Видение: «Бледное лицо мелькнуло в высоких зарослях крапивы и бузины островского кладбища, естественным манером служившего продолжением планировки районной больницы. Тень пробегала между серебряных и голубых оградок пушистых от облупившейся краски, падала на бетонные цветники и низкие памятники с теснившимися на них именами и датами, словно испугавшись чего-то, выплёскивалась на дорогу и укладывалась в чёрную, бесконечную лужу, разорванную посередине травяным языком. Создававшее эту тень лицо уже вторую неделю ежеминутно перекашивалось злой гримасой трезвости. Мучиться лицу лицо носившему оставалось недолго, вероятный последний час окривевшего бедняги близок как никогда – впереди, по выходу из запоя, лишь отказ от курения, а перенести подлый исправительный удар мало какой организм способен. Лица, носящие бледные лица, вымрут. Гонобобель собирать станет некому, прошлогодний урожай перекиснет и потеряет градусы. Это будет потом, а пока при бледном лице состояло другое лицо, взявшее первое на поруки – его называли приличным, то есть существовавшим при лице, чтобы удерживать от воровства поминальных напитков, налитых в гранёные стаканчики. Их по традиции прикрывают краюхой чёрного хлеба или печеньем «Юбилейное»».
Мне помешали, я не досмотрел видение – бумерангом взмыло в небо «Юбилейное», а здорового глотка не последовало, всё пропало и связать увиденное с нынешним существованием нет и тени надежды. Девушка с бутылкой шампанского в перебитой руке разбудила меня, вложила в руки выпавший из них томик стихов с шотландскими легендами и принялась рассказывать о: своей бабушке, французских писателях – Антуанах, Жан-Филиппах, Бернардах, Паскалях (за последнего не поручусь); весёлых врачах травматологах, неправильно сложивших её лучевые косточки, подобранные вместе с потерявшим чувства после свидания с байкером телом и всяком прочем.
Девица без конца прерывала рассказ извинением и поспешным посещением кустиков, ссылаясь каждый раз на плохие почки, ставшие таковыми от ускоренной технологии производства игристых вин, утверждённой неосторожным Росстандартом.
- Смотрите за шампанским! Помните – вас выбрали исключительно из-за приличного лица, а его потерять очень легко.
Я её хорошо не по-японски понимал, шампанское уведут даже с Красной площади, понимал, но лишь некоторое время, потом речь её потеряла всякую связь со словами и девушка заснула, словно часовой сменивший меня в охране странных видений. Мне оставалось покинуть нежданную гостью и двинуться в путь, вспоминая и рассказывая самому себе….
Однажды кто-то спросил меня: поменяю ли и если да, то чем ещё доплачу, звание приличного человека (читай по-простому – хорошего) на звание великого …. Разумеется, вместо многоточия требовалось подставить любое что нравится из общественно значимого, такое что гарантированно сохранится в памяти поколений, к примеру: писатель, политик, полководец, - да хоть балерун! Отвечать конкретно не пришлось, поскольку в силу моей дотошности в пустяках мне потребовалось слишком много уточнений, которые вопрошавший досадливо отверг.
И то верно: зачем ломать голову над каким-то величием, если оно достанется в форме памяти неизвестного, а может уже чужого народа? Плевать на эти микро-электрические мозговые вспышки! Хоть чуточку получить бы вперёд и желательно в конвертируемой валюте, тогда бы подумал, но кто это сказал, что я уже обладаю предметом предстоящей мены, то есть заслужил наименование «приличный человек»? Честной охраной чужого шампанского сего звания не добиться.
С другой стороны, если человек уже приблизился к условному званию «бессмертный», то у него может возникнуть желание что-то на что-то поменять или чем-то заплатить, чтобы увеличить свои шансы. Вот ему-то и надо задавать подобные, пусть риторические вопросы. Нам же «приличным людям» это не подходит в принципе. Наверняка также думал индеец, танцевавший сейчас на том месте, где когда-то висела задняя часть улетавшего в небо джипа, танец какой-то птицы, распуская для сходства расписанное под кучу перьев пончо и подвывая на манер взбесившейся кукушки, но с использованием отнюдь не лесного голоса, а самого настоящего радио-микрофона, который усиливал его перуанско-высокогорные штучки, майско-инковского периода через усилитель и колонки, прекрасно справлявшиеся ещё с двумя гитарами, тоже подключенными к этой аппаратуре двумя напарниками солиста, обладавшими кирпично-красными лицами.
Можно сколько угодно пыжиться, вытаскивать из кармана документы один другого круче и доказывать словесно, что ты кое-чего стоишь в жизни, но ход это неверен ни при каких обстоятельствах, особенно в тех, которые предлагают полнейшее одиночество, когда некому врать, не перед кем оправдываться, даже сказать на прогулке что-то, вроде: «Смотри, какая чудная птичка!», - некому.
У девочек свои дела, трогать их не будем, а вот мальчики, приобретая сначала густую бороду, затем седую шевелюру, лысину, наконец, скрюченную фигуру и нестойкую походку с искусственными подпорками, по сути, всегда остаются мальчишками, тянущими за собой игрушечный автомобильчик за веревочку. Чем лучше это человек осознаёт, тем он умнее, тем меньше он подвержен взрослым болезням души вроде самомнения или оценкам собственной деятельности: «… решение важнейших вопросов современности…».
Думается, именно такой болезнью страдал остановивший своё сердце джентльмен, сидя за рулём тяжёлого джипа, улетавшего в мартовскую хмарь начала двадцатых годов пока ещё нового века под управлением ангела-хранителя в сторону Москвы-реки. Однако или ангел не получил права очередного нового образца или изначально не имел навыков вождения земных экипажей, но джип до неба не долетел, а застрял между изломанных гранитных балясин ограждения.
Конечно, всем свойственно зарываться и заноситься, включая осиротевших ангелов, поэтому периодически нужно лечение и прежде всего, лечение души, ибо она наша ключница, верная хранительница лучших черт и совестливый страж упрятанных подальше недостатков. Ничто так красиво не возвращает душу в естественное состояние как прогулка на свежем воздухе, лучше за городом, но куда же деться горожанину, ничего страшного - можно и в ближайшем парке, сквере, во дворе.
Очищение приходит не сразу. Внутренняя чистота напрямую связана с потерей критического видения мира, полезного в повседневности, когда выбираешь кофеварку, но наверно калечащего духовность. Извечное старание найти что-то, что наилегчайшим образом и без последствий, может быть охаяно, проистекает чаще всего не от поверхностной причинности, связанной с дурным характером, требующим склоки, пусть даже внутренней, лишь с самим собой, без всякого выплеска наружу, а от причины другой, немного даже возвышенной.
Почти точно: дело состоит в том, что разум требует, а взгляд (штука практическая) не терпит совершенства, ему будто заранее ясно, что нет его в природе, а если и есть, то это психо-оптико-механический обман. Верноподданный взгляду инструмент – глаз – быстрейшим образом находит и преподносит огрех. Долго оглядываться не надо, вот он подлежащий осмыслению потери правильности предмет - у этой чугунной решётки (наконец-то я завершил спуск к реке), венцом набережной замыкающей реку, не хватает нескольких полукружий.
Такие вещи случаются, если вещи могут случаться, как случаются минуты и секунды, выступающие равнодушными судьями и метрологами истории или злобными бестиями биографии - кусачими бродячими собаками, добреющими на мгновение, когда получают от бледного, гладкого, высокоголового, но, увы, бесхвостого ангела заветренную сосиску. И невольно подумываешь, чем же ты от той собачки уж так сильно отличаешься, когда получаешь почти такую же подачку, неважно в каком виде и в какой форме, хоть бы – это была прогулка.
Конечно, не просто так приходит это в голову, а в связи с той же набережной, по которой когда-то гулял под руку с поначалу заинтересованным лицом, очень скоро с разочарованием меня покинувшем и постепенно забывшим, но забывшим активно, то есть с отрицанием: не помню и всё тут, не пиши, не звони и не…, не…, не…. Отчего так случилось, почему оно так отвечало - многие вопросы до сей поры висят в пространстве, похожие на плачущие по весне сосульки.
Хорошо, что мы не ведём расследование, распутывая клубки потягиванием и выдёргиванием нитей, тем более хорошо, что не имеем в руках ножниц и не обладаем правами любой из мойр.
В рассказе-выдумке-предположении, которым занимает свой отдыхающий в холостой работе ум, гуляющий человек, всё обстоит проще: кто-то был неосторожен (выпил?) или наоборот (перенапрягся?) старался изо всех сил, получил наряд на благоустройство набережной и рубил денежку на хлеб, на книжки и игрушки своим детишкам и на тебе – дыра. Большущая дыра, в которой на просвет мельтешат нахальные мелкие речные волны. В разрушении сборного и сварного литья не обошлось, разумеется, без механизма.
Возможно, это проделал паровой каток подвыпившего (заболевшего?) машиниста, если на паре ещё катаются катки, а может быть взбесилась часть памятника - его монументальный конь с несущим хвостом освободился от опеки грозного генерала (торчит в канаве, видны ноги-трубы в лохматых утеплительных панталонах). Наверное, он бедняга разозлился в какую-то прошедшую весну, скинул надоевшего седока, расскакался и двинул копытом несговорчивую решётку-возлюбленную с чужими цветочками в нервных витках (из рассказа уносит рассказчика в сказку). А вдруг, то был не генерал, не конь генерала, а сумасшедший литератор, запретивший ставить по себе памятник, ладно, забудем причины, не в них дело….
Вернусь к решётке, слева и справа от чёрной калеки вполне приличные и нетронутые ни катками, ни памятными подковами или ещё чем брюнетки-товарки. Они аккуратны и неинтересны, зато спасают прямолинейность перспективы, уводя её в пёстро-облачное небо. Это особенно хорошо заметно, когда смотришь снизу, расположившись на лавочке, сказать нечего – красиво, но больше увлекаешься другим движением, следя за чёрным хвостом неоперённой стрелы-реки, въезжающей в чудовищный по размаху единственного полукружья метромост.
Метро-Мост (хочу их отделить, не разлучая) тоже калека, но вовремя излеченный умелыми строителями, укрепившими конструкцию, до незабвенной олимпиады, методично и расчётливо обрушившей значительный кусок города и выпятив всё полуспортивное в оставшейся части. Забываю, что в наше время надо уточнять – незабвенной 1980 года, то есть летней, с собиравшейся, но не пролившейся грозой и улетевшим резиновым медведем, казалось, прихватившим с собой из универмагов все финские костюмы разом. Вторая, по нашенскому счёту, зимняя, скорее всего, войдёт в историю как лубянско-сочинская.
- Эй, там! на лавке, ты не заснул?
Разумеется, заснул - с закрытыми глазами порой увидишь много больше интересного, и солнце, так пригревает…. И всё же, если не поленишься и встанешь рядом с решёткой, облокотившись на тёплый металл, шероховатый как спина старого коня, то наверняка увидишь: река, покачивая своими бабьими боками, совершает плавный поворот и, изгибаясь по-кошачьи полосатой от ветра спиной, тянет за своим серебром чугунный поясок черни ограждения, часто исчезающий в подоле наступающего леса. И я бы мог потянуться в ту сторону, куда убежал поясок, за тем, за другим, за девичьим пояском, чтобы вспомнить, иногда пряча слёзы по поредевшими ресницами, но….
…тут происходит неожиданное (противное манере бессюжетной повествовательности) событие: опоры моста обрываются в своём отражении, вся невероятного объёма фигура взлетает к облакам и уносится воздушным потоком - вертлявая, как высушенная под-юбочными ветрами нахальная газетная реклама.
Ничего не остаётся, как только смириться и махать шляпой (бейсболкой), желая счастливого пути, этому монстру-подобному путешественнику. Да, но недовольной вдруг оказалась клетчатая красно-белая труба. Она нагибается и колет прямо в глаз чёрной дырой едва очнувшегося от исчезновения моста прогульщика жизни, смело променявшего её заигрывания в облаках на свободное зрелище мысленного умаления предметов и лиц. Казалось, казалось… - это от слова искажение.
… и наслаждение-то было почти настоящее, почти полное, почти катарсис (-ическое?), но…
… недоставало музыки, этого любовного напитка, содержащего удивительную и переливчатую влагу, однако врождённо неспособную утолить жажду. Искривлённое пространство может быть мстительным – его беззвучием нарушается не только покой, появляется неверие в величие ритмов вселенной, изловленных хрупкими нотными сачками, сходными с марлевыми конусами, сияющими туманными бликами крылатых пленниц. Отчаянно воет троллейбус Зевс, уворовавший и посадивший на спину виолончелистку Европу, тащится в гору, как простой смертный, но… - ему нет места в нашем повествовании.
Кстати, о пленницах. Недалеко от круглого чудовища, которое не могут спасти никакие операции по модернизации сидений, подсветки полей и дорожек, устроения крыши и прочие манипуляции по освоению весьма доходной «модернизации», в той же множественной степени бесполезные, расположился монастырь. Кокетливые башенки, когда-то грозные, ныне напоминают оборочки тесных юбочек, вздёрнутых до пупа. Насмешники архитекторы, строители, а может и реставраторы, вы-то знали что делали, когда раскрашивали стены вокруг бойниц, сочетая такое весёлое белое и такое строгое красное в несочетаемую фривольную тесёмку, уходящую под чёрное одеяние липовых стволов христовых невест.
Чувствую что спешу, спешу всегда, когда речь идёт об уходе под чьё-то одеяние или напротив, предстоит его удаление – в этом смысле я Роден, хотя не люблю голубых и синих тел, а ещё больше мёрзнуть сам, не успевая юркнуть под плед или располагаясь прямо под нашим неласковым небом по внешнему виду всегда ноябрьским или мартовским. Стать наблюдателем монастырских оборочек, лишь воображением раскрывая действительную суть крепостных стен, почти скрывших золотые купола, то есть исключительно с помощью весьма ненадёжного, но очень мощного в догадках и ошибках, человеческого инструмента – ума-разума – можно только в том случае, если пролетишь ещё над одним кусочком земного пути, вознесённым над речным руслом. Это не метафора, а цитата из несуществующего путеводителя.
И этот путевой кусочек, сразу отметим его железную крепость и напряжённую гулкость, будто прикинувшись ненадёжным, будет дрожать под ногами, непонятно, от ветра ли, от простучавшего поезда, от лопат и кирок, ударяющих в его сердце, оранжевых ремонтников. Наконец он, перестанет пугать путника жутковатыми дырами, выполняющими роль стеклянного пола на телебашне, но показывающими не виды города, а лишь мутную жёлто-коричневую воду, всё же сжалится над путником и выведет на сухие места, не сбросив в оловянно синеющие воды, не нахлобучив по пути несчастливую шапку Мономаха, не подарив разбойную свинцовую пулю (шальную гайку) в каблук….
Так и не ответив ни на один вопрос, повисший в воздухе современности, перемещаюсь в пространстве, зная, что это продлится совсем недолго и скучно будет и терпению придётся давать первое место в чувствах, но всё пройдёт, всё отпадёт и сгинет невесть куда.
А я попробую с этим побороться, потратив всего пять гривен кун (попал в нынешний курс или нет?), побороться моим фирменным способом, которым любой может воспользоваться, попросив снять с фанерного щита акварель, так впечатлившую шерстяным изваянием застывшую на розовом тротуаре кошку. Она принадлежит (кошка или акварель, или то и другое) нагловатому художнику (ещё осоюзненному, судя по манере рисунка и возрасту), шикнувшему нервно на бедное животное, чуть не сорвавшее сделку.
Дома рекомендуется вставить акварель в рамочку, если хотите утишить подозрение гостей на её тиражное происхождение, но помните: даже масляные, не успевавшие просохнуть саврасовские грачи, когда-то по три целковых стаями летали. Ничего зазорного нет и в убогом меценатстве, если вы, выбрав трудную минуту из всех других минут творца (чтобы обрести кусок искусства без переплаты за успех), подождали каких-то полчаса, попеременно пользуясь бутылкой пива и сигаретой, и получили что желали. Художник (с кошкой или без) бежит к ларьку.
Если бы так! Не хочу обижать современных – так было много лет назад, а сейчас мастер расправит сиреневую бумажку, аккуратно вложит в портмоне приличного очень лайкового вида и не проявит даже вежливого интереса к покупателю любителю его творчества. Уж он-то знает ему (творчеству) цену – грош, а потому вы для него как неграмотный банкомат, не более того.
Кошка, кошка….
Невольно думаешь о них, как о себе самом и что-то толкает тебя заняться хвостами, да не теми, которые легко от тебя смоются, не кошачье-акварельными, а самыми что ни на есть настоящими, железобетонными и чугунными, неповоротливыми, но привязчивыми…. Не обладая способностями паровоза, и, к месту будет вспомнить, парового катка, продырявившего ограду осмотренной выше набережной (не путать с мартовским джипом, воткнувшимся гораздо выше), очень сложно тянуть груз. Порой его почти не видно во временном тумане, иногда он буквально разорван на кусочки неаккуратной памятью. Хотя не следует её винить в неряшестве, часто она лишь выполняет функцию органа похожего на «Центроспас», стоящего на последнем рубеже перед палачеством совести.
Уровень опасности для психики, исходящий от хвостов, столь различен, так неравен по значению, и приходит к настоящему моменту то в истончившемся до неузнаваемости образе, до какой-то невесомой дымки, какого-то пыльного облачка, а то в виде жуткого каменного навеса, в любой момент готового придавить, сорваться от малейшего штриха в воспоминании. Уж что может быть неисправимее смерти близкого человека? Но нет – не она может причинять самую страшную боль. Какая-то маленькая несправедливость, совсем незначительный проступок по отношению к ушедшему навек, может мучить больше самого страшного факта. Принято считать, что всему виной невозможность исправления ошибки, честно – не знаю. Чаще на какие-то там возможности или невозможности вообще не обращаешь внимания, мучаешься и всё. Действует непреложное правило – виноваты живые.
Опять я застрял на лавочке, в позе честного писателя Николая Васильевича на «пятнице» у князя Голицына, но грех пройти мимо этих лавочек старого садового образца, которых всё меньше и меньше в Москве, тем более что на соседней сидит интересная пара - нянечки. На дорожке в шаговой доступности разместились коляски со спящими малышами, вытянувшими счастливый лотерейный билет ещё до и при рождении, свершившемся, скорее всего, с помощью искусственного оплодотворения и, по завершению многострадального созревания, кесарева сечения, ввиду субтильности модельных мамаш.
Об этих обстоятельствах размножения в условиях полного достатка легко было догадаться по шикарному виду и техническому совершенству детских экипажей, снабжённых галогеновыми фарами, дисковыми керамическими тормозами и системой раннего предупреждения столкновений. Последуют возражения, но они не принимаются автором этой догадки, поскольку имеется прямая связь между достатком и удалённости деторождения от естественного хода событий. Между тем, наёмные работницы пригодные для раннего периода воспитания со знанием дела промывали косточки своим хозяевам, особенно обращая внимание на недостатки хозяек и сомнительные достоинства их мужей. Постоянно слышалось хихиканье и смешки профессионалок, знающих как с пользой скоротать время от завтрака до обеда и далее.
Дело продвигалось успешно и от личных характеристик начало переходить в сферу более подходящую налоговым органам, если их правильно не подкупили, когда коляски неожиданно зашевелились, а потом отчаянно задёргались и покатились в сторону пруда. Небо вдруг потемнело, будто собралась гроза, потом просветлело и засверкало так ярко, как бывает только ранней осенью в наших краях. У среза воды, уперев руки в крутые бока, стояли две роскошные ново-девицы в непростительно миниатюрных бикини, будто зовущих немедленно вернуться в мир и, не откладывая погрязнуть в разнообразных грехах тех монахинь, которые в этот момент (совершенно случайно!) оказались у решётчатых окон.
- От же мать, скоротали времечко! – Прошепелявила нянечка славянско-деревенской внешности, вмиг состарившаяся.
- О! Ау Ко!****** Зачем ты не взяла моих предков с собой в горы! Зачем мой дед уехал учиться в СССР на слесаря-сборщика ЗИЛ-157к, а отец мой прогорел, торгуя русскими швейными машинами и утюгами в Ханое! – От горя личико азиатки сморщилось до величины мороженого дичка груши, горячие слёзы покатились по редким белоснежным усикам старушки.
Мне пора покинуть нянечек и их покрутевших девиц, а то угодишь в какой-нибудь не тебе предназначенный портал – мойры обидятся.
Впереди жёлтый дом, но не тот жёлтый дом, а самый что ни на есть обычный – выкрашен в жёлтый цвет вот и жёлтый. В доме идет смена рам. Шикарные, из цельного дерева, выточенные полукругом по шаблону, чем-то вроде лобзика, но с полотном соответствующих размеров, с такими же солидными подоконниками, в лютый мороз имеющими свойство держать теплоту дерева, на них и сидеть и лежать можно безбоязненно, ничего себе не отморозишь (под бок хорошо сунуть кошку) и на улицу насмотришься вдоволь, продышав маленькие дырочки в оснеженных стёклах и расширив их ногтем, меняют на пластиковые пакеты. На моём веку было уже много таких перемен. Сразу скажу – ни к чему хорошему они не привели (учтите – это оценка оптимиста!).
Особенно пострадала мебель (архитектуру не трогаем – по этому поводу плакали уже много, но не всегда по делу). В начале шестидесятых все вдруг бросились менять добротную, кстати, недавно приобретённую (повезло лишь совсем бедным, у которых вообще никакой не было), изготовленную, например, в Риге, на дешёвый «модерн», неизвестных российских фабрик. Интересно, что нелепой форме вполне соответствовало нелепейшее содержание, то есть отсутствовало противоречие и побудительный мотив для его преодоления, как основа прогресса. Естественно, случилось вполне ожидаемое, не прожив и того времени, сколько прожила мебель несправедливо вышедшая из моды, «модерн» растворился на свалках – прогресс не обмануть.
Страшный удар по прошлому и тогда ещё местами сохранившейся несколько показной аристократической и купеческой роскоши, нанесла олимпиада. Предыдущий налёт устроителей социалистического быта, наиболее ярко проявившийся в Москве, когда ломали Арбат, уничтожали Собачью площадку, и заодно прошлись по близлежащим районам, я хорошо не помню, но пылищу, которая стояла тогда в центре, память почему-то запечатлела. Это особая, тяжёлая, цементно-деревянная, штукатурно-красочная пыль, с торчащими из созидающих её куч остатками деревянных перекрытий, зачастую крепчайших дубовых и лиственных, а иногда…, сердце просто обольётся кровью – видишь резные детали, покрытые ещё не содранным, а лишь крепко исцарапанным лаком, удивительных оттенков: от тёмно-вишнёвого, до ярко-жёлтого.
Из тогдашних похождений по развалинам больше всего мне запал в душу стул, точнее - кресло. Когда мы с ребятами разобрались что это за чугунное чудище, то нас пробрала вполне естественная дрожь – с зубными врачами все уже, несмотря на юный возраст, успели познакомиться. Однако, страх страхом, а кресло было великолепно, оно сочетало в себе рационализм и тогда ещё обязательную техническую роскошь – не путать с дизайном. Утащить куда-нибудь, не домой, а хотя бы поближе к своему двору, нам не удалось, чуть не надорвались от натуги, и с креслом пришлось попрощаться. Оно ещё долго лежало под кустом с белыми умеющими щёлкать ягодами (не могу вспомнить как это растение называется), а потом исчезло, словно растворилось в пространстве.
Поскольку никаких композиционных правил в моём шаркающем по набережной вместе со мной рассказе не соблюдается, заговорю о пространстве. Плывущее вокруг меня видами, а вдоль по правому борту в основном мебельными салонами и хинкальными, вертикально устремляющееся над головой в неизведанные выси, переходящее в ужасающие по своему масштабу космические дали пространство отправляем в сторону – нет, не оно меня интересует. К тому, что я вижу, я просто приглядываюсь и мелочно придираюсь, а думаю о времени, именно: о его пространстве.
Сейчас близкие к научному миру ребята уверенно (а ничто так не ослабляет путника, движущегося к истине как уверенность) заявляют о том, что «временное пространство» это движение (не забыли приклеить) многомерных форм (точно – я многомерен, особенно внутри), перетекающих из одной в другую энергетическую материю. Специально опустил такие штуки как «категория», переливы «из прошлого в будущее» и похожие выражения, ибо: какая же всё это ерунда! Геката смеялась бы до упада, если б интересовалась современными глупостями.
Ей-то можно, а вот простым смертным что делать? Смеяться над тем чего не понимаешь легко, а над тем, что не понимает никто – приятно. Приятно, но девственно жутко: «Мамочка родная, что я делаю!». Следующее определения процесса прессования времени не вписывается в шутливую прямую речь, будучи без шуток псевдонаучным: всё сущее, что занимает пространство, может быть заключено в пространство размером немногим меньше, к примеру, в шкатулочку под именем эпсилон (не помню определения предела, с которого пытаюсь содрать научность, но буква эпсилон всегда нравилась в звучании), которую можно таскать в кармане и вынимать, когда времени будет не хватать. Возможен и обратный процесс: можно впихивать излишки, если сидишь на работе и ничего не делаешь (потом можно использовать этот кусочек для отличного личного отдыха). Называется - размечтался.
Так уж сложилось в мире, о каких-бы коллайдерах ни шла речь, всегда найдутся умники, которые рассудят чересчур здраво: а мне-то что прибывает с этого агрегата? Мне б чего с него урвать, раз нельзя для осмотрительности запретить? Не беспокойтесь, всегда и везде вокруг любой медовой коврижки собирается толпа тёмных личностей – урвут без вас и больше, чем достанется истинным учёным, нашедшим свою божественную козявку.
Бороться с этим невозможно, не будешь же, в самом деле, огораживать каждое божественное пятно истины, в манере римлян, огораживавших место удара молнии как священное. Пожалуй, и толку сейчас от этого было бы мало, ограждай не ограждай, никакие меры не помогут, если не уважать самого молниеметателя - Юпитера. Так и хочется воскликнуть: «Бедные боги! Как часто, принижая божественную сущность, человек пытался вам уподобиться, как часто обставлял своё существование с божественной роскошью, нагло поверив, что власть земная приближает к званию Бога». Надували б правители «тёмные массы», а то ведь себя надувают, заврались до такой степени, что под пыткой будут утверждать: «Я честный человек, служу своему народу!».
- Бедные боги! В какой компании вы теперь существуете….
Не стоит, впрочем, о богах беспокоиться. Достаточно вспомнить образ жизни божественного общества и никакая сомнительная компания не покажется такой уж им чужеродной.
Пока рассуждал в таком ключе, прошёл да конца длинный дом, окна которого ранее оплакал, и навстречу мне вывалилась толпа стрельцов. Видно они шли от городской заставы, отстояв в дозоре положенный срок и сменившись, соответственно существующему порядку, держали путь на отдых в Воробьёву слободу. Стрелецкие берендейки – белые ленты с навешанными на них деревянными пороховыми пеналами - мягко цокали, будто по утоптанной просёлочной дороге стучат козьи копытца.
Издалека отряд казался размытым и пушистым пятном из-за волнообразно качающихся пустых рукавов, которые использовались по назначению лишь в верхней локтевой части, откуда торчали руки, придерживавшие бердыши, лежащие на плечах. Тёмно-красные кафтаны этого полка одновременно походили на привычные суконные шинели и на запашные халаты степняков, только стянутые на груди шнурами серебряного цвета.
Я остановился, поражённый случившимся, открыл рот и замер. Непонятно сколько бы остолбенение продолжалось, если б меня не привела в чувство, чуть не сбив с ног, стайка разноцветных девиц, верещавших языками, как офисные телефонные звоночки. Должно быть, они выскочили из ближайшего института экономики чего-то там статистического или механического.
Иногда и девицы могут способствовать почти научным открытиям. Вдруг, с ароматом бывших франко-, а ныне польско-армяно-китайских парфюмеров, на меня накатило просветление: вот во что превратился стрелецкий полк! Это же он, с бердышами и пищалями, с бараньими и соболиными шапками, со знаменами в крестах цвета полка в сизой дымке городской атмосферы плавает многоэтажными современными домами, вкраплёнными цветными клумбами в жёлто-серое пространство старых особняков и недавних бетонных чудищ, смешанное с зелёными массивами парков, бульваров и двориков. Нашли способ служивые оказаться в вечности или во времени с нею сопоставимом, так удалые охранные полки и простоят рыже-красными пятнами с белыми берендейками зеркальных окон до того как станут никому не нужными, а возможно, кому-то и опасными.
Следующая улица выпирала вперёд непозволительно округло, будто позабыв закончиться, как положено, простым пересечением с магистралью, извивающейся вдоль набережной. Она начисто перекрыла пешеходную дорогу, сузив её до вида тропинки и прикрыла выезд крутым поворотом, думая что украсила себя последним домом - круглым чудищем достойным прозвища огородного пугала, неплохо набитого соломой, но явно лишнего в сияющем супермаркете.
Однако, прощаем. Соломенные животы имеют городскую тенденцию стекленеть, а уже стеклянные животы гореть по вечерам особым отражённым светом, ничего общего не имеющим со светом электрическим, всегда распознаваемо искусственным. Этот цвет благородного водородного горения, дошедший до земли в виде всякого рода излучений, неизменно ошарашивает как москвича, так и приезжего, хотя представляет собою лишь солнечный закат - яркий, непредсказуемый и ослепительно прекрасный.
Каждые полчаса даю себе обещание никому ничего не объяснять, но… каждый раз, натыкаясь на непредвиденное видение или просто фантазию, не выдерживаю и пускаюсь в разъяснения – получается ещё путанее, чем оставить всё как оно есть. Взять, к примеру, стрельцов…. Ну ладно, не буду.
- Ух ты! – оказывается «Я вспоминаю»!
Смотри! Какой сине-грязно-коричневый дым и… торжественно выплывает мебельный салон. Этих салонов навешано на любой улице, как исподнего на бельевой верёвке после большой стирки, но подумают иначе: человек работал в магазине разных мебелей – несчастный (счастливый). Ударился в воспоминания. Может и так, но это не буду я. Правда, в салоне такого профиля я бывал и даже не как обычный посетитель, кто хоть раз не покупал себе табуретку, а по делу бывал, то есть по бизнесу (это не перевод, а уточнение).
Салон устроился в театре Советской…. Ладно, не буду точно обозначать в каком театре, кто не грешил торговлей в девяностые. Мебеля располагались прямо в фойе, думаю, что трудно было уследить «менеджерам» в малиновых пиджаках, чтобы не сидели на них случайно забредшие по вечерам посетители (зрители).
Ах, да раз уж начал тему: приходилось по делам бывать ещё в одном, господи, да не в одном! Как я мог забыть, стыдно. Даже сомневаюсь теперь: о каком театре сначала рассказывать, чтоб не обидеть, ведь в одном теперь экспериментальная студия (по секрету – Гамлетом народ пугают), а в другом - аж два их под одним названием – всё те же лица и те же спектакли, с редкими вкраплениями железных занавесок, стеллажей, из которых торчат курчавые бакенбарды на сцене или добавлено чего-то по-гречески непонятного (и всё это не мешает иногда ловить удачу фонариком). Что связывает все эти подмостки, когда я о них болтаю – в каждом было что-то иное, совершенно отличное, и периоды, если уж заниматься их осмыслением, были совершенно разные (ориентир – женщины спутницы), но одно неизменно: везде меня разочаровывали или крепко надували. Сейчас это смешно - поделом, а тогда прошло больно, но не очень-то заметно, поскольку надували везде и всюду.
- «В двенадцать часов по ночам из гроба встаёт барабанщик…».
Ходить-то хожу, но пока не взад и вперёд, а только вперёд, что не есть хорошо – каждому понятно что там впереди. Не пускаясь в представление как представление, а ограничившись видимыми просторами бытия, вдруг наталкиваешься взглядом, а точнее взгляд тебя утягивает в проулок, а там уже встаёшь поражённый – тебя словно окутали лестницами, антресолями, накрыли мансардами, при этом ни на секунду не оставляют без движения более сходного с неправильно поставленной на стол высокой рюмкой – вот-вот упадёт, а может дно выручит и перевесит, уведя в равновесие.
Наконец этот непрошенный вальс затихает и чувствуешь что остановился, но ощущение консервного обжатия не проходит, может старые ворота виноваты, тут раньше был какой-то завод, оттого и кирпичи тёмно-красные не по крематорно-кремлёвскому, сейчас модному, а по старинному, по промышленному дизайну (чуть не подавился этим словом), предполагавшему к тому же и специальную кладку, жаль что не специалист (никому не говорите – я ни в чём не специалист), но вижу – красиво.
Всё время вертится в голове одна мысль, прямо напрашивается в формулировку, пусть не точную, но так навязчиво проситься может только что-то стоящее или наглое, и тому и другому надо уступить – это умный ход. Вот она: к чему весь этот набор распрекрасных (в той же степени кошмарных) лишь для одного человека рассуждений, пришедших к тому же не ко времени - лучше бы отдохнул во время прогулки, а не думал, тем более теперь не записывал, расставляя неуклюжие паузы в форме запятых и многоточий, всяких отсылок в виде тире, уточнений цветов и понятий с помощью дефиса; Боже и все святые, занимавшиеся алфавитами и прочими производными радостями филолога, как вы становитесь близки и понятны, когда пишешь, но как вы далеки, если читаешь что-то на самом деле интересное, к тому же написанное вполне правильно, без запинки воспроизводимое мозгом.
Что делать, если даже у хорошего писателя или рассказчика видишь – не справляется всё это языковое громадьё с обыкновенной паузой, обычнейшей интонацией, отказывается читатель (мня себя в прочтении слушателем или того хуже участником действия) воспринимать написанное так, как его писали, а читает каждый что-то будто бы своё. Тогда-то и появляются всякие самоустраняющиеся джойсы, хорошо, когда они первые (любое первенство это оправдание естественному несовершенству), а если не можешь отказаться от авторства ради повествовательной силы, даже вглядевшись в обычную мутную реку, тогда умирай в старой литературе.
- Помогите! – Запищало что-то в каменной нише, под которой плескалась река волновой памятью от прошедшего катера.
Когда зовут и плачут так тихо надо немедленно бежать на помощь.
- Что с вами, господин?
- Ко мне пришла кара! Не спускайтесь и не помогайте мне, я просил помощи из малодушия…
- Но если я не помогу, то кара придёт ко мне! Что теперь делать?
- Выслушать меня и уйти. Исповедь недолго продлиться, вы успеете на свой катер, я скоро не удержу равновесия.
- Я весь внимание и не жду никакого катера, но позвольте всё же спуститься вниз, у меня голова отвалится свешиваться к вам слышащим ухом.
- Делайте что хотите, я уже говорю:
«Семнадцать лет я проработал проректором, конечно, по хозяйственной части, поверьте, это немало, удержаться при материальных ценностях очень трудно, но спасает, что далеко не всегда нужно удерживаться, а просто тянуть и тянуть, иногда передавая часть вниз, всегда наверх – и ничего страшного не произойдёт. Так казалось до той поры, когда меня сделали (а кто бы сумел!) ответственным за лазерное шоу – развлечение для тех, кто ещё писается в штанишки или под компьютер, но кто осудит прогресс? Я начал работу, добился разрешения спилить десяток реликтовых деревьев, раздал всем сёстрам по серьге, чего не хватило, добавил, обшил университетское здание специальной сеткой (у физиков, продавшихся шоубизнесу, спрашивайте зачем это надо), не буду вдаваться в подробности – всё прошло как надо. Однако, вмешался чёрт - помимо обычного гешефта, я прихватил (из дальнейшего рассказа поймёте, что я был вынужден это сделать по семейным обстоятельствам) два огромных гранитных шара, они мешали чёткому изображению разных пауков в процессе представления и иллюзии исчезновения всего здания в конце программы. Казалось, очень это кстати, исчезло всё здание, так кто же обратит внимание на отсутствие шаров у фонтана и их последующее невозвращение? Но вернёмся к первопричине, то есть к моей семье. Моя жена, студентка четвёртого курса, увлекалась собирательством парковой скульптуры, благо моя загородная резиденция (бывшее НИИ авиационного моторостроения) вполне вмещала чугунные, гранитные и всякие иные рукодельные чудеса. Беда заключалась не в отсутствии свободного места и средств, а в том что у настоящего собирателя всегда появляются лукавые поклонники его занятия, сущие антиподы собирательству в ипостаси торговцев, действующих как посредники или это сами ваятели без оных. Не жаловалась на отсутствие такого внимания и моя жена. Кстати, родом она из Саратова, я её из хора высмотрел в театральный бинокль и устроил в МГУ. Платил! Да нет, что вы, свои не платят. Она не окончательно бросила пение и часто строила псевдопоклонников для прослушивания:
Звездопад, звездопад:
Это к счастью, друзья говорят:
Мы оставим на память в палатках
Эту песню для новых орлят.**»
- Простите, отвлёкся, сейчас руку переменю, наезжает, круглая сволочь, слушайте дальше:
«Один из этих мерзавцев, лучше бы оружием торговал, какой-то Том Лин***, втянул жену в фаллистику, всё что вы подумаете будет правда, но только совсем не та. Страшным в фаллосах оказалось не то для чего они природой предназначены, в конце концов, мы взрослые люди и я понимал на что шёл, выбирая скромную саратовскую девушку Дженет и помещая её в нынешний МГУ. Ужасающей величины стелы (карандаши) окружили мою усадьбу, будто волшебный лес. Конечно, такое окружение требует подвига. Я арендовал белого коня у соседа дрожжевого короля, приладил к седлу копьё, вырубленное в ближайшем орешнике, и поскакал спасать свою Дженет, пока она не очутилась в объятиях очередного скульптора эльфа. Успел вовремя – они уже выбрали место, надо сказать, что для любого другого дела, оно было великолепно, раньше умели выбирать окружающие места даже для отраслевых институтов. На поляне нежно-зелёный пригорок, ручей делает петлю вкруг него, вплотную к поляне подступили сосны и ели, а впереди открытое пространство, ограниченное лишь небосводом, на фоне которого шикарно будет смотреться установленный на пригорке колоссальный фаллос. Я не останавливал коня, подхлёстывал его копьём и в результате имел-таки удовольствие, проткнув штанину, пришпандорить к пригорку скульптора, а жену подхватить и усадить на коня впереди себя. Пригорок был спасён, Дженет смеялась, поскольку после проезда на моём трясущемся передке, она получила то, что хотела вспомнить, как это бывает со мной. В результате, ближе к следующему утру, мы пришли к компромиссу: мы всё же устанавливаем стелу, к которой я достаю два замечательных круглых (можно овальных) шара и подкатываю к постаменту, но образованный от этого действия фаллос будет решительно последним в коллекции моей Дженет. Всё бы ничего, внутри каждой семьи бывают разлады, сложные периоды и всё такое, главное – это любовь, тогда любая королева фей отпустит храброго возлюбленного, в моём случае какой-то другой генеральный леший, не в Шотландии живём, но суть не меняется – жену я спас и примирение состоялось вполне. На этом я с удовольствием бы закончил рассказ, но как видите - поступлюсь правдой, ничего ещё не закончилось. Несколькими днями позже, после начала нашего нового медового месяца, мы устроили праздник – открытие (подъём) последнего в нашей коллекции фаллоса. На празднество во множестве ожидались гости, были расставлены шатры и палатки (новых «орлят» не было – народ собирался много старше пионерского возраста), приготовлен фейерверк и установлена гигантская пушка для стрельбы бутафорскими картонными ядрами, призванными красиво рассыпаться весёлыми искрами на фоне тёмного подмосковного неба, плавно переходящего в московское, словом все нынешние правила организации вечеринки соблюдались нами неукоснительно. Никто, я в том числе, не смог бы предположить, что тёмные силы требуют своего весьма специфического и неформального правосудия, ничего-то у них и забрать нельзя, включая собственную жену. В кульминационный момент празднества, когда гранитная стела, под действием мощной рулетки, да-да, извините, конечно, лебёдки, встала вертикально и угнездилась в предназначенной для её корня яме, вдруг потухли все факелы, зашипели и иссякли петарды (шутихи?), ослепительным энергосберегающим светом над нашей поляной загорелась Луна, прямо передо мной восстала из китайского пепла обнажённая дама в высокой шляпе (митре?), рядом с ней во всей латной красе сиял под луной её рыцарский охранник в облике ваятеля Тома Лина. Повисла, казалось нацепленная на стелу, усыпляющая тишина, прерванная шипящим голосом потусторонней ню:
- Ты преступил закон, ты польстился на то, что уже было в моей власти, ореховым прутом ты обесчестил моего рыцаря, этого мало? Я тебя спрашиваю нечестивец: мало?!
- Раз вы так возбудились, предварительно не обратившись в прокуратуру, дамочка, думаю вполне достаточно, но есть и смягчающие вину обстоятельства…
- Поздно оправдываться, ты приговорён стать и быть до поры андросфинксом, катающим шар и ещё одно – ты вечно будешь всем давать откаты. Благодари меня за приговор, микро-ректор!
Рассыпаться в благодарностях я не успел. Непреодолимая сила перебросила меня к подножию фаллоса и превратила одновременно в анкх**** и скарабея, прилепив к одному из гранитных шаров».
- Надо сказать, что удивить меня стало совсем нелегко, но ваш рассказ меня поразил, особенно наложенное на вас проклятие. Ну кто же у нас не приговорён вечно давать откаты? Среди деловых людей их нет и не предвидится, пока правит…
- Умоляю без имён! Мне достаточно всяких шотландско-египетских неприятностей, не хватало ещё влипнуть в лубянско-соловковые.
- Мне тут возле вашего шара подумалось, может это происки питерских, чтобы не путалась Москва своими шарами с теми, что на Стрелке Васильевского острова и с теми, кто просится туда умирать. Взяли и оголили университетские фонтаны, без шаров они гораздо спокойнее смотрятся, ничего уже не напоминают, то есть не дают фантазийных отсылок, мало ли до чего народ додумается, надо его всегда останавливать, а то как понесётся или понесёт или понесут….
- Прекратите напрашиваться на неприятности, вам же сказано ясно, я, это я оголил фонтаны! Признание - королева доказательств!
- Хорошо, бросаю одно опасное занятие и перехожу к другому -спасению проклятых. Дайте мне незанятую шаром руку и пожалуйста, шевелитесь, а то будете раздавлены. И-эх-ой! А ты боялась, Дженет!
Шар, лишённый опоры полетел вниз, прямо в реку, по пути он задел ступени набережной, расколол их вдребезги и, подняв столб брызг, провернулся вокруг оси, создав мгновенный образ питерского фонтана на Малой Садовой, с остановившимися водяными часами. Правда, когда они остановились никто не расстроился – из-за плохой воды они показывали не то историческое время – всю дорогу на них была «военная бюра», кому это понравится.
Под набережной установилась тишина, стало слышно как под берегом перестукиваются пластиковые бутылки, потревоженные неурочными волнами. Над водой собиралась небольшая тучка - это, совершая прощальный круг, ложились на курс Москва-Нью-Йорк американские утки кайюги, резко изменившие свои эмиграционные зимовочные планы. Мой же путь лежал передо мной, а прямо в противоположном направлении шёл проректор, освобождённый скарабей, но по-прежнему андросфинкс высшего образования. Он обернулся, будто почуял, что я на него ещё смотрю и крикнул:
- Захотите повысить квалификацию, найдите меня, помогу со скидкой, а часом захотите Петра продуть или ещё кого, так милости просим, и счастливо оставаться.
Слава Господу, просить продуть я никого не собирался, да кто же мне даст семнадцать миллионов долларов на перевооружение непродающегося Колумба в Петра, в кроссовках стоящего на корабле на страже входа в Обводной канал. Я не тот «замечательный грузин» и не другой не менее замечательный, продувая монументы университету на мне не заработать и пророчество китайской ню из мемориального леса на мне не проверить. Зато я в состоянии нанять на полчаса-час какой-нибудь ботик, пальнуть с его борта шутихой и почувствовать себя не Романовым, так в романе с чугунными отливками венчающими московские набережные и окаймляющие пешеходные мосты.
Мой чугунный корабль не подпирает небо высокими мачтами («Возносящеся яко кедры ливанские, идох мимо и се не бе»)*****, не лежит на дне лагуны, не перегораживает рёберным остовом судоходное русло реки, по-видимому, он вообще никогда не существовал, и существовать уже не будет, а раз так, то он вполне может быть отлит из чугуна - прекрасный материал для фантастического судостроения. Может статься, придёт лихая пора и чугунные решётки набережных, как когда-то колокола, послужат для создания фантастической флотилии готовой разметать любую чужестранную армаду, чтобы изрядно послужив войнам, после баталий заняться путешествиями и мирно упокоиться на дне неведомого океана открытого и исследованного вместе с богатыми островами.
Не существует, конечно, ни флотилия, ни мой флагман, но зачем тогда он каждую ночь разворачивает корму в сторону пирса, зажигает на баке предупреждающий огонь и, дождавшись попутного ветра, мчится прочь от береговых монументов, а когда очертания его окончательно размываются над линией горизонта, раздаётся прощальный хлопок – выстрел бортовой кулеврины, орудийной прислуге давно пора привести её в походное положение.
Итак, не веря ни во что здесь написанное, а особенно в то, что совсем недавно видел воочию, подхожу к будке, на которой намалёван довольно тощий двурогий якорь, просовываю насколько получается (привычка глухого) голову в окошко и спрашиваю у барышни в жидко-вязаном дырчатом свитере, отнюдь не речного образца мундир, но сияет фирменная пуговица, пришитая на край алого берета, и улыбка не убрана с лица:
- Имеете ли сведения, государыня, о наименовании кораблика, отчалившего минуту назад? Буду премного благодарен за любое слово или словосочетание, которое с большой буквы может быть написано на борту.
- Как не иметь! Перед отплытием сам назвался Гонолем*****, а уж правда то или нет, того по бумагам не понять, знаю только следует кораблик прямиком до острова Сан-Мекеле….
*В.А. Жуковский. Ночной смотр.
** А.Н. Пахмутова, Н.Н. Добронравов. Звездопад.
*** Том Лин – персонаж шотландской баллады.
****Анкх – символ вечной жизни, один из самых древних символов и священных предметов Древнего Египта, объединяет крест и круг.
***** Слова Давида: «Возносящеся яко кедры ливанские, идох мимо и се не бе».
*****Гоголь, отъезжая в Петербург из Москвы, с намерением оттуда двинуть в Италию, назвался попутчику в дилижансе Гонолем , что не удивительно, делал он так довольно часто, поскольку не любил когда в дороге пристают с разговорами.
******Ау Ко – фея, мать, от которой произошёл вьетнамский народ, Дракон Лак Лонг Куан - отец вьетнамцев.
*******Геката – греческая богиня колдовства с тремя лицами, она смотрит на три стороны и всегда видит прошлое, настоящее и будущее.