Ты спала, а я не хотел дышать на тебя перегаром и увлажнять тебя моим пьяным потом. Я был абсолютно уверен, что пахну преотвратно и что я столь же преотвратно мокр.
Я сполз с нашей постели и, потоптавшись возле тебя, пошёл бродить по твоей квартире, то и дело возвращаясь к тебе спящей, садясь возле тебя на корточки, любуясь тобой, касаясь тебя (осторожно, чтобы не разбудить)... Однажды, в очередной мой подход к тебе, твоё лицо показалось мне глубоко несчастным, аж до некрасивости, и я испугался, и стал легонько дуть тебе в лоб, чтобы прогнать твой нехороший сон (как это делала мама Чука и Гека, прогоняя тревожный сон Гека). Ты проснулась, и лицо твоё перестало быть несчастным, а я не столько возрадовался, сколько огорчился: ну надо же, пришлось разбудить... ничего не умею!
Ленка!
Ты спала, а я ласкал твой треугольничек — сначала взглядом, потом ладошкой, потом, совсем осмелев (обнаглев?), пальчиком — но уже не весь, а только ту самую точечку, но ты спросонок сказала: «Саша, не надо...», и я поспешно распрямил ладошку, лаская уже не ту самую точечку, а весь треугольничек...
Ленка, я люблю тебя, и мне то и дело кажется, что «люблю» и «хочу» — синонимы. Я знаю, что это не так, но мне то и дело кажется, что так, вот и я пытался «хотеть». Мне то и дело кажется, что если я не попытаюсь взять тебя, то ты обидишься (совершенно дурацкое слово: «взять», потому что на самом деле наоборот — «отдаться», или, например, «войти»)...
Чёрт знает что я пишу, и этого, наверное, нельзя писать, но я хочу, чтобы ты знала: ты мне желанна, во всех смыслах этого слова, но неисполненность желания отнюдь не делает меня несчастным.
А в первую ночь после этой ночи я видел тебя во сне.
Я спал рядом с моей женой, которую люблю ничуть не менее, чем тебя, и видел во сне тебя.
Я стоял (во сне) в редакции твоей газеты, и смотрел от кабинета редактора вдоль коридора, разговаривая (абсолютно не важно о чём, потому что не помню) с какими-то мужиками, и вдруг увидел тебя. Ты вышла из дальнего кабинета, на тебе была только твоя яркая суперкороткая ночнушка, и ты курила свою тонкую коричневую сигаретку, и я видел твой треугольничек, и мне было досадно, что мои собеседники его тоже увидят, если обернутся в твою сторону. Лицо у тебя было усталое, аж тёмное от усталости — почти такое, на какое я подул, пытаясь прогнать плохой сон. И тебе было всё равно, кто смотрит на тебя, и смотрит ли. А мне было не всё равно. И это была не ревность, это было что-то другое. Я ничего не имел бы против, если бы они, мои собеседники, глазели на твоё междуножье, но лишь бы на лице твоём была улыбка, а не это сонное отчаяние...
Я видел тебя ослепительно голой,
но не обнажённой при всём при том,
а голой. Такими бывают глаголы.
Они нам толкуют совсем не о том,
что мы вознамерены знать и услышать,
что мы полагаем понятным вполне...
Ты снилась мне голой. Сносило крышу
от ясности: ты
снилась
мне.