Моя мама, окончив Пермский медицинский институт, в духе того времени поехала работать на Крайний север, как тогда говорили, в Заполярье, в новый романтический город Игарка, где собралась довольно большая компания таких же молодых романтиков, подружившихся там на всю жизнь и передавших эту дружбу своим детям. Там мама познакомилась с моим отцом, тоже молодым специалистом, работавшим в знаменитом Главсевморпути. Правда я родился в Омске, куда мама специально для этого ездила на несколько месяцев к своим родителям. Кое-что из впечатлений тех лет я описал в миниатюре «Игарка, Воспоминание.» В добавление вспомнилось, что первые уроки немецкого мне давала молодая девушка из сосланной из Латвии семьи, которой мама помогала. Потом мама встретила эту девушку в Риге, она работала медсестрой в «спецполиклинике» на ул. Вейденбаума. С началом войны мужчины ушли на фронт. Мой отец погиб в сорок третьем. Другим повезло.
В Игарке, кроме нескольких семей близких друзей, с которыми мы поддерживаем связь до сих пор, и о которых еще возможно будет разговор, были люди, близкие моим родителям, из которых я запомнил совсем немногих и по совершенно детским причинам. Были у мамы очень близкие, судя по упоминаниям, друзья с характерными сибирскими именами, запомнил Ивана Милентьевича Краюхина, еще в Игарке было знакомое семейство, звучную фамилию которых трудно было не запомнить на фоне сибирских Паршиных, Брусяниных, Тришиных, - семейство Финкильштейнов, мама Фаина Ильинична, подарившая мне десертную ложку, которой я всю жизнь ем суп и кашу, до сегодняшнего дня. У Фаины Ильиничны было двое детей: старшая дочь Инна и младший сын, мой ровесник Яшка. Сохранились фотографии. Много позже Фаина Ильинична как-то приезжала в Ригу к маме, жили они после войны в Нижнем Тагиле.
К концу войны все стали возвращаться в европейскую часть страны, кто к родственникам, кто на новую работу «куда посылала Родина», как тогда говорили.
Несколько сохранившихся воспоминаний с дороги. До Красноярска плыли на пароходе «Мария Ульянова» названном в честь сестры В,И.Ленина и я ничего об этом не запомнил, кроме каких-то неясных видов каюты и коридоров, ужасно, как мне казалось, длинных, что-то еще теплится неясно, зато в Красноярске в память врезалось, как во время купания в Енисее я, по моим ощущениям, стал тонуть, прекрасно помню это, просто вижу себя под прозрачной водой и понимаю, что утонул, и был вынут из воды в действительности видимо на самом мелководье у берега каким-то молодым человеком, подхватившим меня за живот, запомнил как свисаю у него в руках кверху попой.
Потом посадка в поезд. Страшная толкотня, суета и беспорядок на платформе. Плацкартный вагон, вещи передавали через окно и в суете и спешке часть багажа осталась на платформе. Потом еще долго вспоминали потерянную тогда библиотеку, от которой осталось только три книжки, приготовленные в дорогу: «Золотой ключик», «Гаргантюа и Пантагрюэль» и сказки Чуковского ( «Тараканище», «Мойдодыр» и др.).
Трагикомедией, ярко запомнившейся, была потеря в этой толкотне узла с горшком для самого младшего из нашей компании — Игорька. Ехали мы двумя семьями: мама со мной и своей сестрой, моей тетей Варей и семейство Тришиных: Наталья Ильинична и ее трое детей: старшая Милочка, средний Геннадий и совсем маленький Игорек. Когда обнаружилась потеря этого необходимого предмета, мы старшие дети очень веселились. Потом как-то обошлось. Устроились все в одном купе, мы с Генкой на третьих полках с великим удовольствием, остальные как-то внизу. Помню, что народу в вагоне было кажется больше, чем мест. Но как-то добрались.
В Москве запомнил запах метро очень специфический с примесью запаха шоколада и чего-то еще вкусного, чем торговали на станциях. И еще одно приятное воспоминание: в саду Дома офицеров или как тогда это называлось — парк рядом с театром Красной Армии, на открытой веранде за столиками с белыми скатертями мы все той же компанией ели из вазочек мороженое. С ананасом ! Кажется я и слово это услышал впервые, и вкус запомнил навсегда.
Упомянутые друзья устроились в Останкино, тогда это была окраина Москвы и в Останкино был «свинсовхоз», оповещавший о себе при подъезде специфическим запахом. Ехать к ним было надо на трамвае, проезжавшем мимо театра Красной армии, как мне казалось, ужасно долго, а потом еще от трамвайной остановки идти через поле к поселку. Зато потом попадали в замечательное место. Жили Наталья Ильинична с детьми в деревянном доме, в большой комнате, в которой они умудрялись принимать огромные компании игарских друзей, и самое интересное, после застолья мебель куда-то сдвигалась, пол застилался матрацами и все, хозяева и гости великолепно размещались и нашутившись, насмеявшись, великолепно засыпали и чудесно высыпались и счастливые расходились-разъезжались по своим домам и городам. Потом, через много лет, когда у всех стали отдельные квартиры, но дух хлебосольства и гостеприимства сохранился, все равно я с удовольствием и некоторой ностальгией вспоминал эти коллективные ночевки на полу. Такой теплоты не часто приходилось встречать. Потом, став постарше, Генка оборудовал себе комнату в сарае рядом с домом, на втором этаже\, приспособив чердак этого сарая, и я ночевал уже у него. Кажется взрослые наши родители от этих редких встреч получали не меньшее удовольствие чем мы, дети. Да и то, ведь были они совсем молодые, очень молодые симпатичные люди.
Сначала мама получила видимо временную работу в подмосковном поселке «Большая Волга» на канале Москва- Волга, где я запомнил две огромные статуи Ленина и Сталина, стоявшие напротив друг друга по разные стороны канала и хорошую компанию мальчишек, с которыми мы болтали на актуальные темы и я долго гордился тем, что в каком-то споре предсказал нашу победу в мае. Правда сказал 1 мая, если честно. Жили мы в деревянном доме на втором этаже и из окна нашей комнаты я видел, как на зеленой лужайке женщины расстилали прямо на траве простыни, оказывается на траве под солнцем они отбеливались. Никогда больше такого не видел, хотя что-то вроде слышал. А День Победы и торжества в честь Победы мы с мамой встречали в Москве, точнее в Малаховке у наших игарских друзей Людмилы Костантиновны Паршиной, Иннокентия Артемьевича Брусянина и их дочери, моей «названной сестры» Нелички, на 8 лет старше меня. Я конечно сидел дома, но зарево на горизонте от праздничного салюта в Москве и, главное, всеобщее возбуждение помню прекрасно.
А потом мама получила в Министерстве здравоохранения, направление на постоянную работу в Ригу, недавно освобожденную, в которой была очень тревожная ситуация с туберкулезом и резкая нехватка врачей. И моя молодая и, как я позднее понял, очень красивая мама стала главным врачем Республиканской детской туберкулезной больницы. И мы поехали в Ригу.
Мы — это мама, ее сестра, моя тетя Варя, которая к тому времени потеряла мужа и сына и с тех пор жила с нами до конца своей жизни и вела домашнее хозяйство, и я. Приехали. Сошли с поезда, а никто нас не встречает. А встретить должны были опять же игарские друзья, уже перебравшиеся в Ригу на восстановление водного хозяйства, Игорь Михайлович Туляков и Кира Владимировна Ростиславина с дочкой Мариной. И вот не встретили, мы собрались, вышли на привокзальную площадь, извозчиков нам не досталось, и мы взяли мужика с огромной тачкой, в те времена выполнявших функции такси. Дошли до дома наших друзей на улице Свободы, дома их тоже не оказалось и мы, поняв что разъехались с ними, разгрузились на улице у ворот дома и стали ждать. Вдруг откуда-то сверху раздался женский крик, зазвенело стекло и из окна шестого этажа здания напротив, как позже я узнал КГБ, выбросилась женщина и упала на асфальт на другой стороне улицы прямо перед нами. Тут подъехали друзья и мы отправились к ним в их огромную квартиру. Я потом много выдумывал, что это предзнаменование, и все ждал, когда оно исполнится. Не дождался, слава Богу.
В то время волею судьбы в Риге оказалось еще несколько игарских знакомых: Борманы с сыном Колкой, Николай Владимирович Борман работал в республиканском министерстве здравоохранения, которое я воспринимал на слух, как что-то связанное с охраной дров. Удивлялся, не понимал, но спросить стеснялся. Анна Васильевна, его жена и мама Колки очень полная дама. Какая- то у них была тайна, вроде близкого родственника репрессированного, что я понял много позднее. Тогда часто говорили «до войны» и вспоминали то время как очень хорошее, и еще до войны были пятидневки, то есть неделя состояла из пяти дней, я правда так и не разобрался, как это было. Так много нового открывалось каждый день, что задерживаться на прошлом не успевал. Еще была игарская семья Клементюков, они жили на втором этаже дома на ул. Стабу, рядом с рестораном национальной кухни и музыки «Стабурагс». Отца семейства, рано покинувшего семью, уже не помню, а маму звали Анна Васильевна, тоже была очень курпулентная дама с дореволюционным прошлым, о чем свидетельствовали немногие сохранившиеся книжки и ее мама Татьянина бабушка, благодарно вспоминавшая царя-освободителя. Ее рассказы нас развлекали, но как-то всерьез не воспринимались. Татьяна была красивая и с характером девочка, Анна Васильевна ее все время «воспитывала», чем меня смущала, так что однажды в опере я даже не удержался и сказал, что главное обвинение в невоспитанности, которое она громогласно при всех выдвигает, как-то скорее обвинение ей самой, ибо ведь это она воспитывает Татьяну. Мама посмеялась, и конечно перед А.В. извинилась за меня. Но мне, помню, стыдно не было. У всех потом была своя судьба иногда очень интересная, но обо всем не расскажешь.
Да, еще одно об опере. Почему-то мама регулярно водила меня в оперный театр, в другие мы чаще ходили с ребятами. Так вот ярче всего запомнился визит в оперу в первый раз на «Дон Кихота», потому что в этот день на базарной площади должны были вешать немецких военных преступников, и мама специально привела меня в театр, чтобы я не сбежал с другими пацанами на это зрелище. И я сидел, смотрел «Дон Кихота», который потом, позже полюбил, и завидовал товарищам. Кстати, постановка спектакля была не такая, как позже, когда я в разных вариантах бесчисленное количество раз с удовольствием смотрел этот балет.
А еще по воскресениям я с мамой ходил в кино. В «Сплендид палас», который после нескольких переименований теперь опять живет под этим именем. Сидели всегда на лучших местах, в ложе бельэтажа. Это был такой приятный ритуал, который я, повзрослев, все мечтал восстановить для мамы, да так и не собрался. Увы.
В общем поднялись мы в квартиру, полученную Кирой Владимировной и Игорем Михайловичем, прежде принадлежавшую каким-то бежавшим буржуям, где и мы прожили несколько лет. Пять больших комнат, сгруппированных по три и две, множество переходов, кладовок, каких-то уголков, огромная кухня с девичьей комнатой, ну и ванная само собой, которую надо было топить дровами. Однажды эти дрова для плиты и ванной доставили пленные немцы, использовавшиеся на всяких городских работах. Кроме некоторого интереса никаких особых чувств они не вызывали, нет все-таки какую-то неловкость я испытывал. И разговоры помню, что жители их подкармливают, но никакой неприязни не помню.
Нам отвели сектор из двух комнат, а три парадных занимали хозяева. Раздолье для детских игр было, особенно в прятки, для чего очень подходили емкости для белья у диванов, кладовки, чуланы и прочие закоулки просторной по старинному квартиры. Жили дружно и весело. Тетя Варя вела общее хозяйство, родители работали, а мы с Маринкой ходили в школу, минутах в десяти от дома. Рядом с выходом из ворот в соседнем доме было кафе «Ницца», знаменитое своими булочками с кремом и еще невозможно соблазнительным запахом из подвала, где видимо располагалась кухня.
Потом Кира Владимировна и Игорь Михайлович были направлены работать заграницу, в Болгарию и затем в Югославию, где родился Вовик, а Марина осталась с нами в этой квартире в Риге, и еще к нам присоединилась сестра Игоря Михайловича Ольга, поступившая в Рижский медицинский институт. Вот где было веселое житье для нас детей. Ольга Михайловна, для нас тетя Ляля, как и полагается студентам, была веселая беззаботная с множеством друзей-однокашников. После каждой стипендии устраивался праздник, нам с Маринкой доставались конфеты знаменитой рижской фабрики «Лайма» : «мишки», «трюфеля». «красные», и особенно «серенада» уникальное изделие фабрики «Лайма», до сих пор никто таких больше не производит. А потом наступал для тети Ляли «пост» до следующей стипендии. Но на настроение это кажется не влияло. Да и тетя Варя ее, естественно подкармливала. В общем жили весело и дружно.
А когда Кира Владимировна и Игорь Михайлович вернулись с маленьким Вовиком, еще не очень свободно говорившим, он, исходя из своих возможностей, придумал имена близким: я был у него и на многие годы остался ВалЯ в отличие от тети Вари, которую он называл ВАля.
В школе тоже все было нормально, интересно и приятно. Стоит вспомнить урок, тогда полученный и запомнившийся на всю жизнь, ставший главным девизом. Однажды я прибежал из школы и радостно сообщил маме, что в школе дают даром пончики для тех, у кого на войне погибли отцы. Нужна только записка от мамы. И к моему удивлению мама сказала: «нам это не надо» и как-то так сказала, что я запомнил и всю жизнь этим руководствовался: нам ничего даром не надо! Вообще мама у меня была уникальный человек, как-то внутренне естественно благородна, если бы собраться с силами и попробовать вспомнить и о ней, но как-то страшно, боюсь.
Я к школе уже свободно читал и много прочитал с трехлетнего возраста, когда удивил родных, прочитав сам книжку про медвежонка Егорку на речном судне. А во втором классе прочитал толстую книгу Степанова «Порт Артур» с огромным интересом и увлечением и переживаниями, так что похоже до сих пор кое-что помню, а от имен героев вздрагиваю, как от упоминания близких людей. Поэтому в школе мне напрягаться не было нужды и я так и вырос, не напрягаясь, в большого лентяя, оставаясь одним из первых учеников. Зато мне всегда поручали опекать тех, кому ученье давалось труднее, кажется это называлось «шефствовать». Кстати, таким образом я получил своего самого близкого школьного друга. В четвертом классе к нам пришел мальчик, отставший на год из-за болезни сердца. И как тогда полагалось, пионерская организация «взяла над ним шефство» и постановила, что с ним будут заниматься все по очереди. Когда очередь дошла до меня, я уж не мог бросить это и занимался с ним до конца учебного года и потом дружил и опекал его почти до конца его жизни. Так мы школу и закончили три друга: я, Толя Ватлецов, Игорь Шапкин и «примкнувший» Олег Куценко.
С этой моей деятельностью связано и неприятное воспоминание, за которое мне стыдно до сих пор. Не помню уж по поручению или по своей инициативе я опекал одного мальчика по фамилии Плинер и видимо не без успеха. Однажды он с моей помощью, необычно для него хорошо, приготовил какое-то задание, и учительница, похвалив его, спросила, сам он это приготовил или с чьей-то помощью. Он замялся и не отвечал. Я, на свой лад объяснив это смущением, и желая ему помочь, сказал, что это мы с ним занимались, и был поражен в общем естественной реакцией других ребят, объяснивших это по-своему, более им понятно и близко. С тех давних пор я пытаюсь всегда представлять, как мои поступки можно оценить, проинтерпретировав с других, не естественных для меня взглядов и позиций.
Время тогда было, кажется, очень непохожее на сегодня. Теперь тяга к знаниям наверняка тоже у молодежи, а возможности с интернетом несравненно шире, но тогда это было проще, примитивнее и нагляднее. Повсюду организовывали какие-то лекции, курсы, кружки, действовало «Общество по распространению … знаний» над которым часто посмеивались, позже кажется переименованное в «Знание», где лекции читали в самом деле яркие и видные ученые, писатели, специалисты. Моя мама, очень охотно посещала такие лекции и курсы и меня таскала, впрочем я не сопротивлялся, мне было интересно, как и моим товарищам. Помню даже смешные эпизоды: однажды после лекции «О любви и дружбе» (и такие были на полном серьезе) мой друг Толя серьезно спросил меня «мы в самом деле друзья?». Как-то это на мой взгляд нелепо что-ли выглядело, и я, чувствительный к нюансам, ушел от разговора, о чем говорить, если мы уже много лет дружим? Зачем слова? И вот мы с моими друзьями ходили на эти лекции: по литературе, по физике, по психологии и т. п., которые организовывали в Университете, Политехническом институте, планетарии, разных залах и аудиториях.
Но главное занятие было конечно чтение. Читали запоем. Книг после войны издавали множество, причем сначала в очень дешевых массовых изданиях огромными тиражами, во-первых классику, мировую и русскую и латышскую, во-вторых современную литературу, помню тогдашние «бестселлеры»: « Белая береза» Бубеннова, «Радуга» Ванды Василевской, «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого... Впечатление производили они огромное, все читали, все обсуждали, жили этим. Потом стали издавать «подписные» издания, и тоже ждали очередного тома и читали подряд, не помню уж сколько томов БСЭ я прочитал от корки до корки, а вот Горького почему-то запомнил — 17. Потом перестал, начитавшись, да и пошли более «серьезные» его сочинения не такие легкие для восприятия. Издавались толстенные огромного формата однотомники сочинений. Тоже читали и сегодня их вид вызывает приятное волнение. Зарождению нашей дружбы с Анатолием тоже способствовала литература. В его комнате, когда я впервые пришел готовить с ним уроки, внимание привлекли книжные полки из простых досок в углу комнаты, в которых я, получив разрешение порыться, выудил «Отверженные» Гюго. И сейчас помню восторг и волнения, пережитые при чтении этого великого романа. А имена Козетта, Жан Вальжан... до сих пор волнуют.
В нашей семье книги были главным приобретением, следили за новинками, стояли в очереди, дружили с продавцами... На шкафы тратить деньги, в те времена ограниченные, считалось кощунством, поэтому книги лежали горами, росшими к нашей радости и перебирать их было удовольствие.