смер­ти ды­ха­нье.
Ше­пот ухо­дит, при­хо­дит,
а я за­ды­ха­юсь и мщу:
ис­ти­ну те­ла ищу,
сущ­ность без­лю­бья-мол­ча­нья.
А ес­ли и бы­вал ор­газм, то воз­ни­кал — как жал­кий спазм. Как не­что, что уже мог­ло бы — не воз­ни­кать, ща­дя ут­ро­бу.
Те­ло твое — изум­ля­ет  ме­ня.
Слиш­ком про­стое оно  для ме­ня.
Нет в нем мо­ро­за. Нет в нем ог­ня.
Нет в нем ту­ма­на. Нет яс­но­го дня.
Не­ба в нем нет. Без­вид­на зем­ля.
Чем же так ма­нит, ни­чем не ма­ня?

Сти­хи та­кие — не скры­вал, на вид­ном мес­те ос­тав­лял. Она чи­та­ла их, бра­ни­ла, мне у вис­ка се­бе кру­ти­ла, и в туа­лет ко­ту сте­ли­ла.
Над то­бою звез­дой пы­лая,
я про­зра­чен, я  не­ве­сом.
От­че­го же мой луч­ший сон —
это жизнь, это явь бы­лая!
И ко­му — в за­пол­ноч­ных  ве­сях —
от­кры­ваю  сти­хом го­лу­бым —
уди­ви­тель­ное рав­но­ве­сие 
на­шей бо­ли и на­шей люб­ви!

— "Ка­кой люб­ви! Ка­кой та­кой звез­дой! С жи­дов­ка­ми пы­лай, а  не со мной!".

Жизнь вы­ну­ж­да­ет быть до­б­рым,
жизнь вы­ну­ж­да­ет быть злым.
А хо­чет­ся быть — сво­бод­ным,
не­за­ви­си­мым.…

   … Ут­ром она хо­ро­шо оде­лась. Ска­за­ла: что "за ка­пус­той".
Я по­нял. Пред­ста­вил. Дос­тал пис­то­лет, за­стре­лил­ся.
Вер­нув­шись ча­са че­рез три, грох­нув­ши сет­кой в при­хо­жей, — так, что­бы слыш­но бы­ло, — она ска­за­ла от­ту­да: —"Я и серд­це ку­пи­ла, ки­ло".
Уми­рая, я слы­шал, но про­мол­чал без­ды­хан­но
"Ле­жишь! — зая­ви­ла, в ком­на­те поя­вив­шись, мор­ков­но пы­лая. — Встал бы, по­мог бы луч­ше!".
"Где ты бы­ла, шлю­ха!".
Она про­мол­ча­ла, вы­шла. А что ей ска­зать-то! Что! Я  за­стре­лил  ее вслед.
А ве­че­ром серд­це  ели. Од­но на дво­их.
— "Ре­зи­но­вое, — го­во­рю, пер­вым пре­рвав мол­ча­ние.
— "…Ре­зи­но­вое?..".
Ну и  по­нят­но! Яс­но: о чем она ду­ма­ет. И о ком. Шлю­ха.
 
 * * * Все ча­ще ста­ла на­зи­дать и уко­рять за "без­ду­хов­ность", за "тем­ность серд­ца" и "за­стой­ность". Од­но и то же по­вто­ряя, се­бя "от сквер­ны ох­ра­няя", в мо­ем сто­ле  мог­ла шны­рять, ар­хи­вы тай­но ра­зо­рять, сти­хи о сек­се ис­треб­лять. Мог­ла и про­чие, чи­тая, кре­стить их, "оду­хо­тво­ряя", по­рвать или в ли­цо швы­рять. "Ни­что­же­ст­во!" мог­ла ска­зать. И до то­го я был од­на­ж­ды зол — что фо­то­гра­фию игол­кой ис­ко­лол.
У Оль­ги с ко­жей что-то ста­ло, а ма­за­ла — не по­мо­га­ло! Ли­цо пу­зы­ри­лось. Им дви­гать не мог­ла. Крас­не­ла пят­ныш­ка­ми ко­жа. Вра­чи не по­ни­ма­ли: что же, что же… Не зна­ли, что на­ка­за­на бы­ла.
   
Величайшее благо на земле — знать, как принадлежать себе самому. Все смотрят перед собой. Но я смотрю внутрь себя. Ничто меня не касается, кроме моего собственного. Я постоянно раздумываю о себе, я контролирую себя; я пробую себя на вкус. Кое-чем мы обязаны обществу, но по большей части мы обязаны себе. Можно давать себя в долг другим, но отдаваться только самому себе. 
М. Монтень. "Опыты".

* * *  Ус­тал от Оль­ги я... Ус­тал! Квар­тир­ку у во­кза­ла снял. Бы­вал и в прежней, но все ре­же. Сво­бо­дой серд­ца был уте­шен, ни­чем свой дух не уга­шал. Все ши­ре я о жиз­ни раз­мыш­лял. О  не­из­вест­нос­ти в ней во­про­шал, о сущ­но­сти пре­крас­но­го, на те­мы, да­ле­кие от здра­вой эпи­сте­мы.
Я Ге­ге­ля вле­ку­ще­го чи­тал, лю­бил его, ед­ва ли по­ни­мал, и Фих­те, в "Я" его вни­кал и со своим сопоставлял, и Шел­лин­га…  а Кан­та — не лю­бил, хо­тя и тот при­ят­но гро­моз­дил.
Я виделся себе отсвеченным, и, в этом свете от великих, мне думалось о сексе и о женщинах; и, чем сложней казалась книга, тем поскорее закрывал. Я все, что понял, забывал. Но и себя при этом возвышал. Свободы мне всегда хотелось  от всяких супер-умных книг, в которых я ничтожен, не велик, живу как умирающий старик. Я чувствовал их затхлость, прелость, ненужность для души, для чувства духа, для жизни и для собственного слуха.
Смысл философии — могуч, но и зануден, и трескуч. Мне нравится, что каждый смысл — забытым стал, непонятым завис.
Не смысл был ва­жен (он те­ку­ч, за­ви­сит от оп­ти­че­ских оч­ков и от ре­ки без бе­ре­гов), а  свет ин­тен­ций из-за  ту­ч. Я ждал, что и в ме­ня он прыс­нет ду­хов­но­стью па­ря­щей мыс­ли, и за­бы­вал об этом бы­ст­ро, все яр­че жизнь вос­при­ни­мал, про­стор ее, ее фе­но­мен, все ча­ще ею был до­во­лен, VOX HU­MNA  ее я на­зы­вал.
Религиями интересовался, свою религиозность признавал. Религиями —  нет, не увлекался, на верующих разных  удивлялся. Колокола и церкви, свечи. Зачем все это, если можно — без них чтить то, что не конечно; без них чтить то, что сверхвозможно; без них чтить жизнь как откровение, как дар небес без поклонения.
Идея высшего начала — океанична без причала. Она в душе, и в мыслях тоже. Среди волнующих идей, по-чаровейски непреложных, она должна б всего дороже нам стать, без батюшек, церквей. *)
Я вы­зван­ны­ми сна­ми управ­лял, BE­ING-IN-DREAM­ING уточ­нял.
Ну и девчат с походов приглашал, "коллекцию улыбчивых" создал, фотографировал их, милых, всегда по-своему красивых.
    Сти­хи о них для них пи­сал, в ко­то­рых был бес­смерт­но не­жен и уто­ли­мо без­мя­те­жен, в Пре­крас­ной Да­ме вос­кре­шал. Не раз­де­вал, а об­на­жал, ни­чем, приль­нув, не оби­жал, не грыз, спе­ша, пло­ды сви­да­ний на рай­ско-яб­ло­ном  ди­ва­не.
------------------------------------------------
*)  Прытков имеет ввиду ре­ли­ги­оз­ность как об­щее чув­ст­во ми­ра, бы­тия, бы­тий­ст­вен­но­сти все­го су­ще­го, без обя­за­тель­но­го при­об­ще­ния к ка­кой-ли­бо ре­ли­гии. "При­сут­ст­вие не­по­сти­жи­мой си­лы та­ин­ст­вен­но скры­ва­ет­ся во всем: есть мысль и жизнь  в без­мол­вии ноч­ном, и в бле­ске дня, и в ти­ши­не мо­ги­лы…". (Н. Ни­ки­тин). Чув­ст­вен­ное ме­та­фи­зи­че­ское бла­го ре­аль­но для эм­пи­ри­че­ско­го че­ло­ве­ка как са­краль­ное све­че­ние зем­ной жиз­ни.  Эн Руст.


Уже я знал, осоз­на­вал: что в фор­ме мно­го боль­ше смыс­ла, а со­дер­жа­ние рас­плыв­ча­то и ки­сло, чу­жой и су­мрач­ный под­вал: с его бес­цвет­ны­ми узо­ра­ми (на­де­ж­да­ми или нев­ро­за­ми, пси­хо­па­ти­че­ски­ми гре­за­ми). Но эти пси­хо­ин­трос­пек­ции и де­фен­зив­ные про­ек­ции — не про­яв­лял или скры­вал, ста­рал­ся толь­ко в фор­мы вжить­ся, в ова­лы, в ли­нии влю­бить­ся, как в эс­те­ти­че­ские сим­во­лы, в та­кие близ­кие, та­кие ми­лые.
Сти­хи об этом ос­та­ва­лись. Но  ред­ко кем-то по­ни­ма­лись: в той ме­ре, чтоб се­бя за­быть, дос­то­ин­ст­во сти­ха лю­бить.  Лю­бовь к та­лан­там, в чис­том ви­де, без эро­ти­че­ских  со­бы­тий, обыч­ным жен­щи­нам — чу­ж­да. Она им отношением важна. Та­лант для них — по­сред­ник, а не сущ­ность, с при­род­ной цель­но­стью со­звуч­ность. Для них, та­ких, будь три­ж­ды ты ли­ри­чен, — ни­что без по­до­п­ле­ки эро­тич­ной. Чем чув­ст­вен­ней без­дар­ный стих, тем он пре­крас­нее для них. Чем уто­лен­ней сек­су­аль­ность, тем яв­ст­вен­ней им ге­ни­аль­ность.
Одна из них, пухляшечка-еврейка, активный член "орг-гум-ячейки", где я с докладом выступал  и брать кредиты призывал, сказала, что вниманье к плоти, а уж тем более в стихах, диктуется угодой моде, а это, мол,  грядущий  прах. 
Другая же, из про­ни­ца­тель­ных, ду­шев­но-въед­ли­во-вни­ма­тель­ных, кив­нув сти­хам, по­няв на­строй как "троп­ку  в эс­те­тизм  пус­той", ска­за­ла, пом­ню, гля­дя в ста­тус, что я  блаж­ой дурак-ге­рой. Учи­ла: жизнь — "не толь­ко сла­дость", не лю­бят  тех, кто на­блю­да­ет и на­блю­де­ния скры­ва­ет, “кто поль­зу­ет­ся, серд­цем не го­рит”, "кто толь­ко в пре­лес­тях па­рит". Вы­слу­ши­вать та­кие по­уче­ния — за­быть о кра­со­те и о вле­че­нии. Я за­ко­пал, я сжег ее в под­ва­ле, представленном, ту Га­лю... Ва­лю?.. Раю! 

 * * * Все ждут чего-то, каждый. Не ждущему  день страшен. Любви, удачи ль, денег ждут — осознаваемый маршрут. Но и сверх ясностей есть нечто, неразличимое в конечном. Оно не мыслит о признании, оно как тайное призвание, оно в нас  эмбрионом  нежится, но именно на нем все держится.
Уже не толь­ко Ча­ро­вей под­дер­жи­вал мою ак­тив­ность, ее ста­биль­ность, креа­тив­ность, а гу­ма­низм от жиз­ни всей. Сре­ди ус­пе­хов, не­ус­пе­хов — я  мно­го лу­ка ел, оре­хов, яиц и фрук­тов, мед лю­бил; не вы­пи­вал  и не ку­рил; я по ут­рам не­мно­го бе­гал, в бас­сейн в не­де­лю раз хо­дил.
По­ли­ти­ка — не от­рав­ля­ла, — уже все яс­но с нею ста­ло. А те­ле­ви­зор ли, га­зе­ты, — они, счи­тал, для про­ста­ков; они су­ще­ст­во­ва­ли — где-то, — как звон­ко­сти вин­тов, бол­тов, — для бол­ту­нов и шеп­ту­нов.
Нет политике дела — до человека живого.
А он всё надеется, ждет,
и всех, кто не ждет, не надеется —
с надеждой она предает.

Да и на­след­ст­во по­мог­ло; из польской Рыбницы, два ме­ся­ца ме­ня мо­та­ли, в ин­юр­кол­ле­гии, по­дар­ков ожи­да­ли; но и от­да­ли. По­вез­ло! Мес­теч­ко в бан­ке при­об­рел, имел свой кон­суль­тант­ский стол.

В глубине всего искусства только женщина, и если нет ее, то нет и самого искусства, нет поэзии и только ”проза". М. Пришвин. Дневники.


               

Идея Жен­щи­ны — не­от­вра­ти­ма. То воз­но­си­ма, то ху­ли­ма. По­эты и ху­дож­ни­ки — хва­ли­ли, на пье­де­стал влюб­лен­но воз­во­ди­ли;  а желч­ные  фи­ло­со­фы — ху­ли­ли, — ко­ро­вой, кош­кой и гу­сы­ней оп­ре­де­ля­ли не­кра­си­во, — не го­во­ря уж о по­пах, лю­би­те­лей по­жать в ру­ках со­су­ды дья­во­ла впоть­мах и уко­рять по­том в гре­хах.
Идея Жен­щи­ны — не­уто­ли­ма, же­лан­на и от­рад­на, в чув­ст­ве зри­ма, а в жен­щи­не — в ре­аль­ной — слов­но б мни­ма…
Идея — несомненно эстетична, по своему онтологична, заведомо имперсональна, а в женщине — наглядно эмпирична, привычно окказиональна.

Же­лая жен­щи­ну, бла­гим
мы ви­дим мир. Так по­че­му же —
вдруг ис­че­за­ет все, ос­та­вив миф,
пе­чаль, пус­ты­ню или сту­жу? 
            
               
 
В сми­ре­нии жи­вя или в гор­ды­не, ни­кто не ос­та­ет­ся в се­ре­ди­не.
В каком-то смысле, встреча с женщиной, при всей любви к ней — пораженчество. По­это­му и по­иск  длит­ся, на­де­ж­дой на чу­дес­ное то­мит­ся.

               

                Па­ду­чи, как звез­ды, все, ко­го лю­бим.
Мо­гу­чи­ми при­зра­ка­ми — Из­ме­ны.
            Нет хра­ни­те­ля-ан­ге­ла, нет бо­же­ст­ва,
            пол­но­го да­ра: ме­ры.
А на­де­ж­да — жи­ву­ча... Не ею ли гу­бим
час или путь тор­же­ст­ва.

Я не искал, но замечал — что дивной встречи ожидал; что встречи жду среди зеркал, расставленных для обнажения, себя в другом, как отражения  для праздничных "VOX HU­MANA" начал. Я сознавал: что дивно-должное — оно всегда как невозможное Но был уверен: что дождусь. Что не покинет Чаровей. Что сад янтарный стал видней. Я знал себя. Я жить не тороплюсь.
А не дождусь — так ну и пусть.  В моем "моральном механизме" всегда есть место пофигизму (как упрощенному буддизму).

    СОНЬКА. ВЕ­ЛИ­КО­ЛЕП­НЕЙ­ШАЯ ОБЩ­НОСТЬ      

Глубокие чувства похожи на порядочных женщин. Они страшатся, что их обнаружат, и проходят сквозь мир с опущенными глазами. Г. Флобер.

Есть женщины с особенным на­стро­ем на глу­би­ну пси­хо­кон­так­та, упор­но, полные собою, жи­ву­щие в серь­ез­но­сти, им внят­ной. Заметив их, мы их не­воль­но ра­ним. Они не мо­гут без стра­да­ний. Осознанно и экзистенциально — они их ищут, ждут ма­ниа­каль­но, стре­мясь по­том пре­воз­мо­гать, пси­хо­из­ли­ше­ст­вом по­нять, а то и  вме­сте  поосоз­навать. Им это редко  удается: вовлечь других  в душетерзание, с которым каждый расстается. Чуть что не так в непонимании — тем благостней откат в страдание.
А если это творческие женщины, тем ближе  им откаты в неизменчивость. Асоциальная психопатичность — сжимается через лиричность. Ил­лю­зия для них — ду­ши ре­аль­ность, про­стор для  серд­ца, ин­ди­ви­ду­аль­ность; но в этом бла­ге — ме­ры нет, — ду­хов­ность есть, но есть и бред, ко­то­рый мож­но вос­при­нять как тя­го­те­нье к со­вер­шен­ст­ву, са­мо­на­строй­ку на бла­жен­ст­во, а не вопрос к тебе в ответ.
Их нелегко таких пронять, а уж тем более влюблять. А если влюбятся вдруг сами, то тем сильней стезя страданий, с ее возвышенной тоской, глубокой в них без прерываний среди веселья и рыданий; вся жизнь им кажется простой, излишней, глупой и пустой, или смешной, безмерно пошлой, чужой для них, не дивно-должной. Претит им состоять в замужестве, им дружбы хочется, содружества. Не муж им  нужен  добровечный, а близкий  человек сердечный.
Дружить с такими — интересней, чем спать и бытовать. Полезней. В них и за­бо­та, и ко­вар­ст­во, они — бо­лезнь, они — ле­кар­ст­во, нам с ни­ми луч­ше или ху­же, вкруг них пси­хи­че­ски мы кру­жим, пы­та­ясь общ­ность опо­знать, со­мне­ни­ям не до­ве­рять. Ка­за­лось бы, все про­ще быть долж­но, — яс­ней, не вдум­чи­вою му­кой, не утом­лять не­дуж­ной ску­кой, — но ни­че­го все­рь­ез не ре­ше­но;  а ес­ли что-то и ре­ша­ет­ся, то и кон­такт­ность пре­ры­ва­ет­ся.
Ка­за­лось бы: из­бавь­ся, отой­ди, но слов­но б что-то есть  там впе­ре­ди как не­бы­ва­лое, что со­сто­ит­ся вско­ре, срод­нит, спло­тит в од­ном  про­сто­ре. Мне не хва­та­ло сил вни­кать, под­страи­вать­ся, упо­вать. Я рас­ста­вал­ся, не вникал.
И все ж…При­шлось. По­упо­вал — не­ожи­дае­мо и дол­го, по­сле рас­хо­да с ты­к­вой-Оль­гой, которой вдруг "язычником" предстал. (Язычников — нельзя  любить, им нужно головы рубить. Им, христианкам, волю дай — они запрут в мораль-сарай).


                Че­рез по­эзию ста­но­вит­ся дей­ст­ви­тель­ной выс­шая сим­па­тия и со­вме­ст­ная ак­тив­ность — внут­рен­ней­шая, ве­ли­ко­леп­ней­шая общ­ность!  Но­ва­лис.

          Не ну­жен стал. Под­руж­ке от­да­ла. Со мной  ее уве­рен­но све­ла. Се­бе и ей гу­ман­но по­мог­ла (хва­ли­ла ей не раз, как ока­за­лось, мой "страстный бездуховный статус", ко­то­рым "по­все­днев­но ис­ка­жа­лась", "как со столбом сама связалась"). "Из пле­на" Оль­га вы­ры­ва­лась. Ефим по­мог, по­нят­но бы­ло. Но что за­ра­нее хит­ри­ла, име­ла план — не за­ме­чал.
Она од­на­ж­ды у­про­си­ла, — а я не раз уж обе­щал, — чтоб к Сонь­ке я за­шел в суб­бо­ту и за­па­ял там Сонь­ке что-то, и люстру перевесил бы от входа, и ручки закрепил бы у комода. И чтобы ничего ей не читал, а то "занервничает птичка, ругать начнет как истеричка". И я — за­шел. Я за­па­ял — любимое советское корыто ("я пряталась под нм на жизнь сердитой и плакала как в гробике закрытом"), розетку для антенны поменял. А люс­т­ру пе­ре­ве­ши­вать — не стал, мы фильм смот­ре­ли про бан­ди­тов. И ес­ли там пу­ля­ли стра­ст­но, — рас­крыв­ши рот, шеп­та­ла: "Класс­но!". Вни­ка­ла в дев­ку не­пу­те­вую, ко­то­рая дра­лась, пар­ней бодая: "Вот — класс­ная, кру­тая, кле­вая, вот что та­кое мо­лодая!". По­том мы  ко­фе с брен­ди пи­ли (бу­тыл­ку — "Оль­га по­да­ри­ла"),  о лирике за­го­во­ри­ли. Я  что-то но­вое чи­тал.
И Сонь­ка — вдруг — ме­ня — сра­зи­ла. Уж от нее-то я — не ждал. При­зна­ни­ем  се­бя рас­кры­ла. Ска­за­ла, что  все­гда лю­би­ла. И что уже дав­но то­ми­лась. Что на сти­хи — на­роч­но зли­лась: ко­гда их с Оль­гой об­су­ж­да­ла, то ра­ди сме­ха осу­ж­да­ла. Что на ночь их не раз чи­та­ла и в дух мой глуб­же  про­ни­ка­ла, — что в нем, "вы­со­ком и сво­бод­ном, не­уто­лен­ном и при­род­ном", ей "безд­на смы­слов"  от­кры­ва­лась. Что чув­ст­вом ми­ра вос­хи­ща­лась, и что от это­го — стра­да­ла и до ут­ра не раз ры­да­ла. Что в зер­ка­ле я  по­яв­лял­ся, един­ст­вен­ным  ей пред­став­лял­ся.
И что не раз уже  ка­за­лось, ко­гда са­ма с со­бой лас­ка­лась, что это я с ней об­ни­мал­ся, лас­кал­ся, дол­го це­ло­вал­ся. И что меч­та­лось всё ост­рей  и до кон­ца  пред­ста­вить ей, но  ни­ко­гда  не по­лу­ча­лось, но и  на­де­ж­да  ос­та­ва­лась на те сча­ст­ли­вые ми­нут­ки, ко­гда, хо­тя бы ра­ди шут­ки, я об­ни­му, "тер­заягруд­ки". *)
  По­ду­ма­лось: от брен­ди здесь эф­фект, не слиш­ком ли я вдруг вос­пет, — "За­чем так врать?", — спро­сил я пря­мо, об­няв по-дру­же­ски. В от­вет, смот­ря в гла­за, шеп­ну­ла: "нет". Что  глуб­же всё, и что ба­ра­на  уз­на­ла ра­до­ст­но во мне. И что в Ара­вии, ко­гда-то, бы­ла друж­на она со мной, бы­ла ов­цой  мо­ей, же­ной; потом  сбе­жа­ли  мы из ста­да и по­те­ря­лись во тьме зем­ной. Что встре­че, мол, бе­зум­но  ра­да, меч­та­ет о се­бе на­пом­нить и вновь с со­бою по­зна­ко­мить, "вос­пол­нить ду­шу как ус­ла­ду", не чув­ст­во­вать "бы­лой по­те­ри"…   
--------------- - - - - - - -
*) Так и было. Но она говорила в тот день о моей эссеистике и  знала, что я не пишу стихов. А. Прытков

Я не лю­би­тель эзотерик на поч­ве чув­ст­вен­ных ис­те­рик. А  лич­ный мой ча­ро­ве­изм — по­эти­ка. Не ок­куль­тизм. В ас­т­ро­ло­гиз­мы и кар­миз­мы, в чер­тей и про­чие трю­из­мы — не ве­рит­ся. Люб­лю  по­рас­су­ж­дать, о всем та­ком, бес­спор­но ин­те­рес­ном, но без то­го, чтоб уз­на­вать се­бя ба­ра­ном под­не­бес­ным и и доверяться психо-силе, ведущей душу к экмнезии. **)
Сев в крес­ло, кни­жеч­ку лис­тая, за­ду­мал­ся, по­рыв осоз­на­вая.
Чем ей ответить, так, чтоб сразу, без жалости и без сарказма, все ясно стало и спокойно, понятно и ничем не больно? Пер­вич­ные бре­до­вые идеи — не свя­за­ны с пси­хо­ге­не­зом, с па­то­ло­гич­ным "тем­ным ле­сом", где бро­дишь, ду­ро­стью вла­дея, то ан­ге­лом по­ешь, то ска­чешь бе­сом. Од­на­ко, есть "бо­лезнь су­ще­ст­во­ва­ния", упорного са­мо­ко­па­ния: ко­гда, в серьезной жиз­ни лич­ной, в нас "бо­рют­ся", змеясь  привычно, тер­пи­мость к глу­по­сти и вос­хи­ще­нье муд­ро­стью, ложь с прав­дою, а сла­бость, неж­ность — с гру­бо­стью. Любовь в Аравии — не только несуразна, она граничит с дурью, с ананказмом.
А ес­ли так, мне  пред­стоя­ло — спа­сать ее, включить Звучало, — из глу­би­ны  ас­со­циа­ций, из на­шей встре­чи, на­шей свя­зи, — вды­хать бу­кет ак­цен­туа­ций, аукаться, быть чутким к фразе, пр­одо­леть все то, что ква­зи.  В  од­ном ак­ва­риу­ме плыть, в са­мих се­бя, по­даль­ше от люб­ви. ***)
Там, где любовь, всегда надрывы, претензионные порывы, а если встать на точке встречи, то глубже видишь, человечней.

ОНА СТИХИ МНЕ ПРОЧИТАЛА

Встав у ок­на, рит­ми­че­ски ка­ча­ясь, картинно чем-то опе­ча­лясь, она, ка­за­лось мне, ед­ва стоя­ла, блокнот перед собой держала, и  вдруг — сти­хи, — сти­хи мне про­чи­та­ла. Пре­крас­ные!
Они-то и от­кры­ли  мне Сонь­ку с лучшей сто­ро­ны, с ре­аль­ной, пол­ной глу­би­ны, явив — сквозь звук — ли­ри­че­кие кры­лья: 
. **) ЭКМ­НЕ­ЗИЯ — бре­до­по­доб­ный син­дром, "двой­ное са­мо­ощу­ще­ние", без при­зна­ков бре­да, уве­рен­ное зна­ние при­зна­ков преж­ней соб­ст­вен­ной жиз­ни, преж­не­го мис­ти­че­ско­го су­ще­ст­во­ва­ния, пе­ре­мен­чи­вое убе­ж­де­ние в том, что  в про­шлом ду­ша су­ще­ст­во­ва­ла в дру­гом че­ло­ве­ке или жи­вот­ном.
***) АК­ЦЕН­ТУА­ЦИЯ ДИС­ТИМ­НАЯ — пре­об­ла­да­ние по­ни­жен­но­го на­строе­ния, склон­ность к де­прес­сии, со­сре­до­то­чен­ность на пе­чаль­ных сто­ро­нах жиз­ни. АК­ЦЕН­ТУА­ЦИЯ АС­ТЕ­НИ­ЧЕ­СКАЯ — бы­ст­рая утом­ляе­мость, раз­дра­жи­тель­ность, склон­ность к де­прес­си­ям и ипо­хон­д­рии. АК­ЦЕН­ТУА­ЦИЯ ПСИ­ХА­СТЕ­НИ­ЧЕ­СКАЯ — вы­со­кая тре­вож­ность, мни­тель­ность, не­ре­ши­тель­ность, склон­ность к са­мо­ана­ли­зу, со­мне­ни­ям и рас­су­ж­да­тель­ст­ву, тен­ден­ция к об­ра­зо­ва­нию на­вяз­чи­вых со­стоя­ний, об­сес­сий. АК­ЦЕН­ТУА­ЦИЯ СЕН­СИ­ТИВ­НАЯ — че­ре­до­ва­ние фаз хо­ро­ше­го и пло­хо­го на­строе­ния.

— По­лю­би ме­ня, Ма­лень­кий Конь!
По­лю­би удив­лен­но и ти­хо.
Я уби­тая, злая Кроль­чи­ха,
день и ночь я бе­гу от по­гонь.
По­лю­би — я еще не жи­ла,
по­лю­би на­сов­сем — хоть не­множ­ко,
чис­тым жа­ром пы­ла­ет до­рож­ка,
поко­то­рой в се­бя я уш­ла.
Я хо­чу — не се­бя пре­воз­мочь,
а на­де­ж­ду! Хо­чу тво­ей вла­сти.
За­дох­нуть­ся мне в кри­ке от сча­стья
 по­мо­ги в эту звезд­ную ночь.
А что бы­ло — то­го не за­тронь,
про­кля­ла я вы­со­ких и силь­ных… 
Я за­жгу на рас­све­те све­тиль­ник
 и ла­до­нью при­крою огонь… 
             По­лю­би ме­ня, Ма­лень­кий Конь!
             Наметилась занятная перцепция: через свою же «Я-концепцию» увлечься идентификацией, взаимно-чувственной аттракцией. Увидеть зримые проекции —  без спешки, без антиципации. Через влечение-симпатию — развить и укрепить эмпатию. Через рефлексию в общении — понять серьезные значения души и мироощущения, спонтанно-смысловую жизнь сознания, феномены существования. Не отключать от интроекции и персональной интроспекции. Искать не истинность, не ложность, не прятаться за осторожность…Уже не раз такое намечалось, в такой желанной сердцу полноте, но исчезало, прерывалось, сводилось к разделительной черте.
--------------------------------------------------------
*)Перцепция —– познание и себя, партнера по общению, организация совместной деятельности, установление эмоциональных отношений, в т. ч.  эротических и сексуальных. Антиципация — пред­вос­хи­ще­ние, пред­став­ле­ние ре­зуль­тат­но­сти. Аттракция —– привлечение. воз­ник­но­ве­ние при­вле­ка­тель­но­сти, при­тя­же­ния. Идентификация —– опознание, уподобление себя другому, его жизненным ценностям, поведению.Интроекция — пол­ное вклю­че­ние в свой внут­рен­ний мир, в свою пси­хи­ку, вос­при­ни­мае­мых об­ра­зов, взгля­дов, мо­ти­вов и ус­та­но­вок дру­гих лю­дей, без раз­ли­че­ния соб­ст­вен­ных и не­соб­ст­вен­ный пред­став­ле­ния. Ме­ха­низм иден­ти­фи­ка­ции, иг­раю­щий роль в фор­ми­ро­ва­нии СверхЯ. Интроспекция — са­мо­на­блю­де­ние. Эмпатия —– эмоциональное вчуствование, сопереживание, малозависимое от разных точек зрения.

Ни­что так не под­ви­га­ет к до­б­ру, как соз­на­ние то­го, что те­бя лю­бят.
 Л. Тол­стой, Днев­ник, 5 ию­ля 1905.

— …Смот­реть на вас — бла­го­го­веть. Мне все в вас нра­вит­ся и близ­ко. Не ка­жет­ся, что вы ар­ти­ст­ка, умее­те со­бой вла­деть. Не так ли мы всту­па­ем в сад, где чув­ст­во ис­тин­но­сти не­жит, за­по­ло­ня­ет су­тью све­жей и ожи­дань­ем без ут­рат.
— Не знаю. То, что про­чи­та­ла, — дав­ным-дав­но я  на­пи­са­ла. Я толь­ко поз­же  осоз­на­ла. Я осоз­на­ла, Леша, всё же: что  всё свое — од­но и то же, и всё, что бу­дет с кем-то, поз­же.
— Не прие­да­ет­ся нам хлеб. И во­ду пьем, не ду­мая о про­шлом. И секс  нам вно­ве, а не вслед.
— Так по­че­му ж от сек­са мно­гим тош­но? И по­че­му так хо­чет­ся бо­роть­ся с без­ра­до­ст­ным, ник­чем­ным или по­шлым?
— Вы чут­кая на тьму, на свет, на долж­ное в се­бе и в лю­дя. А жизнь — ба­ланс, се­ред­ку лю­бит.
— Я не хочу жить в середине и по краям ходить в гордыне. Я музыке училась годик-два, и только позже поняла… 
О, эта див­ная тще­та —
вос­петь се­бя, сыг­рать — с лис­та! —
ту пье­су, где ак­кор­дом — ночь;
де свет — лишь бле­ст­ка­ми фор­шла­гов; 
где зву­ку гас­ну­ще­му не по­мочь 
пе­да­лью…  да и не­ту  зна­ков,
над но­то­нос­цем: где на­жать,
где от­пус­тить пе­даль, — а  чув­ст­во —
от­нюдь не есть еще ис­кус­ст­во 
свое смя­те­нье вы­ра­жать.
— Про­стран­ст­во лич­ных огор­че­ний — вы сло­вом в сло­ве воз­вы­шае­те и, за­мы­ка­ясь, воз­вы­шае­те для сим­во­ли­че­ских зна­че­ний. Мне это очень, очень нра­вит­ся. И я та­кой же! С той лишь раз­ни­цей — что хо­лод­ней, за­быв­чи­вее ви­жу:  все то, что вам по серд­цу бли­же.
— Я и сегодня по­сто­ян­но  стиш­ка­ми раз­мыш­ляю не­ус­тан­но. Не ду­маю о точ­но­сти в сло­вах. Я го­во­рю с со­бой про­стран­но, я  кон­спек­ти­рую в сти­хах. Я не могу остановить  всю эту блажь, се­бя не злить. И ес­ли очень силь­но злюсь — решительно ос­та­нов­люсь, но — не на­дол­го: час-дру­гой — и сно­ва рит­мик как жи­вой... как мо­ты­лек   мозгах порхает  и все цветочки различает. Не по­ни­маю: что со мной.
— А мо­ты­ле­чек — по­ни­ма­ет.
— Мне хочется другою быть. Не женщиной, не человечком, а персонажем в книге жить, читаемой, полезной и сердечной. Такое перевоплощение — оно  и  стало б  как лечение.
— Не пишут, Соня, о таких. Вы неизвестность и не героиня, нужны друзья вокруг, враги. Нужна занятная интрига.

* * * В ка­кой-то ме­ре, и в не­ма­лой, все жен­щи­ны се­го­дня нев­ро­тич­ны, пси­хо­па­тич­ны или ис­те­рич­ны, и это вро­де б нор­мой ста­ло, не всем за­мет­ной, но  при­выч­ной.
С "при­вет­цем" Сонь­ка, понял, тай­ным, но  и ху­до­же­ст­вен­но яв­ным, не толь­ко нерв­но-сек­су­аль­ным. То радостный, а то печальный, объ­ект — художнику желанный: объект из глу­би­ны вда­ли, в которой видимы слои  звучащей яркой кривизны. Но  я не Саль­ва­дор  Да­ли.
Ка­за­лось бы, не раз ее ви­дал, не раз мы за сто­лом одним  си­де­ли, у Оль­ги, в дни ро­ж­де­ний, песни пели, а — не уви­дел. Не опо­зна­вал. Не замечал ее натуры. Когда сражались в "дурака" — играла глупо, кое-как, и оставалась часто "дурой" с куском во рту от пирога или с улыбкой жалко-хмурой. "Ты хоть бы думала б немножко, — смеялась Ольга. — С козырей — не ходят те, кто поумней. Ох, Сонька. Мошка ты и мошка!".
В ней ви­де­лась — ле­тя­щая иг­ла… За­пек­шая — по­лет иг­лы — смо­ла…
В ней бы­ло… что-то… от ис­пан­ки.
И от не пылкой англичанки… И от вьет­на­моч­ки, за­ча­той от хох­ла…
И от за­пу­ган­ной ев­рей­ки, за­стиг­ну­той на пар­ко­вой ал­лей­ке:  от­дав­шей­ся бан­ди­ту на ска­мей­ке в лю­би­мом, се­рень­ком, воз­душ­ном ми­ни-пла­тье с кру­жав­чи­ка­ми вкруг цы­п­лячь­ей шей­ки, — уже от­пла­кав­шей, сча­ст­ли­вой, что це­ла, да­ла без ис­тя­за­ний, без объ­я­тий, ко­то­рых, мо­жет быть, жда­ла, дав­но жда­ла, не на ска­мей­ке, а в на­ду­шен­ной кро­ва­ти…

 * * * Все мень­ше жен­щин с ум­ным взгля­дом, все боль­ше в ми­лом об­ра­зе лу­ка­вом. У Сонь­ки был нелегкий  взгляд, был умнооким постоянно. Жи­вой, но и не­множ­ко пья­ным. Гла­за встре­ча­ют — и сле­дят. Бле­стят, но и во тьме ви­сят… На связи с миром, ей казалось, она была. И возвышалась: тем, что упорно принижалась. (У дефензивов с интеллектом — не редкость: быть самообъектом. Б. К., приятель тот, считает: ничто таких не просвещает, ничем их блажь не побороть, их "сечь бы нужно всех, пороть"). Муж­чи­нам край­не ред­ко гля­нет­ся тип этих жен­щин, столь не­взрач­ных, — за­мет­но мут­ных, не­про­зрач­ных. А мне он бли­зок, этот тип, его су­хой аль­то­вый скрип, из неизвестности зовущий, гру­стя­щий под смыч­ком пол­зу­щим.
Я вслу­шал­ся. В окош­ко гля­дя, сок овощ­ной гло­точ­ка­ми пи­ла. Ног­тем по ча­шеч­ке чуть слы­ши­мо скреб­ла. А я в ви­сю­лич­ные пря­ди смот­рел. Сквозь них. Сквозь дав­ний лет­ний зной, сквозь сте­ну жел­той кли­ни­ки лес­ной, про­сох­шей по­сле до­ж­ди­ка с гро­зой. Сво­ей она уви­де­лась. Род­ной. Си­дя­щей в уг­ло­вой седь­мой па­ла­те, в ее за­стой­ном душ­но­м смра­де, в тя­же­лом не­за­стег­ну­том ха­ла­те, за­сти­ран­ном, с бе­ле­сой си­не­вой, под­жав­шей вспу­чен­ный жи­во­тик, рас­крыв­шей ми­лый бан­тик-ро­тик, при­су­щий Де­вам, склон­ным к суи­ци­ду при гра­ду­се два­дцать шес­том, се­бе ки­ваю­щей, не по­даю­щей ви­да, что я дав­но уж с ней зна­ком.

Мож­но раз­ли­чать раз­го­вор ри­ту­аль­ный, ус­лов­ный, ути­ли­тар­ный и раз­го­вор ин­тел­лек­ту­аль­ный, бес­по­лез­ный, ис­крен­ний. Имен­но вто­рой тип раз­го­во­ра и есть по­ка­за­тель вы­со­кой куль­ту­ры.    Н. Бер­дя­ев. "О раб­ст­ве и сво­бо­де че­ло­ве­ка".

— Фи­ло­соф­ски взгля­нуть на мир — сми­рить­ся или рас­стать­ся с ним… Ме­ня из­не­жен­ной счи­та­ют, ин­тел­ли­гент­ной, скром­ной, че­ст­ной. А то и ду­роч­кой зо­вут, за­ком­плек­со­ван­ной, от­стой­ной. Не зна­ют, что хочу  ей стать. Ко­гда все ду­ма­ют о сек­се, о день­гах, а  без ту­со­вок-то — и  дня про­жить не мо­гут, — то мне не по се­бе бы­ва­ет час­то. Я чув­ст­вую се­бя — в ко­ро­сте, ко­то­рую не раз­ло­мать. Я оби­жа­юсь, за­мы­ка­юсь…
— Эк­за­цер­ба­ция! Я это — пред­став­ляю. Без ви­ди­мых на то при­чин, жи­ве­те — то сча­ст­ли­вой, то не­сча­ст­ной. То в жут­ком, то в от­лич­ном на­стро­е­нье. Со­сре­до­то­чить­ся хо­ти­те ни на чем. Си­ди­те, ска­жем, у под­ру­жек. Им ка­жет­ся — что слу­шае­те их, а вы — опять о чем-то о сво­ем дав­но уж ду­мае­те, не­по­нят­ном, а мо­жет — и по­нят­ном. На­при­мер: что ис­крен­но­сти в лю­дях ни­ка­кой, по­это­му и оди­но­ки лю­ди.
— Да. Час­то я об этом. По­сто­ян­но! Что нев­ро­тич­ка я — я знаю, знаю! Вы ос­нов­ные при­зна­ки на­зва­ли. Ри­гид­ной ста­ла или ста­нов­люсь, но раз­дра­жа­юсь час­то, злюсь. Уче­ба в го­ло­ву не ле­зет, ра­бо­та ла­бо­рант­кой бе­сит.
Мне скуч­но жить. Мне нечем жить.
Есть кни­ги, му­зы­ка, — мне есть, чем до­ро­жить, —
но сверх то­го — все так ог­ром­но, ржа­во, пре­сно…
И не­чем день раз­во­ро­жить,
на­ру­шить дух его, же­лез­ный.
— Ра­бо­та вам — не ин­те­рес­на?
— До ужа­са спо­соб­на до­ве­сти. Нет ху­же: ехать к де­вя­ти и воз­вра­щать­ся в шесть. Но хорошо, что хоть такая есть. Я да­же смысл в ней на­хо­жу, я в цер­ковь от зар­пла­ты от­но­шу, для бед­ных и для ста­ри­ков, и  на спа­се­ние ки­тов уже не раз пе­ре­чис­ля­ла.
— На­де­юсь:  их по­боль­ше ста­ло.
Лишь там, где свет, живу,
и в чем он — тоже знаю:
добро и красота, их волшебство.
Зачем же так забывчиво вступаю —
во мглу, во тьму,
день жизни превращаю
в песок сквозь пальцы,
в вещество…
— В том смысле, что желается оставить…  духовным день тот?
— Тщетность осознать. От ощутимости его себя избавить. В его песочность, Леша,  не вступать.
Свет — на­си­лу­ет ме­ня.
Сдав­ли­ва­ет дол­гом: 
све­том быть, те­п­лом ог­ня
на мо­ро­зе кол­ком.
От­дох­нуть бы, про­дох­нуть,
в снег за­рыть­ся и за­снуть,
вы­спать­ся под сне­гом
под сво­им же сле­дом,
до вес­ны — и снег про­ткнуть,
еле вы­жив­шим по­бе­гом…
По­кон­чить хо­чет­ся с со­бой. Да, хоть сей­час глот­ну с во­дой, глот­ну вот, амил­трип­ти­ли­на… штук два­дцать сра­зу, он со мной, и ни­че­го уже не за­хо­чу. И с то­го све­та по­сту­чу, по го­ло­ве вам, под­твер­ждая, что до­б­ра­лась, по­кой вку­шаю.
— Вы шу­ти­те?
— Нет, Леша. Не шу­чу! Как ме­ж­ду не­бом и зем­лей, в сво­ей про­бле­ме за­стре­вая, жи­ву, а чув­ст­во — уми­раю. И вся меч­та моя — по­кой.
— Он воз­ни­ка­ет, ес­ли вслед — ни про­шло­го, ни бу­ду­ще­го нет.
— Все бли­же, бли­же смерть, сте­кая… со всех сто­рон, и воз­ни­кая… как жен­щи­на, как ведьма внеземная. Уже гля­де­ла, да, гля­де­ла — в гла­за мне, как бы на­ме­кая.
     — С ко­сой стоя­ла, по­ла­гаю, и в ба­ла­хо­не чер­ном пре­ла.
— Она — смот­ре­ла…
— Там, за гро­бом, — нет, Соня, жиз­ни ни­ка­кой. Я это знаю. Бы­ли про­бы. Смерть — это наш из­веч­ный ро­пот, гор­ды­ня те­ла, дух зем­ной… и — слон соз­на­ния: чей хо­бот, се­бя за­су­нув в мир идей, тор­чит там, ню­ха­ет на­де­ж­ды, вы­ню­хи­ва­ет все сме­лей, спа­се­ния в них  ищет спеш­но, ре­вет, ка­ча­ясь бе­зы­дей­но, ви­сит над пус­то­той бес­цель­но.. О смер­ти, Соня, ду­мать — вред! Тще­та, ко­то­рой жиз­ни ма­ло и хо­чет­ся лю­бую вслед. Вам нра­вит­ся о смер­ти раз­мыш­лять, а это ста­ло  в чув­ст­ва про­ни­кать.
— Пусть проникает. Я — занудна?.. Вот Бунин, говорят, всю жизнь о смерти думал, а умер в девяносто с лишним лет. Я из Ка­мя­но­вой вам про­чи­таю, то, что са­ма пе­ре­жи­ваю:
 "Я смер­ти — не бо­юсь, — бо­юсь бо­лез­ней,
бо­юсь боль­ниц, по­хо­жих на во­кзал,
где сот­ни от­прав­ля­ют­ся в без­вест­ность
че­рез хо­лод­ный и сы­рой под­вал.
Бо­юсь вра­чей и их не­ми­ло­сер­дья,
по­мно­жен­но­го на чис­ло па­лат,
бо­юсь боль­ных, при­дав­лен­ных как сель­ди,
и лам­по­чек бо­юсь в пят­на­дцать ватт.
Бо­юсь во­кзаль­ной суе­ты и сму­ты,
и тум­бо­чек, по­хо­жих на плац­карт,
бо­юсь по­след­ней от­прав­ной ми­ну­ты
под не­зна­ко­мый рав­но­душ­ный взгляд". (15) 
— Тру­бы — не слы­ша­ли?
— Тру­бы?.. Гро­бы я ви­де­ла…
— Гро­бы — ни­что без труб! Сон раз­га­дать — нель­зя без связ­ки ин­ди­ви­ду­аль­ной. Долж­на свет­ло и сек­су­аль­но тру­ба на гро­бом про­зву­чать — фа­таль­но и фе­но­ме­наль­но. Вам ра­но­ва­то, Соня, уми­рать. Еще не вы­лов­ле­ны в мо­ре те сар­ди­ны, с ко­то­ры­ми вас бу­дут по­ми­нать. И вам не нуж­но по­упи­тан­нее стать — для чер­вя­ков, — не ждут  они по­ми­на.
— Я по­ка­за­лась вам… дру­гой? Воз­мож­но — глу­пой и боль­ной. Здесь мно­гое за­ви­сит от на­след­ст­вен­но­сти. И ба­буш­ка, и ма­ма — дев­ст­вен­ни­цы. В том смыс­ле, что не сра­зу от­да­ва­лись. Да, мно­го поз­же, чем дру­гие жен­щи­ны. Хо­тя, ка­за­лось бы, и вод­кой ув­ле­ка­лись, но сдер­жи­вал ха­рак­тер их, за­стен­чи­вый, и склон­ность к тол­стым кни­гам о со­вет­чи­не, о  той, где сталь там в ком-то за­ка­ля­лась.
— А так и есть. На­след­ст­вен­ность ска­за­лась.
— Я тоже в чем-то как стальная, упертая, среди мужчин пустая. И не хо­чу я быть рез­вуш­кой, аф­фи­ли­ант­ной хо­хо­туш­кой, с ко­то­рой мож­но как с иг­руш­кой, как с ку­кол­кой ре­зи­но­вой иг­рать, сду­вать ее и сно­ва на­ду­вать. *)  Дав­но уж  чув­ст­вую ло­вуш­ку. За­чем мне сле­зы лить в по­душ­ку и пред­став­лять се­бя ра­куш­кой?.. Ко­гда все это про­ис­хо­дит, и чей то ста­тус во мне хо­дит, и чьи-то слю­ни на гру­ди, я го­во­рю се­бе: тер­пи! Ведь всё про­хо­дит, всё про­хо­дит, прой­дет и это, по­до­ж­ди, не воз­му­щай­ся, не гру­би, ведь это про­сто чья-то особь, из фау­ны, с со­п­ли­вым но­сом, про­сти ее и по­жа­лей, по­ше­ве­лись с ней по­жи­вей, не будь сверх это­го ар­ти­ст­кой, будь че­ло­ве­ком, гу­ма­ни­ст­кой!
— А не со­п­ли­вые — встре­ча­лись?
— У всех был на­сморк. И пры­ща­вость. Та­кая кар­ма. Та­ко­во — мое, Ли­лит на­ка­зан­ное, те­ло. Не­на­сы­ти­мым бы­ло без пре­де­ла, не снять с ме­ня, не со­скре­сти ее тав­ро. Я толь­ко с Ма­лень­ким Ко­нем мог­ла б спа­стись, стать огонь­ком — ему, се­бе... На­пе­ре­кор Ли­лит… Я так пред­чув­ст­вую!
— Он — при­ле­тит. Уже в пу­ти он, — зна­ет вас! Дав­но зна­ком вам.
— Кто?..
— Пе­гас!
------------------------------------------------
*) АФ­ФИ­ЛИА­ЦИЯ — стрем­ле­ние быть в об­ще­ст­ве дру­гих, на­рас­та­ет при во­вле­че­нии в стрес­со­вую си­туа­цию.

-__________________________
При интересе к роману могу продолжением поделиться с ответившим читателем.