Потом пошли отборные австрийские батальоны. Горные стрелки в тирольских шляпах с перьями, в бриджах по щиколотку, выглядели щегольски. Они еще не были в деле, и, наверное, поэтому перья отливали беззаботно-радужным цветом. Альпийская дивизия «Эдельвейс» шла покорять горные хребты Кавказа, и губная гармошка веселым маршем звала их вперед.
Были в этом городе люди, которые встречали иноземцев хлебом – солью. В умах казаков, недовольных Советской властью, еще теплилась надежда на грядущие перемены. Они истово крестились и благодарили Бога, думая, что это надолго. Кубанцы, уцелевшие после организованного голода и чисток, уходили вместе с немцем, при отступлении, тысячами. Но это будет еще не скоро, и пусть только тот, кто сам пух от голода в незапамятном тридцать третьем, будет им судьей.
Немецкие войска с боями ушли на юг, а в городе осталась полевая жандармерия да тайная полиция – гестапо. Два добротных дома по Деповскому переулку заняла комендатура. Тут же, в доме напротив, разместилась охрана коменданта Фридриха Зиберта. Листовки с его приказами запестрели во всех людных местах.
Господин майор был, что называется, в годах. Получив звание офицера еще в первую мировую, он так и не стал отчаянным служакой. Никогда не лез в пекло, не ел глазами начальство, и, наверное поэтому его мундир украшала единственная награда. Он был добр с виду, его совсем не боялись дети. Однако это не мешало с чисто немецкой педантичностью исполнять возложенные на него обязанности: наводить порядок на оккупированной земле, а если требовалось, то вешать и расстреливать.
Назначенный им бургомистр развил кипучую деятельность, и вскоре по городу ходили полицаи с белыми повязками на рукавах. Бургомистр, бывший обладатель двухэтажного особняка и владелец мельницы, убежал в Крым в двадцатом году, и вот, с приходом немцев «восстал из пепла» хозяином городской управы. Сергей Николаевич Грызун сидел в своем кабинете и строил планы на будущее. Мысли его прервал долговязый полицай, без стука ввалившийся в кабинет.
-Это, господин лейтенант, вас к коменданту, того, требуют.
-Понял, иду. Когда ты стучаться приучишься, Костенко?
Полицай передернул плечами, по лицу пробежала недовольная гримаса, и он вышел.
Бургомистр взял пистолет из ящика стола, положил его в кобуру, вскинул руку в приветствии,и выкрикнул, тренируясь: «Хайль Гитлер!»
«Господи, на что только не пойдешь, лишь бы краснопузых скинули. А вот Костенко надо сменить. Уголовники мне здесь ни к чему, пусть по городу дежурит», - думал Грызун. Он всерьез взялся за дело, и чувствовал себя очень комфортно, повелевая чужими судьбами.
Получив приказ разместить господ офицеров из отдела по борьбе с партизанами, он вызвал к себе старосту Арсентия Рыбченко.
-Арсентий, - произнес нехотя его имя Сергей Николаевич, - Найдешь дом получше и доложишь немедленно.
-А что искать, записывайте сейчас, Красноармейская, 76. Дом большой, сколько их будет, четверо, всем места хватит.
-Ну, раз так, можешь идти, скажи хозяевам, чтоб выметались.
-Слушаюсь, господин бургомистр, - бодро откозырял бывший машинист, а теперь староста железнодорожного поселка. На его лице играла усмешка, староста назвал дом родного брата, будучи с ним в давнишней довоенной ссоре, и теперь, по его мнению, подошло время свести счеты. Они соперничали смаличку, и всегда на высоте оказывался Роман. «И премии ему, и уважение, сейчас поглядим, как запоешь».
Ноги бодро донесли его до знакомого подворья. Поглядел через забор, во дворе носилась ребятня. Арсентий, улучив момент, шумнул:
- Деда позовите.
Девочка лет двенадцати юркнула в дом.
Роман Данилович вышел на порог, и, не здороваясь, крикнул:
- Чего тебе, едрёна корень?
Арсентий для важности помедлил и негромко отчеканил:
-К завтрему чтобы дом очистили, офицеры будут у вас жить.
Сказал, и, не оглядываясь, пошел к своему дому. Еще он злился на брата за дочь, которая ушла к дядьке Роману сразу, как он стал старостой. «Ну и пусть их, благодетели… и дочь туда же».
Едва шаги брата-старосты затихли, дед Роман сплюнул в сердцах, и пошел к сараю. Из дома выглянула Ксения Дмитриевна.
-Что Арсентию от нас нужно, Роман?
-Ничего, кроме пакости. Нас выгоняют из дома. Готовь детей и вещи, жить будем в погребе.
Через полчаса в подземелье вжикала ножовка, глава семьи строил нары в два яруса. «Не зря, видать, Бог надоумил меня погреб большой выкопать», - Роман Данилович осенил себя крестом и сам себе удивился: он, в отличие от жены, к Богу прибегал редко, но и не богохульствовал.
Одних внучат в его семье было одиннадцать душ, не считая дочерей и невестки, поэтому воздуха не хватало, и дверь в новое жилище не закрывалась. Ксения Дмитриевна приладила в углу иконку, и по вечерам был слышен ее набожный голос: «Спаси и помилуй нас грешных, защити от супостата…» Младшие внуки бессознательно повторяли за бабушкой непонятные слова, и под это шептание вскоре засыпали. Было тепло и голодно.
Дом заняли немецкие офицеры. Они на правах завоевателей не стесняли себя ни в чем: по дому ходили нагишом; выйдя по нужде, детей и женщин как будто не замечали. Старшим у них был гауптман Фогель. Белесые рачьи глаза на сухом, под ноль, черепе, презрительно оттопыренная нижняя губа, большой кадык на тонкой шее – не лучший экземпляр «хомо сапиенс». Взгляд его бесцветных глаз не предвещал ничего хорошего, и все старались избегать с ним встречи. Когда машина увозила их на службу, подвал оживал, и все выкатывались наверх, поближе к солнышку.
Как-то херр гауптман решил развлечься: бросил банку недоеденной тушенки поближе к погребу, а сам с пистолетом в руке встал за дверью. Он знал, что там голодные дети, все равно кто-то не выдержит и выйдет… На днях подпольщики взорвали эшелон с орудиями, и ему хотелось выплеснуть накопившуюся злобу на этих непонятных и загадочных русских.
Услышав, как банка шлепнулась о землю, внучка деда Романа Эля, не выдержала и пошла наверх к выходу. По малолетству она не чуяла опасности: банки они подбирали не раз, исходя слюной от забытого мясного запаха. Про смертельные игры Фогеля она тоже ничего не знала. Мать за спиной взревела белугой:
-Эльвира, да куда ж ты, застрелит, вернись, доча!
Дальнейшего предвидеть не мог никто. Когда имя девочки, сказанное от волнения очень громко, достигло немца, он вышел из засады и стал звать ее сам:
-Эльвир, ком, ком!
Эля в замешательстве остановилась на предпоследней ступеньке: сзади слезно звала мать, а наверху струился запах тушенки… Голод победил, и девочка вышла. Все замерли, затаив дыхание, лишь в углу под нарами возился гусь Яшка, ходячий неприкосновенный запас. «Что будет?»
Гауптман достал из кармана конфету и протянул малышке, потом показал на остатки тушенки и пробормотал, глядя в сторону: «Эльвира, гут», - и ушел в дом.
Эля не слышала, как заплакала навзрыд мать после нервного напряжения. Она доедала тушенку.
Фогель снова появился на крыльце и стал звать деда Романа:- «Иван, Иван!». Русские все для него были Иванами.
Роман Данилович поднялся по ступенькам из подвала и подошел к офицеру. На душе было жутко: «Что у него на уме?».
Тот достал портмоне и показал фотографию, где две нарядные девочки сидели рядом с дамой, фрау Фогель. Гауптман ткнул пальцем в младшую девочку и сказал: «Эльвира». Больше за детьми подземелья он не охотился.
«Что в имени тебе моем?» Быть может в нем беда, а может и
спасенье.
Вскоре Романа Даниловича погнали работать на железную дорогу, где через день случались диверсии. Он был уже на пенсии и пробовал возражать, но его никто не слушал. Гестаповец с полицаями ходили по поселку и вытаскивали по списку нужных им людей. Тех, кто отказался, просто расстреливали за городом. Все прошли регистрацию, и даже у маленькой Эли в свидетельстве о рождении стоял штамп с орлом и свастикой.
Дочери Романа Даниловича тоже пошли работать, иначе детей не поднять. Случалось, дед Роман привозил из поездки распаренную у котла кукурузу или пару сахарных свеколин, или еще что, и тогда куча внучат-галчат дружно наваливалась на съестное. И все равно это было каплей в море: их было двадцать человек в том подвале.
Молодой чернявый шофер господина гауптмана вел себя немного странно для захватчика. С оглядкой, чтобы не видели офицеры, он, бывало, совал детишкам кусок хлеба, а то и кусочек сахара. А когда он внезапно заговорил по-русски, Ксения Дмитриевна даже вздрогнула.
-Бабушка, вы меня не бойтесь, я ничего плохого вам не сделаю, - Вальтер говорил с чуть заметным акцентом.
Ксения Дмитриевна настороженно слушала его рассказ. «Нет ли тут какого подвоха?» - спрашивала она себя. Когда выяснилось, что мать Вальтера Клинкеля, этого немецкого парнишки, была кубанской казачкой, она заулыбалась, вспоминая свои подозрения, освободившись от которых душе сразу стало легко.
-Бывает же такое, ты прости, сынок, не поверила я поначалу,- отвечала маленькая старушка высокому статному хлопцу, правда в серой форме врага. Приглядевшись повнимательней к чужеземному солдату, можно было увидеть, что он черен глазами, и, казалось, выпусти он сейчас чуб наружу, да одень папаху на голову, вылитый был бы казак.
С тех пор Вальтер Клинкель охотно общался с бабушкой Ксенией и дедом Романом; изредка привозил немудреные продукты, жалея многортовую семью. Соевые лепешки из привезённой им муки частенько были единственной пищей. На Вальтера было в пору Богу молиться, что, впрочем, Ксения Дмитриевна и делала. Прося у Бога заступничества за сыновей в вечерней молитве, она поминала и Вальтера, переиначив его в Виталия:
-Боже будь милостив! Огради раба твоего Виталия от пуль и
злых умов...