*1*
Прикрыв ладоью глаза от солнца, Анюта старалась рассмотреть человека, подогнавшего стадо овец на водопой с противоположного берега речки в Каменной балке. Так и есть. Он. Тот самый, что приезжал на мельницу, когда они с папаней были там на прошлой неделе.
…Аня сразу тогда увидела этого парня. Пару раз она уже встречала его в лавке у Иван Палыча. Знала про него только то, что нездешний он. Теперь вот посматривала на него скрытно. Складный такой. Ловкий. Мешок подхватывает играючи. Свои погрузил. Папане и дяде Пете помог.
Анна перехватила его взгляд, смутилась. Покраснела. Благо, из-под платка, скрывающего пол-лица от солнца и пыли, никто, кажется, этого не заметил.
Из Малых Дербетов домой, в Обильное, возвращались на подводах, запряженных быками, двумя семьями. Подружка-соседка, как всегда, без умолку тараторила:
– Нюр , ну ты видела этого, пришлого?
– Ну видела, чего спрашиваешь, вместе ж были, – нехотя откликнулась Аня, покусывая белыми ровными зубами соломинку. – Я ж просила, не называй меня Нюрой.
– И как он тебе?
– Да никак. Человек как человек. Да не больно-то я его и разглядывала.
– Да уж, «не больно»! Видела я, как вы друг на друга-то исподлобья посматривали! Ох, Нюра, и скрытная ты!
– Да чего ты, Павлинка, выдумываешь?
– Ничего я не выдумываю! – девушка отвернулась от Ани, обиженная. Но долго обижаться и молчать она не умела:
– Тётка Фёкла мамке сказывала, а я подслушала, как они балакали, что объявился он у нас сразу после того, как казаков прошлой весной побили под Элистой.
– Каких казаков?
– Нюр, ты чё? Белых, конечно! Как ихнюю армию-то разбили, тут он вскоре и появился на кошаре у Санджировых. Вроде как вместе воевали они с Колькой-то.
Павлина перешла на шепот:
– Кольку ж осенью восемнадцатого насильно мобилизовали красновцы-то. А теперь вместе вот скрываются.
– От кого скрываются?
– Нюр, ты чё, дикая что ли? От красных, конечно!... А, может, и от белых…
– Ой, Павлинка, ну чего ты мелешь? Наслушалась тёток!
– Зато ты у нас никого не слушаешь! – и снова обиженно поджаты губы. Но ненадолго. Аня это знала и подружку не трогала. Молчать будет минут пять, не больше.
В наступившей тишине скрипели колеса и где-то далеко-далеко в голубом мареве журчали жавороноки. Пахло полынью, разогретой дорогой. Анна откинулась спиной на мешки, прикрыла глаза.
– А знаешь, его тоже Колей зовут!
– Кого?
– Ну как, кого? Ну парня этого, что с нами на мельнице был!
– А почему «тоже»?
– Нюр , ты чё, меня совсем не слушаешь? Я ж говорю тебе, он у Кольки Санджирова на кошаре квартировал. Теперь вот, говорят, уж и свое хозяйство завел… Ой, а Нинка Вернигорова по нему со-о-охнет! Да и есть по чему! Правда?
– Господи, Павлинка, и откуда ты всё знаешь?
– Да уж знаю! – и снова шепотом:
– А еще говорят, он, ну этот, чужак-то, из дворян будет…
– Ну да! Из дворян! Да в пастухи! – усмехнулась Анюта.
– А вот зря улыбаешься! Лучше уж в пастухи, чем головой под шашку! Слыхала, сколько их порубили в этом…ну как его?...Не помню. Ну у моря где-то… А в наших степях укрыться легче. Кто их тута искать-то будет? До Бога высоко, до царя далеко…
– До какого царя, Павлинка? Нет теперь у нас царя.
– Без тебя знаю! К слову пришлось, вот и всё.
И вдруг сменила тему:
– Ой, Нюр, а ты мой полушалок новый видела, что батя мне к Троице из Царицына привез?
Аня не удивилась. Она привыкла. Только улыбнулась:
– Нет, не видела. Но ты мне об нём уж сколь раз говорила. Только не показывала. Небось, на Троицу и увижу, как нарядишься. Недолго осталось.
– Не, нынче покажу! Такая красота, Нюр! Цвет – лазоревый -лазоревый! А по канве – цветы алые! Вот домой приедем, пригоним коров вечером, забегай ко мне. А, может, у нас и повечеряешь?
– Нет. Вечерять я дома буду. А к тебе зайду, может. Если Нюрой меня звать не будешь.
– Ну и чё ты такая вредина? Всю жисть до двадцати годов Нюрой была, а теперь вдруг разонравилось! Тебя все ж так кличут. Привыкли.
– Теперь пусть отвыкают.
– А коли не станут?
– А я окликаться не буду.
– А дома?
– И дома не буду.
– Ну и характер, у тебя, Нюра! – рукой махнула:
– Ну ладно,Аня, Аня!
– Какой уж есть, – Аня потянулась, выпрямляя спину, стянула на загорелую шею платок, поправила в закрепленных на затылке черных косах роговые шпильки. Пригладила привычным движением волосы, зачесанные на прямой пробор:
– Вон уж и село видать. Приехали почесть.
В жарком майском мареве, повисшем над степью, будто через слезу уже просматривалась цепочка белёных хат с садами за ними.
…Николай узнал Анну сразу. Такую статную ни с кем не спутать.
Вот вскинула ладонь к лицу – от солнца закрывается. Уж не на него ли смотрит? Быстро опустила руку.. Подхватила вёдра с водой на коромысла и, чуть ими покачивая, пошла с мостка, скрылась за густым ивняком.
*2*
Берег дышал сырой прелью. Николай присел на зеленый коврик речной мяты, вдыхая горьковато-сладкий её запах. Тихо. Гудит только где-то недалеко шмель, да сопят понурые от жары овцы. Май выдался по-настоящему летним, но еще не обжег сочной зелени трав, не выбелил высокого неба.
Еще полгода назад он и подумать не мог, что будет вот так сидеть он на берегу безымянной маленькой речки в роли пастуха и ничего-ничего не знать о дне своем завтрашнем…
Три года. Всего три. И всё в них сгорело. Нет былой жизни. Нет Родины. Нет Николая Воронцова. Кто он теперь? Нет, конечно, имя-то сохранилось, да висит оно чужой одеждой на плечах, кажется, самому Николаю незнакомого человека.
Когда он, поручик Николай Павлович Воронцов, встал под знамена Добровольческой армии, всё еще, казалось, можно наладить, повернуть в нужное русло, разрешить октябрьское недоразумение. Вслед за генералом Алексеевым он с товарищами прибыл из Петрограда осенью 1917 в Новочеркасск под командование генерала Корнилова. И всё поначалу складывалось не так уж плохо.
Который уж раз прокручивал Николай в своей голове недавние события.
«Ледяной поход» на Екатеринодар весной 1918, правда, успешным назвать было трудно: там погиб цвет белой армии. На поле сражения остались командир полка Неженцев, сам Корнилов, много офицеров и солдат. Но и потери большевиков были высоки – в три раза превышали белогвардейские. Духом армия не пала, объединилась с казачьим войском генерала Краснова и уже под руководством генерала Деникина разгромила кубанскую группировку красных и 17 августа взяла-таки Екатеринодар! Там они и познакомились с его тезкой, Николаем Санджировым . Его, раненого, Николай вытащил из-под убитой лошади и доволок до обоза Красного Креста, который и доставил его, истекающего кровью, в 3-ий Кауфманский госпиталь.
Осенью 1918 года белоказаки повели наступление по всему южному участку Степного фронта. Белогвардейские войска охватывали Калмыцкую степь полукольцом, ведя бои под Царицыном и Черным Яром. Зима 18-ого и весна 19-ого тоже оказались успешными: и Северный Кавказ, и Дон, и Кубань, и Ставрополь, и Донбасс, и Крым, и Харьков, и Екатеринослав, и Царицын – все оказалось под властью белой армии. Дошло известие, что и Киев взят. Потом – Орел. И уже в июле 1919 года Деникин поставил задачу – овладеть Москвой.
Что случилось? Что пошло не так? На этот вопрос Николай не мог себе ответить. Но осенью того же года вдруг стало ясно: после ряда контрнаступлений красных и страшной эпидемии тифа белой армии больше нет, не спас её и новый главнокомандующий Врангель. (Алексеева не стало еще осенью 18-ого. Его тоже похоронили в Екатеринодаре)
О Деникине говорили, что он бежал за границу.
*3*
Остатки добровольческой и белоказачьей армий осенью 1919 года оказались зажатыми в Крыму. Надежда была одна: уйти морем за границу и тем спастись.
На востоке от Новороссийска Третий калмыцкий полк под командованием есаула Абушинова еще какое-то время сдерживал наступающих большевиков, но было понятно, что долго это продолжаться не может.
На пристани в самом Новороссийске было невероятное столпотворение. Папахи, бескозырки, башлыки, фуражки с белой и красной тульей, серебряные, черные, красные, синие погоны, галифе и шаровары – смешалось все… Многотысячная толпа гудела и напирала на берег в надежде погрузиться на причалившие к нему суда. Вторые сутки в этом страшном беспорядке ничего нельзя было разобрать.
Вооруженные солдаты стояли на мостиках перед громадными кораблями, тыча в живот каждому, кто к ним приближался, пропуская только «своих». Кто эти «свои», понять тоже было невозможно.
Капитан-корниловец прокричал нарочито громко, отдавая приказ солдатам:
– Пр-р-ри-ика-азываю! Стрелять во всякого, кто самовольно захочет проникнуть на пароход!
Какой-то из протиснувшихся к мостику казаков пытался подняться на него, предъявляя депутатскую карточку члена Донского Круга, но капитан грубо оттолкнул его, прорычав:
– П-шё-ёл вон! Чихать на твой круг! Иди и кружись с ним, где хочешь!
Толпа гудела. Люди жались к пристани, охваченные страхом, паникой, и жадно смотрели на корабли. Вдруг, раздвигая толпу на вороном жеребце, один из казаков бросился в море. На шее у него был намотано сине-желто-красное знамя. Он пустился вплавь к близко стоящему на рейде английскому пароходу, который его подобрал. И тут с угрожающими криками задние начали напирать на впереди стоящих. Придвинувшись к самому трапу, плотным кольцом окружив часовых, люди уже готовы были столкнуть их в воду и хлынуть на пароход.
Но раздалась команда: «Дорогу раненым!», и привыкшие к власти команды и всегда внимательные к раненным в бою товарищам, казаки, солдаты и офицеры сразу посторонились, давая дорогу носилкам с лежащими на них людьми, прикрытыми шинелями, с забинтованными головами, руками, ногами,
Уже полчаса носили раненых. Вдруг в толпе раздался голос:
– Да где ж их столько переранило? Откуда столько натащили-то?
– А ить и правда! Как бы это нам хучь одного ранетого посмотреть, – поддержал его другой.
– Гляньте! Гляньте, братцы! Да там эти ранетые сами с носилок вскакивают! Да ето ж всё здоровые! – закричал третий, указывая на пароход.
– А-а-а…О-о-о!!! – выдохом многотысячной толпы прокатилось по берегу.
Но в эту самую минуту пароход забурлил винтами, сбросив мостик, с которого едва успели сбежать на берег двое часовых, и начал медленно отходить. От неожиданности толпа на миг оцепенела, стало тихо. Затем раздались выстрелы, ругань, людская масса пришла в движение. С брошенных носилок повскакивали и побежали к берегу люди, были среди них, к удивлению окружающих, и дамы, по всем признакам, совершенно здоровые и визгливые. В это время с другого конца города начала доноситься пулеметная трескотня – это на окраине стреляли входящие в Новороссийск красные.
Обреченные на пленение или гибель освобождались от оружия и внешних знаков – погон, кокард – кто-то садился на коня и куда-то исчезал, кто-то в отчаянии бросался вплавь за кораблем – явно на верную погибель.
Николая кто-то потянул из толпы за ремень портупеи. Это был Санджиров.
– Сюда! Быстро сюда! Снимай с себя все эти цацки! – он дернул с его плеча погон. Тот сидел крепко.
– Да-а. Украшений на тебе, тезка, не мерено!
Николай был одет в поношенную, но еще добротную двубортную шинель с серебряными погонами поручика с черной окантовкой, с черно-красными просветами и литерной «К». На левом рукаве – эмблема корниловского полка – синий щиток с белой надписью «корниловцы», черепом, костями и скрещенными мечами, там же – красно-сине-белый угол, а на правом рукаве – черно-красный – шевроны. На портупее – кортик.
– Давай-ка, братец, снимай ты этот наряд, если не хочешь быть подвешенным или разрубленным здесь же. Уходить надо. Тут недалеко лошади ждут. Если ещё ждут. Давай бегом. Одёжу какую-нибудь, думаю, добудем тебе.
*4*
Евдонины жили на отшибе и слыли в селе колдунами. Народ их сторонился. Бывало, ими малых ребят-озорников стращали за непослушание. Враждовать с ними не враждовали, но и брататься не братались. Хотя кой-какие бабы, несмотря на осуждения соседок, и бегали порой к Евдончихе за какими-то снадобьями.
Приход в дом Коровиных Емельяна Федоровича Евдонина был неожиданным.
– Доброго вам здоровьица, хозяева! В хату-то пустите?
Матрена Ильинична так и застыла с корчиком в руках над горшками с разросшейся на подоконнике геранью, а дочка Маруся – над коробом с цыплятами. Яков Степанович поднялся с лавки, стряхивая с коленок сор от ивовых веток – плел корзину:
– А отчего ж не пустим? Мы гостям рады. Заходи, Емельян Федорович, заходи, гостем будешь, – повернулся к дочке:
– Марусь, а принеси-ка квасу с погребицы.
– Да я, Степаныч, вроде как и не в гости. Тут такое дело, Федьку, сына, думаю женить.
– Ну так это дело хорошее. Помочь что ль в чем надо?
– Да не понял ты меня, Яков Степаныч. Помощь не нужна. Дочка твоя старшая нужна. На Троицу засватаем, на Покров свадьбу сыграем.
Матрена Ильинична охнула, присела на скамью, комкая в руках запон.
– Вот, пришел потолковать. Сватов-то примите или как?
Яков Степанович крякнул, взглянул на жену, потянулся за полотенцем, висящим на столбе посередь летней кухни. Подержал в руках. Повесил назад. Стал хорошо слышен писк цыплят. Пауза затянулась. Ее разрядила Маруся, вбежавшая с запотевшим глечиком кваса.
– Мать, посуду дай.
Ильинична метнулась к полкам за цветастой занавеской, подала стаканы.
– Попей с жары-то, Федырыч. Сватов? Да мы вроде пока дочку отдавать не собираемся. И двадцати годков еще не стукнуло, чего спешить? Намается еще.
– В том-то и дело, что двадцать уж скоро. Пора. Девка она у вас видная, знаю, послушная да работящая. Чего товар-то держать? Кабы не залежался.
– Наш не залежится.
Маруся, понявшая, в чем тут дело, с испугом смотрела то на мать, то на отца, то на гостя.
– Летось уж намечались сваты к нам. Не захотела Нюра. А я так скажу: дочек своих неволить не стану. Коль сами захотят – пусть идут замуж: с моей руки – куль муки, коли на то пошло. А мы вот сейчас Нюру-то и спросим. Марусь, ну-ка сбегай на зады за сестрой.
Девочка опрометью кинулась на двор.
Аня вошла бледная: знала уж от сестры, зачем кличут. Остановилась в дверях, поздоровалась, чуть поклонившись, с гостем. Голубая немного выцветшая рубаха, заправленная в длинную серую юбку, не морщинясь, охватывала крепкую грудь, покатые плечи. Из-под синей косынки падали на спину две длинные косы.
– Звали, папаня?
– Звал. Тут такое дело: сватать тебя хотят. Пойдешь за Федора ихнего? – Яков Степанович кивнул в сторону Евдонина.
Аня опустила глаза в пол, глухо проговорила:
– За честь – спасибо, – еще раз поклонилась в сторону гостя, – только не невольте меня, папаня. Дайте еще в девчатах погулять.
– Ступай, Нюра.
Аня вышла. За нею вышмыгнула сестра.
Поднялся и гость:
–Ну что ж. На нет и суда нет. Только зря ты девкам своим, Степаныч, потакаешь. Ох, зря. Думал я, сойдемся сватами. Ну да ладно. Прощевайте, коли так, будьте здоровы.
(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...)
http://www.proza.ru/2014/05/29/504