ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
НОЭЛ
Усни, твой сон тебя разбудит.
Проснись, и будь тогда, что будет.
1.
Я уже давно ничему не удивляюсь в этом подъезде. Что бы это произошло, видимо, надо очень постараться. Если в три часа ночи ваша квартира начинает разваливаться, то не беспокойтесь. Это всего лишь сосед с восьмого этажа при помощи дрели решил повесить ещё пару картин. Его любовь к искусству вызывает неподдельное уважение. Одному богу да самому соседу известно, сколько у него теперь этих картин. Но, судя по многолетним, ночным озарениям, к которым к счастью все уже привыкли, этих картин у него навалом. И я не без интереса жду, не дождусь, когда же он успокоится. Во всём же остальном, включая лай многочисленных собак, пьяные дебоши, громкую музыку и звон битых стёкол, этот подъезд, как и все остальные, вполне нормальный.
Всё это относится к самым обыкновенным будням. Но, стоит грянуть праздникам, и наш дом начинает напоминать Вавилон во время Валтасарового пира. Из открытых окон льётся музыка. Оттуда же рекой льётся вино. Все соседи перекочёвывают на лестничную площадку и во всеобщем хаосе открытых, квартирных дверей встречают рассвет. Причём неизвестно какой по счёту. Некоторое время спустя всё возвращается в прежнюю колею. Не погрешу против истины, если скажу, что сам иногда участвовал во всём этом.
И вот в один прекрасный день к нам в подъезд вселился новый сосед со своим десятилетним сыном. До них в этой квартире жили довольно милые люди, не вполне соответствующие характеру нашего бурлящего дома. И только слепец не заметил бы радости на их лице, когда они покидали своё бывшее жилище. Джонни Харначек – мужчина лет пятидесяти. Гигант, в полном смысле этого слова. Косая сажень в плечах, два метра в высоту, мощные, атлетические руки, заканчивающиеся пудовыми кулаками. Он вселился месяц назад, но мне так и не удалось рассмотреть его лицо, скрытое за длинными, седыми волосами, спадающими чуть ли не до пояса. Его фланелевая, в большую клетку, рубаха, часто появлялась в подъезде. Но, лишь с утра и лишь для того, что бы тут же исчезнуть в кабине старого, фургона и появиться только к вечеру.
Покуривая у себя на кухне и колдуя над не хитрым ужином, я мог сверять часы, по глухому урчанию движка фургона Харначиков, подкатывающему к подъезду. Ровно в девять он был тут как тут, и рубаха с длинными рукавами, вместе с сыном, выползала из просевшей кабины, что бы вновь исчезнуть за дверями своей новой квартиры. Куда и зачем уезжал по утрам длинноволосый Джонни со своим сыном было загадкой для всех. И я не удивлюсь, если узнаю, что не я один стоял по вечерам у окна и пытался разгадать, что же было в тех больших, кожаных сумках у него в руках, когда он возвращался откуда-то. Его малыш Энди, всегда следовал за ним. Его-то знали все. Если отца можно было увидеть только в движении от дома к фургону и обратно, то Энди всегда можно было встретить во дворе после девяти вечера. Видно отец не чинил в этом ему препятствий, предоставляя сына по вечерам самому себе, чему последний был весьма рад. Засиживаясь допоздна, я часто курил у окна, наблюдая, как в наступающих сумерках Харначек младший, копаясь в песочнице, воздвигал замысловатые, подвластные лишь неповторимой, детской фантазии, волшебные замки. Но каждое утро, ставя чайник и всунув в рот сигарету, я, взглянув в окно, наблюдал лишь многочисленные горки песка – всё, что осталось от вечерних мечтаний маленького Энди. То ли он сам разрушал свои шедевры, то ли кто-то ему в этом помогал, этого я не знал. Не раз я собирался просидеть всю ночь у окна, что бы, наконец, выяснить, что же всё-таки происходит по ночам в песочнице. Но, бесполезно. Никогда я не выдерживал всей ночи напролёт. Утром опять всё повторялось: разрушенные замки из песка, и разрушенные мечты увидеть лицо нового соседа. Дверь в подъезде хлопала и, скрывшись в фургоне, оба Харначека исчезали на целый день. Затем ход моих мыслей обрывался. Это сосед сверху решил повесить ещё одну картину и его дрель, как всегда, была вместе с ним. А далее по накатанной программе. Пробуждались соседи за стенкой, после чего дрель отходила на второй план. Ибо ни один строительный инструмент не заглушит звук барабана, отбивающего мотив современной музыки. Мне было совершенно наплевать, я привык, но вот новичкам… может Харначики и съезжали каждый день, что бы где-нибудь в тишине отдохнуть. Не знаю. Может так и есть. Когда-нибудь я это выясню. А пока за работу. Я не инвалид и не пенсионер. А если и сижу дома целыми днями напролёт, то только для того, чтобы в каждый прекрасный вторник и четверг в нашей малотиражной газетёнке тиснули мою статейку о нашем разнообразном, изменчивом мире. На жизнь с горем пополам хватало. В облаках не витал и вполне смирился со своим земным существованием. Вовсе не значит, что я не покидал свою квартиру. Довольно часто я выныривал на свежий воздух, в поисках чего-то нового, чего-то забавного для чистого листа бумаги. Наш городок не большой, но и не совсем маленький. На каждой приличной карте он отмечен, как и многие тысячи других, таких же. Бродя по переулкам, паркам, нередко заглядывая и в ближайший лес, я вытаскивал из своей памяти всевозможные слова, складывал их в предложения, переворачивал и так и этак, примеряя каждый раз своё месиво ко всему окружающему. Много раз возвращался я ни с чем. И тогда бутылка хорошего виски, сигареты и старый, скрипящий диван, вскрывали моё вдохновение и я, подобно маленькому Энди, воздвигающему свои песочные замки, наворачивал в своём воображении горы великолепных пейзажей, городских архитектур, перемешивал всё это с нашими добрыми, отзывчивыми горожанами, отличным транспортом и справедливым государством. После чего облекал это в форму рассказа и, перечитывая, каждый раз удивлялся и поражался, насколько необъятна человеческая фантазия, когда её используют как прикрытие всяких нежелательных фактов. И весьма гордился собой, когда довольный редактор хлопал меня по плечу и говорил:
- Молодец Ноэл! (Это я) Так держать! Не знаю, где ты черпаешь вдохновенье…
При этих словах я всегда краснел. Знал бы шеф о моей коллекции виски и имей к ней доступ, вдохновение появилось бы и у него.
- …но хотел бы и я побывать в тех чудесных местах нашего города, о которых ты здесь расписываешь. Эти «волшебные» парки, с их «неповторимой, величественной» природой и «зеркально чистым» воздухом, заставляют биться даже мое, заржавевшее, старческое сердце, – продолжал он.
И каждый раз, выслушивая подобную чепуху и напутствия, я краснел, и готов был сгореть от стыда. Но, всё же это лучше, чем умереть с голоду на своём скрипящем диване. Возвращаясь домой, почти всегда пешком и, проходя через добрую половину нашего города, так великолепно расписанного мною, я прятал глаза и старался не смотреть вокруг, ощущая на себе укоряющие взгляды тех «величественных» деревьев, теснящихся в парке, больше похожем на переездной базар или военный лагерь и вдыхая тот «зеркально чистый воздух» из труб проносящихся, грязных автобусов. В подъезд я почти врывался и в считанные секунды взбирался к себе на этаж и, хлопнув дверью, подбегал к шкафчику, где стояло моё вдохновенье. И уже спустя несколько минут, лёжа на диване, краснота с моего лица исчезала и стыд отступал. Я находил тысячи оправданий самому себе. И все они были одно убедительнее другого. Наконец, спустя час другой, я перекочёвывал на кухню к окну, с сигаретой в одной руке и кружкой кофе в другой. Редакция постепенно выветривалась из моей головы, туда же растворялся город, и я снова начинал жить своим подъездом. С его дрелями, барабанами и странными Харначиками.