Последний бой

               
               
               

                Рассказ-фантазия

Восьмого июля 1941 года, в 13.31, на подступах к Житомиру разведывательный отряд первой танковой группы фон Клейста внезапно совершил скачок во времени.
Что послужило тому причиной, остается гадать физикам. Может быть, великая война своим звездным выбросом энергии вырвала кусок временной ткани,  а Космос поспешно и грубо стянул края дыры?.. Как бы то ни было, но оберст-лейтенант Готлиб Таубе, его офицеры и солдаты перенеслись на шестьдесят с лишним лет в будущее — и не заметили этого.
Нелегкие думы угнетали в ту минуту оберст-лейтенанта, стоявшего в люке башни головного танка Т-III. Сразу после перехода советской границы в Галиции отряд стал наращивать скорость, а потому изрядно оторвался от основной массы войск. Бензин был на исходе; Красная Армия, отступая, вряд ли оставила где-либо его запасы — значит, предстояли скорая остановка и ожидание заправщиков. Мало того, после ночного боя с этим проклятым дотом, который так и остался в тылу, в отряде имелись обожженные, тяжело раненные: им удалось оказать только первую помощь, а немецкие полевые госпитали остались далеко позади... Несколько машин требовали ремонта; словом — нужна была остановка в городе, хоть и небольшом. Согласно карте, впереди лежал райцентр. А ну, как и его придется брать с боем?..
Впрочем, и не терзайся Таубе этими проблемами, вряд ли уловил бы он перемены вокруг. Колонна как раз двигалась по грунтовой дороге между высокими, покрытыми травой и желтым дроком склонами долины. Холмы к началу нового столетия изменились мало; лишь грунт спрятался под асфальтом, что было отмечено всем отрядом, как переезд с проселка на шоссе.
Затем начался довольно крутой подъем, и вдруг за тополевой рощей, за пустырями и огородами, за длинными грязно-белыми пеналами опустевших, с выбитыми стеклами ферм открылся райцентр.
Через многие местечки и села, следуя от галицких рубежей, уже прокатилась стремительная колонна, порой вступая в бои местного значения. Разведчики привыкли к виду украинских хат, скромных тенистых улиц в городках. То же, что предстало взорам теперь, столь поразило командира, что невольно взмахом руки он остановил движение и уставился в бинокль... Кирпичные дома под красными и серыми крышами, в буйной зелени фруктовых садов, мало походили на хаты; ну, а видимая в дымке главная улица с шеренгой пятиэтажек вообще казалась перенесенной из большого города, может быть — из Москвы...
Разное тогда подумалось Таубе. И о том, что справедливыми все же оказались банальные слова "Россия — загадочная страна", и о неведомых военно-научных центрах, на которые вполне мог напороться его отряд, и о западной резиденции правительства, ни на каких картах не отмеченной, — русские любят секреты... Но вывод был однозначен: поскольку ничто не мешает дальнейшему продвижению по маршруту, — пока не мешает, — хоть бы это был Метрополис из фильма Ланга, вперед!..

— А шоб им повылазило, — бросив мотыгу, выпрямившись и потирая обеими руками поясницу, гневно сказала баба Мотря. — Давно вже у нас кино не знималы, и от, на тоби!..
— Эге ж, —  подтвердила соседка, баба Вера, яростно взрыхляя землю вокруг картофельных кустов. — Оце все тут перебаламутять... молока им дай, яець им дай... понапываються, як свыни... тьфу, нечистая сила!
Пятнистый танк с черным крестом на боку  прокатился мимо гряд, волоча на тросе помятый бронетранспортер. За ним, не глядя по сторонам, неслись на громадных серых БМВ мотоциклисты в очках и нахлобученных по переносицу касках. Проехали длинная легковая машина, за ней грузовик с брезентовой будкой, полный солдат,  еще два бронетранспортера и, наконец, замыкающий танк. Двигатель у него взревывал и захлебывался; орудие смотрело вбок и вниз, точнехонько на баб.
— От зараз и стрельне, падлюка! — забеспокоилась Мотря. — Дывы! Вже, наверно, пьяный...
Откуда было знать бедной женщине, что танк лейтенанта Винтербаума получил снаряд в башню из того самого упрямого дота злополучной прошлой ночью... шестьдесят с гаком лет назад?!

... — А, трясця ваший мами!
Деда Макуху так и ошпарило изнутри, от живота до темени, будто в раскаленный докрасна котел плеснули ведро воды. Взмокнув, он провел рукой по лбу; упущенный при этом молоток провалился между стропилами. Потом заныла израненная нога, напоминая: "они, они меня искалечили — помнишь?.." Дед помнил. Почему-то при виде колонны разведотряда, проезжавшей внизу, по улице, Макухе не пришли мысли о киносъемках. Иная догадка болью стрельнула в сердце: а ну, как отсиделись где-то в лесах, сволочи; дождались, пока рухнет великая страна, падут духом люди, и выползли вот — добить?! Потом завмузеем несколько минут вообще ни о чем не думал. Одна забота осталась — удержаться на крыше, не сверзиться. Уж очень сердце зашлось...

"Белый дом" нынче был почти пуст: начальство уехало на  частную ферму, единственную, — на весь район, — что смогла свести концы с концами; такое чудо не мог не посетить вице-премьер. Сидела только секретарша Ангелина, для всех Лина — первых двух слогов ее имени никто не знал; спасался от жары в относительно прохладном вестибюле молодой милиционер да в бухгалтерии почтенная Зоя Софроновна страдала над новыми документами из налоговой, полностью противоречившими закону, принятому месяц назад. Бухгалтерша и внимания не обратила на гул моторов и чужеземную лающую речь под окнами. Зато Лина опасно свесилась с подоконника, во все глаза разглядывая, как обычно, улицу.
Но, вопреки обыкновению, за окном творилось нечто необычайное. Пустая и скучная площадь между кафе "Лелека", почтой и райадминистрацией, — площадь, украшенная лишь клумбой вокруг постамента, где после низвержения Ленина никого не удосужились поставить, наполнялась военными машинами и бравыми, явно иностранными солдатами. То, что полевую кухню загнали прямо на петуньи, предмет постоянного ухода Лины, секретарше не понравилось; но само по себе событие было настолько интересным, что злость мигом угасла. Старые фильмы о войне девушка не любила, очередной показ "Штирлица" игнорировала, — потому зеленовато-серая форма солдат, их глубокие каски показались лишь отдаленно знакомыми...
Два стройных, туго подпоясанных офицера, отделившись от всех, поднялись по ступенькам в вестибюль. Увидев серебряные погоны и кокарды, милиционер вскочил и отчетливо козырнул. При виде парня в форме насторожились и Таубе, и его спутник — гауптман из ведомства Канариса, Рихард Шютц; а оберст-лейтенант даже бросил руку на кобуру. Но так истово тянулся в струнку, так таращился круглолицый, розовощекий сержант на тех, кого счел иностранной военной делегацией, что, усмехнувшись, немцы сами отдали честь.
Шютц, недурно владевший русским, узнал у милиционера, где кабинет "глявни нашальник". Поднявшись на второй этаж, офицеры решительно вошли в приемную —и запнулись у порога. Мало того, что на крепкой широкоскулой брюнетке, засиявшей глазами и зубами навстречу им, была одежда танцовщицы из кабаре: блузка с оголенными плечами и юбчонка, скорее похожая на широкий пояс. Сама комната поражала воображение. От всех ранее виденных горсоветов и сельсоветов, с их одинаково строгой казенной обстановкой, портретами вождей, черными тяжелыми телефонами и графинами пожелтелой воды на сейфах, приемная отличалась и простором, и щегольской лакированной мебелью, и — главное — обилием непонятной, блестящей, мигающей лампочками настольной аппаратуры. На плоских разноцветных ящичках лежали как будто телефонные трубки... но наборные диски отсутствовали. Компьютер со всей периферией немцы приняли за какую-то сверхсовременную радиостанцию, и Таубе про себя посмеялся над общеизвестными байками про дикость и отсталость русских...
Когда прошел начальный ступор, Шютц, первым овладевший собой, щелкнул каблуками и клюнул носом в ответ на киноэкранную улыбку девушки, а затем проговорил с некоторым нажимом:
— Здравствуйте, фройляйн! Ми ест передовой отряд велики германски армия. Скашите, где ест председатель испольком или другой нашальник город? Надо, что придет ошень бистро, карашьо?..
— Хорошо, конечно! — Умная Лина, всегда бывшая в курсе последних политических новостей, стала набирать номер мобилки главы района, сама же притом щебетала, так и обдавая теплым светом карих глаз рослого белобрысого викинга Таубе:
— Ой, вы, наверное, из НАТО, да? Класс! Это совместные учения, типа как Широкий Лан, да? Ой! А девушек вы, короче, берете? Ну,  типа на стажировку? Ой, блин! Я бы, короче, пое...
В эту секунду подключился шеф, Роман Харлампиевич, и Лина уже ему возбужденно затрещала про НАТО, про немецких гостей, которые срочно хотят его видеть.
— Ты шо, дивка, з глузду зъихала? — прикрывая трубку ладонью, страшным шепотом ответил глава райадминистрации. Потный, медно-раскрасневшийся, стоял он сейчас в свите вице-премьера среди посевов кукурузы. — Яке тоби ще НАТО?
Девичий голосок в трубке залепетал еще быстрее и, очевидно, убедительнее, поскольку шеф спросил:
— Скилькы их там? А-а... Ну, кофе им дай, чи шо, а я приду. Скажи, скоро буду, хай ждуть...

Нет, не работалось сегодня деду Макухе, сердце не давало, да и нога уже много лет не ныла так настойчиво, остро... Оставив мысль о починке крыши, уговаривая себя, что впереди еще много сухих, солнечных дней, старик медленно, неуверенно слез по приставной лестнице во двор.
В последние годы — упорные, вроде былых фронтовых, выдерживал дед сражения за этот скромный одноэтажный дом, музей боевой славы, которого Макуха был официальным завом, хранителем, единственным сторожем, уборщиком и экскурсоводом. Прочное, беленое кирпичное здание близ вокзала хотела подгрести какая-то "Церковь Ослицы Валаамовой"; нередко вертелись вокруг очкастые, лицемерного вида американцы, а то и районные чиновники подъезжали, уговаривая, обольщая, запугивая, даже пытаясь подкупить. Когда вовсе становилось невмоготу, маленький, щуплый Макуха начинал бить во все колокола, бегал по ветеранским организациям, комитетам левых партий, сотрясал редакции газет, подстерегал и ловил депутатов; один раз даже в Киеве сумел просочиться на второй, запретный этаж Верховной Рады, во время заседания выволок из зала "своего" земляка-избранника... Однажды власти передали-таки дом чертовым церковникам, уже и договор был подписан; тогда дед заперся в экспозиции, устроил себе жилье в диораме "Партизанская землянка", а наружу позвонил, что уморит себя голодом или взорвет гранатой, но музея не отдаст. Скандал назревал большой, отступились...
Макуха присел на ветхий стул, поставленный около танка; машинально похлопал "тридцатьчетверку", точно верного коня, по горячим от солнца тракам гусеницы. Горло высохло, будто взялось корой, и сердце вновь и вновь спотыкалось, встряхивая деда от головы до пят мощными разрядами боли. Хотелось побежать к соседям, расспросить — что за колонна въехала в город, столь омерзительно похожая на те, многодесятилетней давности колонны, которые он, юный лейтенант, встречал тогда у смотровой щели могучего "КВ"? Все же, что это такое, на самом деле? Отсиживаться полвека в  глуши — никому бы не удалось, тут у нас не джунгли Амазонки и даже не тайга; да и непохожи ни этот белобрысый молодец в люке головного танка, ни бравые здоровяки-мотоциклисты на стариков за восемьдесят... Киносъемки? Учения вместе с немцами, эти новые маневры "ради мира", одна мысль о которых наполняет Макуху бессильной яростью? Или же что-то вообще невообразимое, вроде этих телесериалов, которые любит старшая внучка, про миры других измерений и... как ее... виртуальную реальность?..
Как бы то ни было, сейчас он, Макуха,  и пяти шагов не сделает, даже чтоб напиться воды. Трудно  в его годы одному среди всех этих полов, которые надо мыть и подметать; витрин и стендов, откуда следует стирать пыль; знамен, нуждающихся в чистке; снарядов и мин, пулеметов и авиабомб, обрастающих жирным налетом... под крышей, дырявой и ветхой, словно старая шляпа! Жены давно нет на свете, дочь с мужем живут своей жизнью на другом конце города... В помощники к хранителю бесплатно никто не пойдет, а пионеры-тимуровцы повывелись, их сверстники теперь газетами торгуют либо кошельки вытаскивают на рынке...
Словно маленькие злые челюсти бешено вцепились в деда изнутри — завмузеем схватился за грудь и начал медленно клониться вперед, прикрыв глаза дрожащими сморщенными веками...

Изучая отношение к себе советских аборигенов, Шютц и Таубе, пожалуй, успели  постигнуть главное. Их ненавидели заранее; их встречали, скрывая в душе (и плохо скрывая) такое биологическое неприятие, такое отвращение, с какими не сталкивались офицеры вермахта ни в Польше, ни во Франции! Иногда эти чувства прорывались наружу, хотя бы в том местечке, среди заросших тростником озер, где двое мальчишек открыли огонь с чердака из отцовских охотничьих ружей... Чаще — неприступно, каменно смотрели бабы из-за тына, матери хватали с улицы детей, уносили за ворота... скрежетали засовы, бухали ставни... наверное, со времен монгольского нашествия привыкли так встречать вооруженных пришельцев. Не дело разведки было — вступать в тесное общение, оставлять гарнизоны, учреждать имперскую власть; но порою, как сегодня, доводилось искать не сбежавших в эвакуацию чиновников, снабженцев, врачей. И как же эти люди, приведенные пред ясные очи оберст-лейтенанта, выдавливали из себя каждое слово! Как стояли, потупя взоры, поскольку первый же прямой взгляд мог выдать их лютую, кипящую ненависть!..
Здесь, в непохожем на иные, странно-респектабельном райцентре, все было иначе. Таубе даже чувствовал легкую досаду — вроде и не война идет!.. Сдается, приняли их за какую-то международную делегацию, и вести себя надо соответственно, цирлих-манирлих, не угрожая и не хватаясь за пистолет! Даже высшее районное начальство, вопреки грозным сталинским приказам, сидит на месте и готово вступить в переговоры...
Шррр! Из плоского черного сундучка, играющего огнями, вдруг с шипением и стуком начал выползать бумажный лист, покрытый буквами и цифрами; голоногая фройляйн, смеясь и болтая какие-то глупости, небрежно оторвала его...  И содрогнулась железная тевтонская душа Таубе, заныла тревожно, вещая худое — подвох, маскировку, засаду. Уж слишком все гладко... Что делать? Швырнуть эту девку солдатам, согнать заложников? А вдруг — ничего, пустые подозрения, неврастения? И останешься перед всем отрядом в дураках. Мало того, Шютц раззвонит в берлинских верхах, карьеру испортит...
Таубе остался сидеть в похожем на изогнутую ложку ворсистом кресле, машинально отхлебывая поданный Линой кофе. Ага, и Шютц испугался! Вон, отпил глоток и побледнел, на крысиной мордочке заметались глазенки под очками... Ждет — не отрава ли? Поздно, брат, поздно...
Двери распахнулись, вбежал Роман Харлампиевич — быстрый, словно мяч, посланный  в ворота с одиннадцатиметрового; лучащийся радушием и любопытством, знакомым лишь одуревшему от скуки провинциальному сатрапу, — вкатился, обе красных толстых руки протягивая для приветствия.
Офицеры встали навстречу.
Глава администрации, выходец из сельской учительской семьи, не был художником, но обладал цепким глазом, вырывавшим из сплошной картины мира главные подробности, то есть те, что  были связаны либо с угрозой для личного благополучия пана Романа, либо, наоборот, с возможностью некоей выгоды. Проносясь в машине через площадь, заметил лишь угловатые громады не похожих на наши танков да солдат в чудной, лягушачьего цвета форме, рассевшихся повсюду с мисками и ложками... Словом, тревога не возникла, зато пришло острое, щекочущее предвкушение поживы. Сейчас, сейчас...
И вот, эти господа перед ним. НАТО, шмато... к черту подробности! Заграница. Золотой Запад. Спонсоры.
— Гутен таг, дорогие вы мои! — восклицал он, потрясая мясистую, грубую ладонь Таубе и узкую, холодную руку Шютца. — Як доихалы, все в порядке?..
— Шпрехен зи дойч, майн херр? — поднял тощие брови гауптман.
— Не те, щоб дуже сильно шпрехав, але... шось, колысь...А шо, переводчика з вами нема? То пишлы до мене, ей-Богу! Линка, дай нам шось таке... солидное!
Тут же были распахнуты двери кабинета, где оба тевтона узрели еще более шикарную, обитую натуральной кожей мебель с золочеными гвоздиками, и зеркальный стол буквой Т, и еще один набор мигающих, посвистывающих аппаратов, и, наконец-то, на стене, между отнюдь не советским желто-голубым знаменем и иконой Богоматери, портрет вождя.
Покуда хозяин помогал Лине открывать "комнату отдыха" и что-то выносить оттуда, Шютц тихо и деловито сказал командиру отряда (они уже сидели за столом):
— Флаг я знаю, Готлиб, он многое объясняет. Это украинские националисты, антисоветское движение — видимо, они захватили город к нашему приходу, потому такая встреча. А кто на портрете, понятия не имею. Это не Сталин. Какой-то местный фюрер... наверняка есть в нашей картотеке.      
— Ну, от, йижте, угощайтесь!..
Среди полированной пустыни явились на подносе, на кружевных бумажных салфеточках маслины, нарезанный балык, огурчики — и, венцом всему, запотелая "казенка" престижной областной марки. Лина ловко резала черный, душистый хлеб с тмином... Проголодавшийся Таубе сделал движение навстречу яствам; но строгий Шютц, блестя гиммлеровскими очками, опередил его:
— Снашала дело, майн херр... У нас ест немного времья, и ми долшен делать заправка. Бензин, ви понимайт? Унд мали ремонт для машина, унд нох — лечить... я, лечить ранени! Перевьязка, лекарство... понимайт?
"Вот оно, вот оно!" — завизжал счастливый безумный голосок в подсознании Романа Харлампиевича. Бензин, ремонт, лечение... ну, он с них сдерет, с голубчиков! Только спокойно...
Внешне глава района своего торжества никак не проявил, лишь зажурчал ласковее прежнего, разливая водку по прелестным хрустальным рюмкам, из коих утром поил вице-премьера:
— Та можна ж усе разом, як той Юлий Цезарь... и есть, и пить, и дило робыть!
И снова оберст-лейтенант потянулся было к столу; и опять, решительно положив руку между собой и рюмкой, вмешался неумолимый Шютц. Все тем же высоким категорическим голосом, ломаным языком объяснил гауптман, что город должен немедленно выделить ремонтную базу и квалифицированных слесарей, а также обеспечить врачей, перевязочную, противоожоговую мазь...
— Усе зробым, — едва дослушав, весело заверил хозяин. Ему отчаянно хотелось выпить и закусить, оттого Роман Харлампиевич спешил умаслить педантичного немца. — Тилькы... знаете, мы люди деловые! Спочатку договорчик...
Шютц молча снял очки, протер их специальной, носимой в футляре бархаткой, затем опять водрузил очки на нос. Почуяв возникшее наряжение, Таубе положил взятый было ломтик хлеба.
— Что ест то-ко-фор? — Гауптман скривил левый угол рта. — Ви думайт, ми ест комерсант?
— Та ни, шо вы! Просто... ну... На комплексное обслуживание. Бо ж тут и заправка, и той... и больныця в нас така, шо закачаешься! Ваше ж, кстати, немецкое оборудование, ось побачите...
Неприметно для других, в этот момент Лина проявила свои, также почти неизвестные окружающим, поразительные способности. Эта отнюдь не начитанная, с малоразвитым вкусом, мелочно-корыстная девушка, чьи заветные мечты сводились к замужеству за иностранным бизнесменом и полному ничегонеделанию в роли хозяйки богатого салона, обладала интуицией, достойной дипломата или полководца. Внезапно, переводя взгляд с чрезмерно слащавого шефа на замороженного Шютца и хищно подобравшегося Таубе, Лина отчетливо поняла, что ей надо бежать. Смываться, линять, делать, чтоб ее искали. Она не знала, что именно может произойти в кабинете через минуту — чуяла лишь, что все прошлые неприятности ее недолгой жизни подобны легкой щекотке перед надвигающимся ужасом. Хорошо было бы предупредить и шефа, да ведь он ее знаков не поймет, потребует объяснений... а эти среагируют быстрее. Так что бери ноги в руки, девочка, если хочешь жить...
Предоставив главе района растолковывать гостям, что цены за обслуживание будут самые умеренные ("як для вас"), Лина с беспечным видом скользнула в "комнату отдыха", а уж из нее через боковую дверь — в коридор. Сумочку она ухитрилась прихватить с собой...

В 16.10 начальник управления внутренних дел, майор Хорошко, позвонил командиру стрелковой роты, — единственной в городе воинской части, она же гарнизон, — капитану Рюмину. Тот был в благодушном настроении. Сема Армян, которому солдаты Рюмина копали сейчас искусственное озеро с "островом любви" в загородном имении, угостил ротное офицерство добрым обедом, украшенным парой бутылок стодолларового "хеннеси". Однако же, после первых слов Хорошко, капитан насторожился и стал ощутимо трезветь. Еще за десертом, состоявшим из ананасов, вишен и мороженого с ликером, комроты послышалось нечто вроде двух-трех выстрелов со стороны города. Впрочем, то могли быть и автомобильные выхлопы... Но теперь начальник милиции, торопясь и спотыкаясь, плел нечто чудовищное.
Сначала в ГУВД ворвалась Линка Харченко, секретарша "самого", и завопила, что в райадминистрации сидят какие-то немцы,  вроде бы из НАТО, и что Харлампиевич не находит с ними общего языка, так что возможны неприятности. Хорошко позвонил в "белый дом"; трубку взял некто, действительно, с изрядным акцентом, и жестко, официально заявил, что-де, по законам военного времени, власть в городе перешла к командиру разведотряда армии великой Германии, херру оберст-лейтенанту Таубе ("это значит, подполковник", — ввернул начитанный Хорошко), и что за саботаж и вымогательство уже расстрелян "бюргермайстер". (Шютц не блефовал: через десять минут после бегства Лины злосчастного пана Романа, все время повторявшего "та шо вы, хлопцы?!", двое солдат под белы руки отвели в подвал и там приобщили к длинному ряду известных из истории жертв собственной жадности. Бухгалтершу Зою и милицейского сержанта взяли было в заложники, но потом, когда отряд беспрепятственно покинул "белый дом", а также в связи с их смирным поведением, обоих отпустили.) "Я тебе сейчас покажу бюргермайстера", прикрикнул недоверчивый майор. "Ты шо там робыш, у кабинете? А ну, давай сюда Романа Харлампиевича!" Голос все так же сухо спросил: "Кто ви ест?"; Хорошко угрожающе представился, и его пригласили "прибить в расположений отряд". "В противни слюшай будете наказан по закон воени времья..." Бросив трубку, Хорошко выматерился — и послал к "белому дому" пару оперативников покрепче, чтобы разобрались. Ребята выехали; через четверть часа до ГУВД донеслись выстрелы, те самые, что услышал за десертом и Рюмин. Связь с оперативной машиной оборвалась. Затем, почти сразу, панически затрезвонила старшая медсестра из больницы, крича сквозь слезы, что какие-то "не наши" военные заняли здание, выкинули больных из первой палаты, пытавшемуся возражать хирургу Гаркавому разбили голову прикладом и теперь под дулами автоматов заставляют весь персонал возиться с двумя ихними ранеными и одним обгорелым... Вопли сестры были грубо оборваны, трубка брошена на рычаг; майор успел услышать что-то вроде классического "швайне хунд"... Второй звонок был из квартиры напротив автобусного парка. Перепуганные жильцы наблюдали, как ворота парка сносит здоровенный танк с черными крестами; на буксире у него была еще какая-то бронемашина, а позади ехала целая колонна техники, и солдаты на мотоциклах, на башнях и в кузовах гоготали и ругались, точно как в фильмах о немецком нашествии...
Все это звучало слишком складно для того, чтобы сразу вызывать к Хорошко психиатра. В городе явно и нагло хозяйничали — но кто?.. Слушая майора, Рюмин перебрал несколько вариантов, более или менее фантастических. Исламские террористы, о которых столько болтовни в последние годы? Но почему — немецкий язык, эти попытки выдать себя за группу из НАТО? Впрочем, НАТО, судя по всему, — выдумка секретарши Лины... А если — в самом деле "альянс"? Или, скажем, ЦРУ? Сверхсекретная операция, о которой не предупреждены местные власти? Вот это ближе к теме... Кто мы для них, властелинов мира? Нищая полууголовная республика, Колумбия в центре Европы... чего уж тут церемониться! Спасибо хоть, что не ракетами с воздуха...
Пустые размышления. У капитана Рюмина есть обязанности, определенные уставом. С теми, кто захватил больницу и автобусный парк, следует разобраться, и немедленно.
Едва положив трубку после разговора с Хорошко, комроты мигом набрал  житомирский номер и доложил обстановку командиру полка. Тот обещал немедленно связаться с Киевом, Рюмину же наказал "вести себя осторожненько" и "постараться не лезть в кашу"... Полковник отнюдь не "рожден был хватом", а упорно добивался генеральских погон и должности в Минобороны; Рюмин приготовился ждать, поскольку знал, что комполка не примет никакого решения, пока не заручится поддержкой нескольких высших инстанций. (Капитану так и не стало известным одно, ближайшее следствие киевских консультаций полковника — а именно, паническое бегство вице-премьера прямо из-за щедрого стола, накрытого владельцем образцовой фермы; высокий чиновник, выслушав чей-то доклад по мобилке, без объяснений рванул в машину, опрокидывая нарочно собранный ансамбль девчат в вышиванках, песнями тешивший гостя, и прощальные винно-фруктовые дары пришлось хозяевам метать через окна уже отъезжавшего "мерседеса" на заднее сиденье.)
Ожидая полковничьего звонка, Рюмин услышал за окном смягченную расстоянием автоматную очередь, а затем как будто крики, подобные комариному писку. Услышал — и тут же со всей отчетливостью понял, что никакой Киев не поможет, не расставит все по местам государственной мудростью, и что принимать решения доведется  самому комроты...

Когда сердце немного успокоилось, Макуха снова погладил "тридцатьчетверку". Эти любовные прикосновения магически обогащали его силой. Затем, кряхтя и с трудом разгибая спину, завмузеем поднялся со стула.
Танк высился здесь уютно и нелепо, окруженный  коврами, вынесенными для проветривания, пришедшим в негодность музейным инвентарем, кучами досок и цемента, пыльными кустами сирени. Машина была явно велика для двора, замкнутого П-образным строением музея, и выглядела, словно чугунный утюг среди кукольной усадьбы. Но иного места для танка в городе не нашлось.
Много лет  простояла "тридцатьчетверка" на постаменте посреди привокзальной площади; клали к ней цветы и становились в почетный караул пионеры, собирались в свой победный День и в дни праздников редеющие фронтовики... Пришли проклятые 90-е, и вот — Семе Армяну захотелось впереть на площадь казино с баром, бильярдом и раздачей девочек. Мэр и прочие власти встали по стойке "смирно". Героической машине с рядами звездочек на броне, по числу подбитых танков противника, машине, что первой вломилась в город осенью 43-го, грозила переплавка. Не будь скандального Макухи с его музеем, все кончилось бы автогеном... Дед, сам танкист, аккуратно заправил бак и под свист армяновских подручных, уже осваивавших площадь, своим ходом свел Т-34 с пьедестала. Немалый был соблазн — погоняться за бритоголовой поганью, подмять под гусеницы... Удержался. Придет время, затрещат под танками ваши "мерсы"... Смирнехонько привел машину в музей и поставил на мертвый якорь. Мыл, чистил, подкрашивал, содержал в идеальном порядке. Порой открывал башенный люк и впускал внутрь экскурсию школьников. Если очень просили. Для них это было, как посещение НЛО...
Сейчас, прихромав к калитке, вышел Макуха на сонную, солнечную улицу. Прислушался — и точно чужая, жесткая ладонь крепче прежнего сжала, скрутила его сердце, выдавливая капли крови. Сбывались хмурые предчувствия насчет колонны, столь жутко похожей на гитлеровские. Еще когда сидел он во дворе, сквозь полуобморочную муть докатывались одиночные выстрелы. Теперь — где-то за крышами знакомо простучал автомат, спугнутые голуби заметались в небе над синими куполами церкви. Конечно, могли это быть — и скорее всего, были — киносъемки. Но вещее чутье, вопреки нормальной логике, подсказывало иную, страшную разгадку...

Наконец, спустя долгие часы позвонив Рюмину, полковник сказал именно то, что предполагал комроты: "Действуй, понимаешь, по обстоятельствам!". От капитана открещивались. Всю ответственность Киев переваливал на него, жертвовал пешкой. Рюмина охватил злой азарт: ну, что ж, сами потом расхлебывайте, с вашим Европейским сообществом!..
В 18.40 рота, поднятая по боевой тревоге (точнее, взводы, не задействованные в имении Армяна), заняла позицию напротив высаженных ворот автопарка и перекрыла ближайшие улицы. БМП загнали в тень дворов, вперед выдвинули стрелков, в том числе с противотанковыми ружьями.
На мостовой слева от ворот догорали милицейские "жигули", валялись трупы оперативников; у одного вместо головы была красно-коричневая клякса, молодых солдат тошнило. Из парка слышались удары по металлу. Асфальтированный двор был пуст, лишь в глубине, у автобусной мойки, пробежало несколько тех самых, в больших топающих сапогах, с засученными рукавами...
Готовя операцию, Рюмин с помощью Хорошко раздобыл переводчика, унылого вислоусого мужика под шестьдесят, бывшего кагебиста, ныне юрисконсульта какой-то фирмы. Теперь отставника попросили обратиться к противнику, и он что-то забубнил в мегафон. Ответом был усиленный динамиком голос от пропускного пункта, где стояли турникеты для входящих; немцы использовали громкую связь парка...
Вернувшись к Рюмину, сидевшему в штабной машине за углом, переводчик сообщил, что роте предложено сдаться на условиях сохранения жизни; на все размышления дается десять минут.

... — Ну, это полный песец, — сказал, лежа с "калашниковым" на песке детской площадки, в тени кустов бузины, первогодок Бусел своему соседу и командиру, ефрейтору Котову. — Они что, блин, хотят, чтобы мы, типа, взяли эту херню штурмом?
— Не бздо, салага, — ответил двадцатилетний Котов, любивший изображать при молодых обстрелянного фронтовика. — Сейчас они договорятся.
— А если нет?
— Ну, они ж не совсем дурные. Понимают, короче, что им тут ни хера не светит. Ну, перебьют, короче, нас, так потом все равно пришлют из области спецназ, и будет от них мокрое  место.
— Как это перебьют?! — вскинулся Бусел. — Я линяю, блин! Мне бабки не платят, чтоб я тут рисковал своей шкурой!..
Котову очень хотелось одернуть салабона, грубо-мужественно рявкнуть на него... однако, внезапно нахлынувший ужас заставил ефрейтора промолчать и теснее прильнуть к ПТР. Казалось парню, что слишком громко тикают часы на его запястье...

В 18.46 на мобилку Рюмина позвонила разъяренная Гаянэ Аршаковна. Тетка Семы Армяна, сама неплохо стоявшая в косметическом бизнесе (два магазина в центре), она тратила излишек своего бурного вдовьего темперамента на юных солдат и на дела, связанные с жизнью гарнизона. Хотя ее сын давно отслужил в привилегированной спортроте, Гаянэ возглавляла городской Комитет солдатских матерей.
— Вы что, хотите, чтоб наших детей поубивали? — заревел голос вдовы, неприятно сотрясая мозг капитана. — Уберите их оттуда, садист! Это же мусульмане, головорезы!..
Рюмин хотел ответить, что не все мусульмане головорезы, и вообще таинственные враги  менее всего похожи на муджахедов. Но сумел выдавить из себя лишь фразу:
— Согласно уставу гарнизонной службы, мы обязаны...
Комроты был заслуженным подкаблучником, дико боялся женских истерик, но сейчас чувствовал защиту закона. Однако, договорить ему не удалось. Вмешался сочный, уверенный мужской басок, голос холеного самца-бонвивана:
— Пэслушайте, пан капитан! Это же несерьезно!..
Стало быть, "солдатская мать" пригласила в качестве боевого слона Гурфинкеля, судебного репортера из районной газеты, сплетника и кляузника, наводившего страх даже на область.
— Э-э... пэбеспокойте еще раз свое руководство, пусть пришлют экспертов, запросят МИД. Пэнимаете, нет вопросов, которые нельзя было бы решить мирно. Может быть, надо связаться с Брюсселем, с Берлином...
— Они убивают людей! — вдруг взорвался Рюмин. — Здесь, на улице, трупы! Расстрелян глава администрации, погиб врач!..
— Ну, тэк что? Конфликтов без крови не бывает. Надо проявить терпение... э-э... действовать в духе демократии, международных соглашений...
Вслед за этим трубку у Гурфинкеля вырвали, и Гаянэ заорала уж вовсе по-базарному (начинала в цветочном ряду):
— Слышь, ты, я говорю — убери оттуда хлопцев! Или твои звезды у тебя через жопу выйдут!..
— Да пошла ты... — гаркнул Рюмин и отключил радиосвязь. Будто в ответ, из ворот автопарка высунулось рыло бронетранспортера. Кончились десять минут. Пятнистая машина выкатывалась, на ходу вертя стволом пулемета. Очередь веером подметала улицу, не хуже отбойного молотка дробя асфальт, скашивая скверы. Тьма сорванной листвы зареяла в воздухе. За БТРом показался танк.
Кто-то из солдат Рюмина робко ответил парой выстрелов, стоя в дверях гастронома; тут же в магазине мрачно сверкнуло, обе витрины разом вылетели, обращаясь в стеклянную крошку, оконницы извергли черный копотный дым. Немецкое воинство уже разворачивалось фронтом, за машинами, строча, бежали автоматчики.
Ефрейтор Котов попытался было поймать  убегавшего Бусела за штанину, но получил сапогом в лицо; в следующий миг обоих накрыл   снаряд из танка. Раз-другой пальнули противотанковые ружья, но тщетно. Немцы  владели улицей. Танк Винтербаума, успевший получить ремонт, объезжал квартал, выбивая тех, кто пытался окружить автопарк. Султан дыма и обломков взвился на месте одного из БМП, прочие сами улепетывали, сшибая прохожих. Рота позорно разбегалась, солдаты мчались подворотнями, проходняками,  пока хватало дыхания. Кое-кто сдюжил добежать до железной дороги, перевалить через насыпь и залечь в бурьянах за ней, думая лишь об одном — как бы не настигли...
Позднее выяснилось: отделение, посланное Рюминым в горбольницу, шло во весь рост, не таясь, и было скошено автоматчиками, будто в тире, из окон палат.
Обезумевший водитель комроты сделал опасный разворот на месте возле старенького музея Великой Отечественной войны; машину понесло юзом, тормоза верещали, точно свиньи, влекомые на убой. Наконец, "волга" встала, окутанная дымом и пылью.

И было явлено капитану Рюмину, сломленному и погасшему живому мертвецу, чудовищное видение. Со своего места во дворике музея снялся главный экспонат, свежевыкрашенный Т-34; уронив хлипкие прутья ограды, по-носорожьи тяжко и непреклонно выдвинулся на улицу. Не успел ни опомниться, ни вмешаться начальник гарнизона. В сгущавшихся рыже-золотых сумерках лишь сизая струя развеивалась над мостовой, да из переулка, куда уползла машина, погромыхивало, точно грузчики ворочали  несгораемые шкафы.

19.51. Колонна разведотряда выстроилась на проспекте, ведущем вон из города: впереди головной танк, за ним иная бронетехника; мотоциклисты — с ногами на педалях своей трескучей апокалиптической саранчи. Задерживаться было незачем: раненых подлечили и перевязали, машины отремонтировали, топлива взяли в достатке. Беззащитный город лежал вокруг: несмотря на палящий зной, окна задраены, кругом ни души, лишь порой мелькнет за стеклом белая перекошенная физиономия... Таубе, вполне спокойный насчет дальнейшего пути, перебрался в "опель" и сидел теперь рядом с дремавшим Шютцем. Оберст-лейтенанта распирало, хотелось вместе с кем-нибудь вспомнить забавные эпизоды дня. Например, как директор автопарка, перепуганный до икоты и нервного тика, сам стал криками и угрозами, чуть ли не пинками подгонять ремонтников, в то же время заискивающе оглядываясь и явно ожидая похвал от жутких новых хозяев. Человек пять-шесть рабочих  попытались ползком смыться, за что и получили короткую очередь в спины... А некий солдатик из числа разбежавшихся, безоружный, низенький, лопоухий, вдруг с поднятыми руками вывернулся из парадного, потрясая пачкой незнакомых зеленоватых купюр. Он все пытался всучить эти деньги немцам, очень выразительными знаками требуя взамен каску, пистолет и даже мотоцикл. "Битте, битте, камрад!" — лопотал дурачок, добавляя по-английски "бизнес, бизнес"... юродствовал, пока Винтербаум, за которым солдатик тащился особенно долго и нахально, выпрашивая "железный крест", не всадил ему пулю в лоб.
Да, было о чем поболтать словоохотливому Таубе; но Шютц выглядел усталым, будто надувная кукла, из которой вышел воздух. Клевал носом... и внезапно, увидев что-то сквозь свои очочки за плечом командира, разом вскинулся, ахнул, молча отворил дверь "опеля"...
Выскочить не успели ни Шютц, ни Таубе. Через секунду они перестали существовать, размолотые вместе с машиной, точно котлетный фарш, и размазанные по проезжей части.
А Т-34, явившийся в полутьме вечера с невинной детской площадки, напавший, как нападает опытный и безжалостный убийца, — Т-34, безмолвный, закрытый, развернулся на одной гусенице и ударил в борт бронетранспортера. Тот, отлетев, столкнулся со своим близнецом-собратом, и оба с грохотом вспыхнули.
Реакция экипажа головного T-III оказалась молниеносной: башня крутнулась на месте и влепила снаряд почти в упор; но снаряд срикошетил от покатого бока "тридцатьчетверки" и разорвался, уничтожив третий бронетранспортер. Погасли уже зажигавшиеся окна во всех окрестных домах, квартал затаился окончательно. Пылал бензиновый костер, отбрасывая длинные мечущиеся тени.
Лейтенант Винтербаум зажег фары своего танка, и это стоило ему дорого: "тридцатьчетверка" метким выстрелом снесла башню. Двое мотоциклистов сорвались было с мест, но были настигнуты и подмяты. Затем Т-34, казалось, только пронесся рядом с грузовиком, но высокая неуклюжая  "будка" опрокинулась, взорвался  бак, и пылающие заживо люди заскакали, корчась, по мостовой.
Последний поединок шел между мстителем и уцелевшим головным танком. Они кружили на перекрестке, словно два пса, одинаково сильных и злобных, перед решающей схваткой. Наконец, "тридцатьчетверка" срезала круг по хорде. Маневр оказался не слишком верным, немецкий танк буквально оседлал противника, взгромоздился на него сзади...
Это не выдержало еще днем дававшее сбои, старое, латаное сердце завмузеем, гвардии майора Макухи.

Слезая с русского танка, Т-III осторожно давал задний ход; уцелевшие солдаты сбились вокруг, выставив во все стороны стволы автоматов, не соображая в горячке боя, что на них уже лежит блик упавшего с неба прожекторного луча.
Снижались боевые вертолеты.

                Киев.
                Сентябрь 1999 г.