И возрадуются все, уповающие на тебя. Пс. 5:12
Проповедь окончилась и к пастору подошел мужчина лет шестидесяти пяти. Он был низкого роста, худощавый, весь седой, с отекшим от постоянного пьянства, лицом. Его правая рука, прижатая к животу, заметно подрагивала, на лице от подбородка до самого виска разместился рваный шрам. Левый глаз прикрывала не стираная повязка, а одежда состояла, несмотря на теплую погоду, из старого свитера грубой вязки, и изрядно потрепанного, не по размеру, пиджака. На пиджаке и в седых волосах притаились былинки сухой травы, видимо мужчина несколько дней не раздевался и не умывался. На потрескавшихся губах темнели остатки спекшейся крови, а грязные, огрубевшие руки были в пигментных пятнах, которые покрывали значительную часть кистей обеих рук и тянулись вдоль пальцев, упираясь в пожелтевшие ногти с черной каймой многолетней грязи. Общую неприглядную картину завершали, такой же чистоты и ухоженности, как и все остальное, спортивные обвисшие штаны и солдатские растоптанные ботинки.
- Я хочу поговорить с тобой, – робко обратился он к пастору.
- Хорошо, пожалуйста. Присядем, так удобнее будет, – ответил пастор и пригласил его к стульям, расположенным вдоль стены.
- Как вас зовут?- присматриваясь к незнакомцу, спросил он.
- Федор Игнатьевич.
– Вы у нас в поселке впервые или я ошибаюсь?
- Местный я, тут рядом Михайловка - оттуда. Просто бываю редко, так уж сложилось. Из тюрьмы только вот, месяц как на свободе.
- И решили прийти в церковь. Нам видимо есть о чем поговорить, - дружески улыбнулся пастор.
- Да нет, я просто мимо проходил, вижу - свет горит. Дай, думаю, зайду.
– Ну, человек предполагает, а Бог располагает.
– Я не знаю, может быть и так. Не мне судить, человек я маленький .
– Как сказать. Но, тем не менее, я вас слушаю.
– Со мной Василий Петрович сидел. Так он
с Библией никогда не расставался, – тихим, сдавленным голосом начал Федор Игнатьевич:
- В свободную минуту к какой-нибудь стенке меня прижмет, и давай что-то втолковывать. Не мешал я ему, думаю, пускай выговорится, не денег же просит... Вот его вспомнил и зашел.
Пожилой человек был в подавленном состоянии, но говорил старательно, пытаясь не глотать слова. Четко, проговаривал каждую букву оттого местами сбивался и затягивал речь.
- Игнатьевич, - обратился к нему пастор, - у вас, наверное, много вопросов накопилось, я попытаюсь на них ответить, - он настроился на долгую и серьезную беседу.
- Да нет. У меня один вопрос только, всего один… - усмехнулся Игнатьевич и, как бы прицениваясь, стоит ли продолжать разговор, призадумался, покряхтел, а затем спросил:
- Вот ты мне скажи, почему твой Бог меня так невзлюбил, всю жизнь мне сломал, преследовал меня, можно сказать с самого детства. Я через него столько лишений перенес, незаслуженных наказаний получил, не перечесть. Как вспомню, такая обида берет… А ведь все могло не так сложиться… - Он опустил голову, пытаясь унять нахлынувшее волнение.
В это время раздался скрип, затем последовал хлопок закрывающейся входной двери, Федор Игнатьевич обернулся к пастору, и, сдавленным голосом, спросил.
- Я не задерживаю тебя? Может домой пора? Поздно ведь…
- Нет, нет, - вздохнул пастор, - я не тороплюсь. Давайте поговорим, для меня тоже это очень важно.
- Ну, вот смотри: первый срок я еще несовершеннолетним получил.
У одной старушки велосипед за летней кухней стоял, под дождем, да под снегом. В ту пору ей лет восемьдесят было, если не больше… Сам посуди, к чему он ей. Вот мы с пацанами, ночью велосипед выкрали и подались в райцентр. Там продать. Велосипед-то я заприметил, стало быть и идея была моя, но если б ребята не загорелись , может и я бы остыл. Такая катавасия, вот.
А пасечник, Семеныч (злобный человек, всем поперек горла стоял) видел, как мы велосипед катили. Он-то и донес.
– Я слышал об этом пасечнике, - вспомнил пастырь, - рассказывали, что и мед у него был добротный и как человек он сердобольный.
- Одним словом повязали нас в райцентре, – не обратил внимания на реплику пастора Федор Игнатьевич, - так те двое (у родителей деньжата водились) откупились, а у меня мать одна – уборщицей, вот мне три года и впаяли.
Отшлепать бы нас и отпустить, да нет, по всей строгости подошли.
И я, невинное дитя, можно сказать, еще молоко на губах не обсохло, оказался вместе с уголовниками. Такую школу прошел. - Он с минуту помолчал, а потом, немного замявшись добавил:
- Не дай Бог кому все это перенести ...
Затем упер кулак в кулак, сделал попытку улыбнуться, но его подбородок предательски задрожал.
– Понимаю, у нас дров наломать мастера. Особенно, когда власть в руки попадает, - пытаясь разрядить напряжение, согласился пастор.
- Вот, вот, - закивал головой Федор Игнатьевич, стукнул себя кулаком по лбу, стиснул зубы и закрыл уцелевший глаз. Но через минуту его лицо вновь оживилось, и с какой-то напускной бравадой он взглянул на пастора и рассмеялся:
- Старушка та, на меня зла не затаила, нет. Она даже ко мне в тюрьму приехала, пирожков привезла, как сейчас помню, еще теплые были: платком укутала, чтобы в дороге не остыли. На прощанье прослезилась, обняла меня и говорит, мол, как освободишься, зайдешь, велосипед тебе отдам. Да куда там, - махнул он рукой, - не дождалась меня, померла через год. А моя жизнь пошла кувыркаться дальше.
- Как звали старушку, не помните?- спросил пастор.
- Э-э, столько лет прошло, куда там.
- А я помню. Пелагея Никаноровна, так ее звали. Она, как я теперь понимаю, за вас в нашей церкви молилась. Меня только рукоположили. У меня тоже, как вы говорите, еще молоко в то время на губах не обсохло, мы с вами примерно одного возраста.
- Вот еще такое было, - Федор Игнатьевич разместился поудобнее, явно польщенный вниманием пастора.
- Ну, прямо абсурд какой- то. Как всплывет в памяти этот случай… так сразу мурашки по коже. Подходит ко мне, значит, прапорщик (это я уже второй срок отбывал, на поселении досиживал) в руках у него грязная кружка, где-то на земле подобрал. Говорит: «Отнеси, мол, на кухню, хорошенько помой, чего зря валяется». Понес я ее в столовую, но до кухни не дошел, так помочил под краном и в общую кучу бросил, а на ужин чего-то задержался, сел за стол, все кружки с чаем разобрали, одна осталась. Представляешь - эта, со следами грязи.
Федор Игнатьевич усмехнулся и развел руками:
- Сижу и глазам своим не верю. Ну, вот скажи ты триста человек в столовой, почему именно мне эта грязная досталась.
С досадой и с негодованием выпалил он и добавил:
-Не я дежурный, не мое дело, а из этой грязной кружки я хлебал!
От нахлынувших воспоминаний его лицо побагровело, он заерзал на месте, оглядел опустевшую церковь, затем перекинул ногу на ногу, и, опершись рукою о подлокотник стоящего рядом стула, задумался.
Пастор предположил, глядя на Федора Игнатьевича , что очевидно тот выискивает в своей памяти новые случаи, когда, по его разумению, Господь Бог обошелся с ним несправедливо. И не ошибся.
- А один раз через Его наказание и жизни мог лишиться… - прервал тишину Федор Игнатьевич.
- Зашел, значит, в кладовку, а кладовщик у нас ленивый такой был и не просыхал: начинал с утра и до конца смены... Потом задвинули его куда-то или помер, кто его знает. Гляжу - у него ящики с гвоздями, аж до потолка, но не ровно сложены. Верхний вот-вот упадет. Стал подгадывать, кому это посчастливится, на голову ведь, ой, как грохнет. Но вот, поди ты, на обратном пути, забыл об этом ящике, а он как… хорошо не по голове - в плечо мне угодил, все косточки раздробил. Сознание сразу потерял, сколько лежал - не помню, когда в чувство привели - не знаю. Нашатырь там, врача вызывали, народу много собралось.
Полтора месяца в больничке, и с тех пор плечо у меня ноет, особенно когда к дождю, прямо мочи нет. Ну, скажи, зачем не этому остолопу по голове, который за это отвечать должен, а меня покалечило?
Так вот всю жизнь. Столько всего наворотилось, что и не перечислишь.
И чтобы показать свое огорчение обстоятельствами рассказанного, он нарочито горько вздохнул, обмяк на стуле, весь истощенный и обессиленный. И, стараясь не смотреть на пастора, как бы забыв окружающее, уставился в одну точку.
Слова его произвели некоторое впечатление. Пастор, не зная как подступиться, молчал; он рассматривал Федора Игнатьевича, о чем-то думал. В опустевшей церкви воцарилась тишина.
За окном послышались мужские голоса. Там, как не трудно было догадаться, подсчитывали деньги и при этом матерились, денег не хватало, а магазин должен был вот-вот закрыться.
- А когда, последний раз, попал на зону, четвертый, стало быть, – вновь заговорил Федор Игнатьевич, - и пострадал ни за что и отсидел ни за что.
У нас в деревне двое, муж с женой, утонули: лодка перевернулась, а они дурни плавать не умели. Трое малолеток сиротами остались. Родственники детей себе забрали. А дом (большой дом у них, двухэтажный) заколотили и на окна решетки повесили. Решили: дети подрастут, сами определят, как домом-то распорядиться. Вот я и подумал: « А решетки тут к чему? Кто туда полезет - пустой ведь». А моя хата без забора стояла, все руки не доходили. Значит, подсчитал я решетки, как раз получается. Вот я с утра речной песок завез, кум подсобил, купил шесть мешков цемента за пол цены у Сидорыча, тот на цементном сторожем работал. Думаю, успею за ночь решетки вдоль моего участка расставить и бетоном залить. К утру подсохнет. А когда хватятся, что решеток нет, так я тут причем. У меня забор уже лет сто стоит. Вечером замесил раствор и ночью за решетками полез. Тут я часа полтора потерял, повозиться пришлось. Решетки так крепко пригвоздили, что монтировкой с трудом отодрал, пот градом тек. Несу, значит, последнюю, и спотыкнулся, зараза, конец решетки мне прямо в глаз. Взвыл я от боли. Ну, из ближайшего дома сосед на мой рев и выскочил…
Понятное дело – суд: без жалости и понимания. Не приняли во внимание судьи никакие смягчающие обстоятельства. Глаз ведь потерял. Впаяли срок по полной программе…
Он притих, посмотрел на пастора, - да что я тебе про все это... - вдруг занервничал он:
- Вот я сидел и слушал, как ты людям умные вещи рассказываешь, поучительные, можно сказать. Многим бы призадуматься надо. А мне все это…
За окном все еще пересчитывали деньги, Федор Игнатьевич задергался, нащупал в кармане медяки, и, что-то невнятно пробормотав, встал и, не простившись, поковылял из церкви.