Глава 2. Счастье - это фундамент
Наше новое жилище было несомненно продвинутым жильем, с уровнем комфортности значительно превышающим наше предыдущее пристанище.
И все же это был … опять барак. Зато какой!
Он стоял в самом центре нашего поселка на высокой насыпи и был сделан на мощном, высоком, кирпичном фундаменте, с теплыми, не продуваемыми, стенами из толстенных деревянных брусьев.
Коридор этого барака был тоже теплым, по сравнению с улицей. Мы, ребятня, любили в нем играть в догонялки и «цепи кованы». Взрослые не ругали нас, ведь в каждой семье нас было много.
Наша комната находилась в центре барака, и это было очень хорошо, больше сберегалось тепла от печки. И снизу не дуло, благодаря фундаменту. Я слышала этот разговор родителей и мое сердце впервые осознанно, по-взрослому, радовалось такому благу, свалившемуся на нас, как фундамент.
Кроме того, невдалеке от наших окон, тут же на этой насыпной горушке стояли наши сараи. Каждой семье – отдельный. Вот счастье-то. Теперь наши дрова лежат ровными рядами в нашем родном сарае, там же стоят козлы для дров. И не надо переживать, что кто-то возьмет наши дрова без спросу или что они совсем отсыреют под снегом на улице.
Мне еще несколько лет до школы. Кто не имел, тот понимает, что означает слово иметь.
«А здеся !». Тогда, в конце сороковых, это был почти рай на нашем кусочке Земли, называемом Затоном.
« А здеся» я уже помню много чего. Мир расширился, и столько было интересного повсюду, некогда было и спать, да глаза к вечеру сами закрывались.
Жизнь моя кипела и бурлила, и сколько неимоверной энергии надо было иметь, чтобы не пропустить ничего.
Не то, что самое интересное, этим самым интересным было всё!
Я очень любила ходить в гости к моей соседке по бараку.
При всей своей открытости я была очень стеснительна.
Но в эту семью меня тянуло. Их комната была угловой, но они только радовались этому, она была значительно шире всех остальных, а, значит, больше. В ней стояло много узких железных кроватей со спинками.
Кровати были застелены голубенькими блёклыми покрывалами, на них всегда сидело по вечерам много народу. Моя новая подруга была девушка – подросток.
У неё было много сестер и, наверное, при таком большом потомстве, запущенном в жизнь, были и родители. Но я никого из них не помню.
Зато я хорошо помню, что очень любила у них сидеть долгими зимними вечерами, наблюдая, как растут горы шелухи от семечек, которые они дружно грызли. Сначала горки были под ногами у каждой девицы. Они росли, потом начинали осыпаться вширь, заполняя всё пространство между кроватями и даже заползая под них. Потом кто-то говорил команду «спать» и девицы сразу с нескольких концов начинали сметать эти горки в большую кучу по центру.
Вот это и завораживало меня, я с замиранием ждала этого момента и следила, как из многих небольших кучек расчет большая куча. Затем всё это богатство совком кидали в открытую дверцу печки, шелуха вспыхивала золотыми точками. А печка поглощала всё новые порции, казалось, этой феерии не будет конца. Но все быстро заканчивалось. От шелухи не оставалось ничего. И только дрова, раскаленные до красна, на минуту переставали гудеть от возмущения, что их забрасывают шелухой, и начинали тихо потрескивать. Дверцу закрывали, концерт, ради которого я сюда приходила, был окончен.
Я шла восвояси. В этой семье рано ложились спать.
Не помню, угощали ли меня семечками, и грызла ли я их. Я шла домой ужинать, папа еще был в караванке или на учебе. Мама заканчивала возиться с моим братиком. Я ужинала в одиночестве или с мамой, если брат к тому времени засыпал. И с восторгом рассказывала, какие кучи шелухи наплевали сегодня дружные сёстры. И как она ярко и звонко горела.
У нас в семье семечки не грызли и ничего на пол не плевали. Скучно.
Спать неохота, но брат спит, шуметь нельзя. А я еще в наш сарай не успела, проверить мои секретные фанты для игры и для обменялки. Ну, да ладно, завтра!
Сейчас иногда добрый бог сна Морфей жалеет меня и помогает мне своим волшебством взглянуть на милых моему сердцу людей. Он всего лишь добрый волшебник из будущего, он помогает нам, людям, увидеть свои мысли, проецируя их в пространство, и оно расцвечивается яркими картинками.
А пока я, взрослая тётя, сплю, во мне бодрствует маленькая любознательная девочка, четырех лет от роду.
Какой сладкий дурман. Вот оно путешествие во времени. Я вижу эту девчушку. И эта девчушка я сама. Кажется, протяни руку и сможешь коснуться её – себя в прошлом, но между нами невидимая, но очень-очень крепкая стена, как фундамент нашего второго барака, и мне её не преодолеть.
Недавно мне пришла в голову мысль.
Мы всю свою жизнь живем в двух ипостасях, не знаю, какое слово лучше подойдет сюда.
Да-да, мы двойные, как простая русская матрешка. Внутри каждого из нас есть еще одна.
Недаром же одним из символов Руси служат матрешки, а ведь это всего лишь игрушка, но игрушка с секретом, с ожиданием чего-то неожиданного. Вот и получается, с одной стороны игрушка, а с другой взрослая дорогая вещь.
Вот респектабельный господин, преуспевающий бизнесмен. А внутри него он сам, но юный, несмелый парнишка, которому соседский мальчишка не дал прокатиться на велике. Засыпает на шёлковых простынях богач, а внутри него горько плачет за углом маленький мальчишка. Хоть бы два метра прокатиться!
Ничто в этой взрослой жизни не сравнится с той, давней мечтой. Потом друг, накатавшись, сам даст ему прокатиться. Но пропасть горя уже навсегда отделила его от вершины счастья, к которой он потом стремится всю жизнь. И ничто уже не заставит его замереть в том первородном восторге. И только иногда, сидя на могильной плите своих предков, заказанной им где-то, то ли в Италии, то ли в Испании, он вспоминает рассказ своей матери. Рассказ ему, уже взрослому и состоявшемуся человеку, как она плакала, глядя из окна их дома, понимая его горе.
И от этого, горе этого взрослого богача становится еще невыносимее.
Но тот велик - невозможная мечта его детства уехал.
А, впрочем, мне уже пора вставать. Ночь кончилась, и мамка будит меня, гонит за хлебом.
Я протираю глаза. Начинается новый день. Что там впереди?
Зима, холодно, но я уже не жду папу с булочкой. Я уже большая, мне пятый год, и я сама хожу в булочную. Но мама всегда дает деньги на булочку.
Хотя в нашем затонском магазине таких булочек, как приносил мне папа, не продают. Они вкусные, но не та-ки-е.
А пока я выхожу из нашего теплого жилища на улицу. Солнце светит невыносимо. Про то, что есть очки от солнца? Знали ли о них тогдашние взрослые?
Я не могу смотреть на бесконечное сверкание снежных сугробов и щурюсь ленинским прищуром. Правда, я пока не знаю об этом. Мне про это скажут мои однокурсники. Но до института мне еще далеко по времени. А до булочной я уже почти дошла, по расстоянию.
Булочная! Это одно из главных сооружений, на мои те, детские впечатления.
И обыкновенный бревенчатый магазинчик начала пятидесятых лет, но довольно-таки вместительный и светлый внутри, на мои сегодняшние мерки. Но мои мерки выросли вместе со мной. А тогда мои мерки были вровень со мной. И дома, и деревья тогда все были большие.
Я пробегаю небольшой тамбур и наметанным глазом заядлого очереденщика определяю,
где в её завитках хвост.
«Кто последний» - громко и звонко выпаливаю я, боясь, что кто-то вот сейчас, в это мгновение, опередит меня таким же вопросом.
Уф! Очередь занята, я исподтишка запоминаю тётку, стоящую впереди. В очереди мне скучно и не интересно, но чем ближе к прилавку, тем занимательнее. Всем вешают буханку хлеба на 5 рублей, но иногда хлеб оказывается легче и тогда продавщица кладет на весы довесок, добирая вес до 5 рублей.
Но вот уже слышатся крики, не давайте ей столько. Очередь сразу же загудела, как потревоженный улей. Моё сердце ёкнуло. Я была уже совсем близко, и уже видела и слышала всё, что происходило за прилавком. Булочки заканчивались!
И, как всегда, их сначала давали по одной на каждого члена семьи, потом только на детей. И всегда перед самой кончиной этих булочек тетки начинали ругаться, а мы дети молча, но с большим волнением слушали. Однажды, когда уже подошла моя очередь, и продавщица положила передо мной взвешенную буханку и всего две симпатичные булочки, тетка, стоящая за мной, увидев, что ей не хватит, заорала истошным голосом, не давайте ей столько, её брат еще маленький.
Очередь разделилась, кто «за», кто «против», но продавщица громко сказала, закон для всех. Перед смертью не надышишься.
Вот и сейчас булки закончились, и чей-то истошный голос констатировал это всем ясней ясного. И вот уже я подаю смятую синюю пятерку, продавщица расправляет её и кладет куда-то в глубину прилавка. Я сколько ни встаю на цыпочки, всё равно он выше меня и шире, чем наш стол. И ничего не видно. Что там? Иногда, когда очередь идет уже последнюю финишную прямую, мы, дети, пытаемся найти хоть маленькую щёлку, чтобы подглядеть. Да где там, среди тёток, плотно стоящих друг за другом, нам детям достается ровно столько места, сколько мы занимаем сами. Особо не разглядишься.
Моя буханка взвешена, и она тянет ровно на пять рублей. Продавщица передает её мне, и мои глаза красноречиво всё ей говорят. Она берет из кучки нарезанных довесков горбушку, взвешивает её и говорит:
- Давай из тех, что на булки.
Не берусь вспомнить, сколько это было, она сама отсчитывает деньги на моей руке и сама зажимает мне пальцы с их остатками. Благодарность к этой доброй тёте захлёстывает меня. Я бормочу, спасибо, тётя, и вылажу из очереди, прижимая к себе хлеб, довесок и зажатый кулак со сдачей. По дороге домой, мы, пацанва, которым не досталось булок, жуем свои довески. Мягкие и хрусткие, они тают во рту, и мы сосём получившуюся во рту кашицу, чтобы подольше не съесть, и чтобы её хватило до самого дома. Сегодня у меня не совсем удачное, но всё же удачное утро. Не всегда достаются и довески.
Я не помню случая, чтобы кто-то из нас посмел откусить от буханки или съесть булочку по дороге. Зато довесок полагалось нам съесть именно по пути домой, как поощрение за наш труд. Мы старшие в семье, помощники и работники.
Совсем недавно моя знакомая, ездившая в Армению, рассказала мне смешную историю. Когда она шла по тамошнему рынку, то увидела продавца, торгующего кастрюлями.
С чувством соразмерности у него всё было в порядке. На большущих кастрюлях лежали картонки с коряво, но ярко выведенными надписями «Каструл». На кастрюлях среднего размера с тем же старанием и с той же орфографией « Каструла». И, правильно вы уже догадались. На маленьких лежал такой же транспарант, возвещающий для не верящих своим глазам, что это «Каструлка». Поистине сказка « Машенька и три медведя» в тогдашнем великом и дружном Советском Союзе изучалась всеми первоклашками
на века, не зависимо от их пола, национальности и вероисповедания. И сейчас эти знания, крепко вбитые в детские головы учителями, как теперь говорят, совковыми, пригодились все же на отделившемся от нас красочном армянском рынке. Ну а ошибки в русском языке? Кто же их сейчас не делает среди нас, русских. Стоит только повнимательнее послушать разговоры по радио и по телевизору. Это тебе даже не «Каструлка».
Теперь я понимаю, почему раньше хлеб назывался буханкой, а сейчас булкой. Теперь он и выглядит как булка перед дородной, почти в два раза выше и шире буханкой, мягкой, хрустящей, ароматной. Ароматом настоящего русского хлеба, вымешанного руками.
Но вот моя утренняя работа закончилась, и мама отпускает меня погулять. Скорее в сарай, к моим фантикам! Как они там!