Есть темы, на которые писать чрезвычайно трудно. Мне всегда казалось, что дилетантски освещать события Великой Отечественной войны сродни кощунству. Но время идет, очевидцев все меньше, зато все больше тех, кто переписывает историю мужественных лет в угоду каким-то своим интересам.
Я с раннего детства знала, что война, которую пережил наш народ – величайшее зло и величайший подвиг одновременно. Рассказы ветеранов были для нас интереснее фильмов, интереснее подготовленных мероприятий. С каким-то придыханием мы смотрели на тех, кому обязаны самим существованием нашего государства. И в этом не было ни малейшего пафоса. Для нас, воспитывающихся в атеизме, тема войны была сродни святыни. Слушая о доблести и подвигах, мы мало задумывались о том, что иногда война принимает форму бессмысленного, абсолютного зла. Помню свое первое потрясение.
Мы отдыхали в деревне у родственников, и я обнаружила в ящике стола целую горсть медалей и даже орден. Я приставала к хозяину дома с просьбой рассказать о военных подвигах. Помню, что дедушка как-то смутился, отвел глаза, но я успела увидеть в них слезы. Уже позже я подслушала разговор взрослых, не предназначенный для моих ушей.
«Меня Ленка спросила про войну, а я не знаю, что ответить, - тихим голосом исповедовался ветеран моей бабушке, - Я ведь ее всю прошел от начала до конца, ты знаешь. И закончил в Берлине. Скольких товарищей схоронил, сам ранен был, вон, даже орден дали. А запомнил только одно – как младенца на моих глазах в колодец бросили. Выходили мы тогда из окружения. Из наших остались только я да товарищ мой Васька. Пробираемся мы, значит, по лесам, а вокруг деревни фашистами оккупированные. Мечтаем до партизан добраться. Вышли к одной такой деревушке, постучались в крайний дом. А сами, батюшки-святы, грязные, оборванные, голодные, мечтаем хоть по картошечке съесть. Открыла нам бабонька, домой завела, накормила, а только мы у нее про партизан расспрашивать стали, как по деревне – шум, крики. Всполошилась хозяйка, выпроводила нас через сени, а мы, забрались на крышу амбара, в солому зарылись, смотрим. Глядим, толпа по деревенской улице в нашу сторону движется, впереди – полицаи, гонят перед собой ребяток малых, а за ними женщины бегут, кричат в голос. Остановились недалеко, у околицы, рядом с колодцем. Полицай кричит, чтобы бабоньки им партизан выдали, а бабы отвечают, что, мол, не знают они о них ничего. Тогда один из полицаев схватил младенчика из рук молодки и швырнул его в колодец… Представляешь, живого младенчика! Я, как увидел, потемнело все в глазах, хотел с крыши спрыгнуть, а Васятка не пускает. Говорит, что и себя сгубим, и бабам облегчения не получится. Молодка, у которой ребеночка отняли, хотела вслед за ним броситься, да бабы не пустили. И знаешь что самое страшное? Эти полицаи-то не немцы, из наших… А младенчика этого я до сей поры во снах вижу. Если б тогда спрыгнул, его бы, конечно, не спас, но хоть эту продажную гадину на тот свет с собой забрал…»
Вторым потрясением для меня стало посещение Бабьего Яра. Мне было четырнадцать лет, и мы с мамой отправились в туристическую поездку по Белоруссии и Украине. Помню, что трехдневное посещение Киева сулило много новых впечатлений, помню, с каким предвкушением отправлялись мы на ознакомительную поездку, помню, как смеялись и шутили в автобусе. Смеялись, пока не приехали к Бабьему Яру. В восемьдесят первом это был овраг с небольшими застройками. Вдалеке виднелась телебашня. Представьте балку длиной в два с половиной километра, ласковое летнее солнышко, туристов, обменивающихся шутками. И в этот мирный, радостный пейзаж врываются слова экскурсовода. Что-то в тот момент случилось с моим восприятием, я больше не видела пряного спокойствия летнего дня. Колонна измученных женщин и детей змеилась к оврагу. Женщины старались успокоить плачущих ребятишек. Думаю, что на подходе они уже знали, чем закончится для них день. О чем они думали, стоя на краю? О том, что не удастся сказать последнего «прости» тем, кого любили или о том, как надо повернуться к автоматчикам, чтобы закрыть собой маленькое дорогое тельце? Как это вообще возможно – стрелять по женщинам и детям?
Экскурсовод, между тем, рассказал местную легенду о строительстве телецентра. Позже я искала подтверждение этим словам, но так и не нашла. Возможно, это просто легенда, но тогда она на меня произвела впечатление сильнее, чем все пафосные мероприятия вместе взятые. По его словам, телебашня долгое время «плавала». Причиной стал слой человеческого жира, который, якобы, покрывал всю поверхность оврага. Только представьте – два с половиной километра! Я слушала экскурсовода, а в голове пульсировала все та же мысль: «как повернуться к автоматчику, чтобы закрыть собой сына». Если бы я в то время знала о переселении душ, то наверняка бы решила, что это мятущаяся материнская душа так и застыла в вечности, отвечая на самый главный вопрос своей жизни.
На Пискаревское кладбище мы с подругой отправились с совершенно конкретной целью – отыскать следы моего деда. Перед входом в мемориал остановился автобус с иностранными туристами. Группа мужчин и женщин, с шутками и смехом направилась к музею. Не скрою, нас, воспитанных в СССР, смутил и внешний вид иностранцев, многие были одеты в редкие тогда шорты, и довольно вызывающее поведение для такого сакрального места. Но оказавшись за стенами комплекса, мы позабыли и туристов и даже цель, с которой приехали на кладбище. Холмы братских могил ужасающих размеров и ощущение пустоты утраты… Страшно. Позже мы заметили смущенных иностранцев. От шутливого настроя не осталось и следа, в глазах читалась такая растерянность, такой ужас. Вот этот их ужас и стал для меня еще одним портретом войны. Аскетизм захоронений, отсутствие всяких именных указателей, до того ли было, делает это место этаким снимком обезличивания, стирания всякого человеческого начала. Это не люди захоронены, это саму жизнь предавали здесь земле…
Имеем ли право забыть?