Розовый сезон

Ольга Буйкова
    Моей школьной подруге


    ***
    – ...Все дельфины в ураган, в ураган, в ураган
    Уплывают в океан, в океан, в океан.
    Лишь один из них отстал, шалу-лалу-ла,
    Лишь один в беду попал – о, е-е-е!

    Горы, лениво пасуя друг другу эхо из непривычных «шалу-ла», «е-е» и «хоп-хей-хопов», равнодушно рассматривают пассажиров старенького скрипучего бортового ЗИЛка – пацанов и девчонок в джинсовых курточках, кепках, цветастых панамах с огромными волнистыми полями.

    – Все армяне в ураган
    Уезжают в Ереван.
    Только вредный Мурадян, шалу-лалу-ла,
    Не вернётся в Ереван – о, е-е-е!

    Грузовичок, обидевшись за добродушного, в общем-то, дядьку, совхозного бригадира Мурадяна, сердито подпрыгивает на ребристой грунтовке, будто дикий мустанг, мечтающий сбросить нахального седока. Добившись девчачьего визга и неумелых «мужских» ругательств, ненадолго успокаивается – ничего, на плантациях эти городские умники быстро забудут про песенки. Правда, говорили, что сегодня у школьников последний день трудовой повинности, сезон сбора эфирной розы заканчивается. Вот и радуются. Ну-ну...
 
    – Нынче мы баклуши бьем,
    Напролет всю ночь поем,
    Потому, что весело...
    Хоп! Хей-хоп!
    Хоп! Хей-хоп!..


    ***
    Цок-цок-цок – цветочные головки ломаются легко, со звонким щелчком, летят в торбы, закреплённые на талиях. Роза ещё тяжёлая от росы, и почти вся дневная норма набирается утром. Скоро холодный туман вернётся в горы и опять притворится облаком, а жара сделает цветы невесомыми.

    – Представляешь, это недавно разрешили собирать розу так, целыми бутонами. А раньше завод принимал только лепестки.
    – Ужас. Но, может, и нормы тогда не такими были? Как ты одними лепестками 30 килограмм наберёшь?
    – Ага. А по взрослой норме – пятьдесят...
    – Интересно, а качество розового масла от этого изменилось? Нам же показывали – оно на самом деле не жёлтое, как в сувенирных пузырьках, а зелёное, и запах странный.
    – Наверное, оттого и зелёное, что не только лепестки перерабатывают. А может, оно таким и должно быть, пока из него духи не сделают. Только я теперь никогда ни за что не куплю даже мыло с запахом розы.
    – И я тоже. Хотя этот запах уже и так давно не чувствую, привыкла. За три недели...
    – ...без выходных...
    – ...за три недели без выходных мне вообще на эту розу даже смотреть стало тошно.
    – А местные ещё и варенье из неё делают...


    Торбы очередной раз наполнены, цветы пересыпаются в большой мешок, чтобы не бегать каждый раз на приёмку. И снова – цок-цок-цок. Солнце уже высоко. Розочки стремительно усыхают, а вместе с ними и трудовой энтузиазм.

    – Сейчас бы на море...
    – Ага, на Маяк. Я июньское море больше всего люблю. Как люди живут там, где моря нет?
    – Ну, здесь же живут как-то.
    – И что, даже не купаются летом? В Коккозке не искупаешься, там глубина – по щиколотку, и вода ледяная.
    – Так речка горная, поэтому ледяная. Никто в ней и не купается.
    – Ага, им купаться нельзя, а нам умываться и зубы чистить, значит, можно. И название какое-то странное, козье.
    – И ничего не козье, само Соколиное тоже раньше называлось Коккозы, это по-татарски – «Голубые глаза».
    – Да? Всё равно странное название, у крымских татар ведь чёрные глаза.
    – А здесь когда-то жили голубоглазые светловолосые люди, не тюрки, а какие-то другие народы, крымские готы, кажется. И княжество у них своё было – Готия. Только я не очень поняла, почему два названия – Готия и Феодоро, и оба греческие. В Готии кроме самих готов ещё греки жили, наверное, поэтому. А потом их турки с татарами постепенно поглотили.
    – Сейчас придумала?
    – И ничего не придумала. Это ты где-то болталась, когда Рита Михайловна о здешних местах рассказывала.
    – Где здесь болтаться? Только за мороженым в обед сбегать, или на почту. Приползёшь вечером, уже никуда не хочется. Очень удобно для наших подружек-руководительниц, подопечные без задних ног по кроватям разложены, караулить никого не надо, чтобы не дай бог что. А вот на море я бы всё равно сбегала, было бы здесь море... 


    – Может, в кино сегодня вечером сходим? В честь дембеля. Наши почти все собираются.
    – Не знаю, боюсь немножко. Севастопольские обещали разборки устроить, а они как раз рядом с мечетью живут, в которой теперь кинотеатр. Я думаю, не блефуют, точно драться полезут, невзлюбили они наших пацанов.
    – За что?
    – Мало ли. Из зависти, например. У них девчонок в отряде нет, а наши мальчики живут, как в розарии.
    – Не надо про розарий, ладно? А, кстати, севастопольские ничего, симпатичные, и постарше наших. Класс девятый или даже десятый. Поближе бы познакомиться.
    – Тогда точно без драки не обойдётся. А что сегодня крутить будут?
    – «Всадника без головы». Его, кстати, тут недалеко снимали. Белую скалу помнишь под Белогорском? Настоящий Техас.
    – Мы ж «Всадника» с тобой десять раз смотрели! И книжку читали, она даже лучше.
    – Зато в фильме Морис Джеральд – такой лапочка. Хоть и блондин. И глаза у него голубые...
    – Ага, коккозы.
    – Смеёшься? Самой ведь Олег Видов в роли Мориса нравился.
    – Ладно, не сердись, пойдём в твоё кино. Если драку предотвратить не удастся, хоть первую медицинскую помощь окажем. Зря нас, что ли, целый год экстремальным штучкам учили? И на Видова ещё раз посмотрим. Вот только розу быстренько победим... 


    Цок... Цок...

    – Вот почему так? Рабочий день последний, а никак не заканчивается.
    – Рано вздыхаешь, ещё после обеда пахать.
    – А тебе не кажется, что нас примитивно обманули? И просто используют. Нагло эксплуатируют.
    – Эксплуатация детского труда в СССР запрещена.
    – Смеёшься? Ага, это мы из любви к прекрасному уже месяц розовыми кустами любуемся. Нас в туристический кружок тогда в сентябре заманили, а не в исправительную колонию. Весь год к турпоходам готовили, учили палатки разбивать, костры разводить, всякие переломы-вывихи лечить и в лесу не теряться, а про плантации так, вскользь упомянули. А теперь оказывается, на походы только дней десять останется, или вообще всего неделя.
    – Митингуешь? Или предлагаешь забастовку? Так вроде поздно, последний рабочий день.
    – Это я ещё не митингую. Поработать можно, чего уж там, не жалко, в качестве шефской помощи сельским труженикам. Но не по десять же часов в день! Между прочим, в детских трудовых лагерях по закону рабочая норма – четыре часа, и с выходными. Вон, москвичи с севастопольцами так и живут, до обеда поработают немножко, а потом в футбол-волейбол целый день гоняют. И каховские тоже. А мы что – негры?
    – Да, странно как-то. Но Любовь Герасимовна говорила, что мы должны своё проживание и еду отработать.
    – Мы что, в три раза больше севастопольских едим?
     – Ну да, вряд ли в три раза. Чушь какая-то. Но она ещё сказала, что если нормально заработаем, нам даже деньги какие-то на руки дадут.
    – Ага, по три рубля. И ты Любе веришь? Она, знаешь, какая хитрая. Думаешь, почему мы всё это время на приличных плантациях работали? Это Люба Мурадяну в качестве взятки рыбу привезла, вот он нам по блату такие хорошие наряды и выписывает.
    – И что плохого? Все так делают. Моя мама тоже рыбу в трест возит, когда годовой защищает. Тебе что, рыбы жалко? Может, Мурадян её с детства любит. Зато на нормальных плантациях работать можно. Особенно на Чёрном Камне, мы там даже больше нормы собирали. Не то что на чахлой Фестивальной, бредёшь, бредёшь, один цветочек на пять метров, да и тот уже у самой земли загибается.
    – Да, на Фестивальную только наказанных отправляют. Как нас тогда. Не знаешь, выяснили, кто на приёмке в наш мешок кирпич подбросил? Москвичи или севастопольские?
    – Как узнать? Может, вообще, это отряд из Планерского нам пакость устроил. Хотя... Мне кажется, что всё-таки севастопольцы. Мурадян тогда так на Любу орал. Ничего слушать не хотел, потому что из-за таких вот кирпичей, которые для веса подкладывают, оборудование на заводе ломается. Если бы опять Любане рыбу из дома не передали, мы бы до сих пор на Фестивальной убивались. А так только два дня и промаялись. И снова – на Чёрный Камень. Говорю же, любит товарищ морскую рыбу.
    – Ой, ты мне лучше про Чёрный Камень не напоминай. Уже забыла, как нас с тобой вдвоём за овраг отправили? Это ведь там, на Камне пришлось от бешеной собаки убегать.
    – А может, та собака была совсем и не бешеная.
    – Да? А не ты первая сказала, что все признаки бешенства налицо? Хвост поджат и ещё что-то. Так страшно закричала: «Бежим!», и ведь побежала.
    – Нет, это ты тогда первой рванула, а я уже за тобой. Может, собака бы мимо прошла, а мы, как дуры, с полными торбами и мешком неслись, даже бросить не догадались. Нашли, что жалеть, этого добра здесь завались. А у собак охотничий инстинкт, раз бегут, хочешь не хочешь, а догонять надо.
    – Что-то ты теперь совсем по-другому говоришь. А тогда ты рванула, а не я.
    – Я?!
    – А я, что ли?
    – Рая!
    – Оля!
    – Ладно, не важно. Но ведь та псина, и правда, странной какой-то была. И страшной, настоящая собака Баскервилей. Зато наш прыжок через овраг мог бы попасть в Книгу рекордов Гиннесса, за дальность полёта. Хорошо, хоть мешки бросить в конце концов додумались, совсем бы не смешно было, если бы в тот овраг свалились. И наши юные тела сразу цветочками и усыпало бы.
    – Как победителей книги рекордов или как покойников? Мы рекорды ставили, а эта наглая собака прыгать не решилась, пешочком в овраг спускаться стала. Конечно, за ней ведь не гнался никто, чего торопиться? Зато нам оторваться удалось.
    – Хорошо, что Люба не нас, а мальчишек за мешками отправила. А если бы та баскервильная собака Кольку с Андреем покусала? Их бы потом уколами от бешенства замучили. Пусть бы уж эта роза там и валялась. Нет, я точно туда, на Камень ни за что не вернусь.
    – Так и не придётся. Завтра начнётся совсем другая жизнь. А от «сегодня» уже совсем чуть-чуть осталось. И тогда – свобода!
    – Ура!
    – Гип-гип ура!

    Цок-цок-цок-цок-цок.


    ***
    Уставшее Соколиное быстро укутывается южной ночью, точно одеялом. Темнота сгущается так быстро, что глаза не успевают привыкать.

    Ребята группками расходятся по своим домикам и баракам. Настроение у всех праздничное, впереди настоящие каникулы. И фильм отличный, пусть и сто раз пересмотренный. И даже никаких драк не случилось, хотя сначала всё к тому шло. Когда на экране появились техасские хлопковые плантации и негры с корзинами, зал просто взорвался хохотом, чуть старая мечеть не рухнула. Какие могут быть разборки? Все мы тут друзья, товарищи и братья. И сегодня – внеплановый день международной солидарности трудящихся. Ура!

    Идти далеко и немножко страшно. Звуки вокруг уже другие, таинственные. Совсем рядом с селом вредные старики-горы ворчат, вздыхают, ворочаются, сердятся на молодёжь. Где-то впереди еле слышно журчит ледяной водой Коккозка, ночная птица вскрикивает в лесу.

    А это что? Цок, цок. Лошадь? Со страшной ношей без головы?! Глупости. Может, это местные цикады так перекликаются. Или в ушах до сих пор звучат щелчки от срываемых розочек...

    – Бежим, Рая?
    – Бежим!!


   ***
    Цок, цок. Звенят стаканчиками с домашней «Изабеллой» директор совхоза Зайцев и его друг-подчинённый бригадир Мурадян. Мурадяну отличное вино кажется немного кислым, потому что предстоит ему завтра уговаривать этих трудных работников-малолеток снова выйти на плантации. Сезон закрыт только по календарю, а на Чёрном Камне роза, кажется, совсем не собирается отцветать. 

   

(Иллюстрация из Интернета)