(написано при высокой температуре)
Я горел гриппом вирусным жаром
Меж ослабших - заразный изъян.
И звонили по мне санитарам,
Но могильщик один не был пьян.
И приехав за мной в катафалке,
Хоть и был я почти, что живой,
Придавил своей старческой палкой
Шевеленья, как смерть, все клюкой.
А доехав до темной ограды,
Вышел вместе, был ветер колюч,
Но узнав, что не будет оплаты,
Плюнув, отдал от кладбища ключ
Похоронщикам
нету уж силы
Под метелию редкой, рябой
Для меня, чтобы вырыть могилу,
Да и я ведь, пока что, живой.
И тащить им под руки нет горше,
Будто пьяного куче ментов,
На земле чтоб оставить промерзшей
Умирать среди ветхих крестов.
Отошли не молясь, не простившись.
Я остался в компании туч.
И огонь мой, до неба возвившись,
Охлаждался, попав в лунный луч.
Сквозь примерзший к погосту затылок,
Как и небу, болезни огонь
Отдавал я землице остылой,
А к тому же - и память, и боль.
Но проходят мгновения, что-то,
Я покуда бесплотным не стал.
И, вот, странное чувство, что кто-то
Мне лицо, вдруг, теплом облизал.
Застонал я, от жизни усталый,
Поборов, напослед, немоту,
Но, вдруг, рядом вскочив, пес плюгавый,
Как заплакал, завыл в темноту!
Чтоб куда-то от холода деться,
Прибежал он, наверно, погреться.
И другие из ночи местами
Псы завыли в ответ ангелами!
Здесь извечно - кусты, да овраги,
Беспризорные рыщут дворняги,
Людоедствуют изредка злые,
Людям - лишние, волкам - чужие.
Но услышал - не надо сейчас
Мне бояться горящих их глаз,
Так меня успокоил Христос,
С покосившихся глянув крестов.
Обступили меня, затоптали.
А потом, чтоб не дать умереть,
Вкруг боками меня поприжали,
Чтобы тело и душу согреть.
И до утра я бредил и плакал
Под тяжелой собачею лапой.
А когда я совсем обессилил,
Псы в берлогу свою оттащили.
Я лечился холодной водою,
Да пожухлой собачьей травою.
Псы с помоек таскали мне кости
И бомжих загоняли мне в гости.
И я видел - просили глазами,
Чтоб назвал я их всех именами,
Потому как никчемна от века
Жизнь собачая без человека.
Я назвал их Дружком и Пиратом,
Генералом, Пушком и Сократом,
Потаскушкою, Белкой и Стрелкой
И других всех здоровых и мелких.
И довольно крутили хвостами
Кособокие, с виду, дворяне,
Забывая про жизни напасти
В те мгновенья собачьего счастья.
Втихаря и трусливый, и гордый
Приходили ко мне - ткнуться мордой.
Я ласкал их по шерсти руками,
Ободрял, утешая словами.
Так и жил до весны с ними самой,
Себя чувствуя, будто, Адамом,
Но не рай мир наш, что ошибаться,
Должен к людям был я возвращаться.
И однажды тоску ощутив вдруг,
Я сказал вожаку: - Мне пора, друг.
Он безмолвно, душей, не иначе,
Мне ответил: - Прощай. - По-собачьи.
Уходил я, бредя еле-еле,
И все чувствовал, из далека
Как псы вслед еще долго глядели,
Узнавая во мне чужака.
Им, чтоб выжить, вернуть было надо
Темноту одичалого взгляда.
Псы совсем не со мною прощались -
Просто, к жизни своей возвращались.
Вот, пришел под родные я двери
И стучал еще долго рукой,
Потому что никто не поверил,
Чтоб вернуться сумел я живой.
А когда наконец мне открыли,
Предложили присесть у огня,
То совсем ни о чем не спросили,
Видно было им не до меня.
Лето минуло, осень - маньячка
Расхлесталася плетью дождей.
И однажды в тяжелой горячке
Вновь забился один из людей.
Все сначала его сторонились,
Лишь в молчаньи тревожно косились,
А как он ели мог уж подняться,
Собрались в хмурый круг совещаться.
Совещания были недолги...
Я пытался сказать: - Все ж, он - свой.
Мне цедили сквозь зубы: - Замолкни!
Ты опасней еще, чем больной.
- Человека лечить, так ли трудно?
Нешто лучше прогнать его в ночь?
- Ладно, пусть остается до утра,
А потом, все равно, идет прочь.
- Да побойтесь же Бога!!! - В ответ им
Я почти по-собачьи завыл.
Но сказали они: - Бога нету,
Не страдали б мы так, кабы был...
Нас прогнали двоих на рассвете,
Мы брели по земле, и сквозь ветер,
Словно души людские, в овраге
Одинокие выли дворняги.