В деревне Гадюкино шел дождь. Он всегда шел в деревне Гадюкино, и это было никому уже не новостью, новостью было то, что вода была мутная. И водка в сельпо тоже была мутная. Прямо не водка, а чистой воды первачок. Восемь мужичков в кургузых дождевиках на скособоченном крылечке сельпо сосредоточенно обсуждали последние известия.
— Ну, ты, Егорыч, мутант.
— Какой это я тебе мутант? Это ты, Кузьмич, мутишь. Вон даже и водка в лавке мутная.
— Мужики, я вот чего скажу, — рассудительный Ерофеич решительно раздвинул наскакивающих друг на друга, как боевые петухи, односельчан, и сплюнул догоревший уже почти до фильтра Лаки-Страйк в помойное ведро. Он всегда сплёвывал докуренный почти до фильтра Лаки-Страйк в помойное ведро, потому что он был известный чистюля и гринписец. В общем, Ерофеич был зелёный и вежливый, но вежливый больше, чем зелёный. Или меньше. Никто этого не мог сказать наверняка, потому что никто не измерял. Да и как измеришь, если единственная мерная посуда была у Дуськи-продавщицы, а вся остальная посуда была разнокалиберная и немерная.
— Мужики, я скажу просто. Кто не сможет исполнить фугу на светящемся в ночи органе, тот и мутант! – Ерофеич во многом знал толк, кругозор у него был от Баха до Фейербаха, хороший такой кругозор. Ещё он раньше, по первости, любил Дуську потискать и пару мер из мерной посуды пропустить, крякнув и утерев сопливый нос полой кургузого дождевика.
— Ну, ты, Ерофеич, учудил, — разом загалдели все благородные мужи, и даже вся муть моментально выкристаллизовалась и стала чистой как слеза младенца, Дуськи то есть, потому что Дуська была ну чистый младенец. Она была такая мутная, что даже в светящийся в ночи орган верила, не то, что в фугу Баха. И щедро отмеряла в мерную посуду. До получки.