След войны. Встреча

               
               

                "Здравствуй,  дорогая   дочка   Надя!
  Я  тебя,  милая  дочурка,  ни  разу  не  видел,  но  я  тебя  очень   люблю   и   жалею.  Мама  писала,  что  ты  очень  хорошая  и  умненькая  девочка.  Такой  умненькой  и  хорошенькой  ты  должна  быть  всегда.   Для  этого  нужно  слушаться  маму,  бабушку,  Аллочку  и  Женю,   потому  что  они  старше  и  больше  знают  про  всё.
                Скоро  мы  побьём  всех  фашистов,    кончится  война,  и  я  приеду   домой.  У  тебя  тогда  будут  хорошие  куклы,  игрушки.  Я  тебе  всегда  буду покупать  вкусные  гостинчики,  красивые   платьица,  ботиночки  и  чулочки.  Напиши  мне,  дочка,  какие  ты  умеешь  рассказывать   стихи,  сказочки,  какие  умеешь  петь  песенки. Учись   ещё  больше  знать  стихотворений,  учись  хорошо  танцевать.  Я  очень  люблю  весёлых  умных  и  хороших  девочек  и  хочу,  чтобы  ты  была  всегда  такая.
     Целуй  маму,  бабушку,  Аллу  и Женю.   Крепко  тебя  обнимаю  и целую.

                Твой  папа.       24/06-1944."
 
                /Из  фронтового  письма    Красникова Б. И./


        Маленькая  девочка  Надежда  считала,  что  старшие  брат  с  сестрой  были  счастливее  её. И  это  замечательное  счастье  заключалось  в  том,  что  они  видели  и  помнили  отца.
        Собственно,  помнила  его  по—настоящему  лишь  Аллочка,  ведь   ей  было  почти  три  года,    когда  он  уходил  в  Армию.   Женька,  тоже  всегда  старательно  «описывал»  папу.   И  всякий  раз   его  описания  совпадали  или  с  рассказами   матери,   или  с  фотографией,  которую  прислал  отец  в  военном  письме—треугольнике.
   В  холодные  зимние  дни,  пообедав  пустым  свекольным  супом  и  получив  на десерт  по  кусочку  тонкой  серой  пышки,  дети, втроём, забирались  на  тёплую  лежанку,  и  Алка  начинала    хвастать:
— Помню,   папа  приехал  откуда-то  и  привёз  мне  красивую  такую,  новую  куклу.
  Женька  вспоминал  всегда  одно  и  то  же:
  —А  я  помню,  любил  с  папой  на  речку  ходить  купаться. 
Он  вздыхал,  мечтательно  щурил  круглые  серые  глаза,  словно  вглядывался  в  это  своё  «помню»,  и  шмыгал  длинным  носом.
  И  хотя  все  знали,  что  Женька,  который  был  моложе  Аллочки  на  полтора  года ,   вряд  ли  мог  помнить  что-то,   никто  его  не  останавливал  и  не  смеялся.
  Надежда  молчала.  Она  ничего  не  помнила,  да  и  не  могла.  Отец  не  водил  её  на  речку,  не  покупал  ей  кукол…
 За  свои  шесть  с  половиной  лет  она  никогда  не  видела  папу,  не  слышала  его  голоса,  родившись  через  четыре  месяца  после  того,  как  его  призвали  на  службу.  Потом  началась  война  с  фашистами,  которая  на  долгие  годы   оторвала  отца  от  дома,  от  семьи,  от  мирного  учительского  дела.
  Когда  родилась  девочка,    на  семейном  совете   решили  назвать  её  Надеждой,  вложив  в  это  имя,  своё   ожидание  и  веру  в  то,  что  отец  вернётся,  и  когда-нибудь  скрипнет  дверь  родного  дома,  открытая  его  рукой.
  А  через  несколько  дней   от  отца  пришло  письмо,  в  котором  он  писал:
  — Если  родится  мальчик,  назовите  его  Виктором,  победителем.  Если  родится  девочка,  назовите  её  Надей,  моей  Надеждой.
  С  тех  пор  девочку  так  все  и  звали — Надежда.
  Военное  лихолетье  семья  переживала  тяжело,  несмотря  на  аттестат,  оформленный  отцом.    Помогало  то,  что  мать  и  бабушка  хорошо  шили.   Бабушке  в  наследство  досталась  фирменная  зингеровская  швейная  машинка.  Она  и  выручала.
  Шили  на  заказ  одежду  и  другие  вещи.  Даже  обувь.  Тапочки  и  босоножки.
     Женька  с  Аллой  всегда  помогали  бабушке  делать  дратву — специальные  крепкие  нитки,  чтобы  подшивать  валенки  или  прошивать  тапочки.
     Сначала  бабушка  натягивала  несколько  слоёв  простых  ниток   между  двумя  гвоздями,  вбитыми  в  противоположные  углы  комнаты,    долго  скручивала  их.  После  этого,    Женька  с  Аллой  натирали   нитки    мелом,  а  затем   смолой.  Так  получалась  дратва. 
        Маленькую   Надежду   к  такому  важному  делу  не  допускали,  поэтому  она   играла  с  тряпичными  куклами.  Их  мама  Лариса  сшила  из  лоскутов  парашютного  шёлка.  Отец  прислал  несколько  посылок  этого  шёлка    с  места  службы  ещё  до  войны.    Из  красивой  необычной  ткани  мама   шила  куртки,  которые  пользовались  спросом  у  хуторских  модниц,  а  из  обрезков — кукол.    Ещё  у   Надежды  были  красивые  тапочки,  которые  мама   тоже  смастерила  из  этого  шёлка.  Девочка  их  так  и  называла  "папины  тапочки".
    Плату  за  работу  бабушка  брала  продуктами.  Кто  яичко  принесёт,  кто  крупы  горсть,  кто  хлебушка  немного…
    Мама  приходила  с  работы  поздно,  потому  что  работала  заведующей   сельским  клубом,  и  по  вечерам  проводила  репетиции  агитбригады,   или  готовила  ещё  какие—нибудь  другие  мероприятия.  Она  пила  чай,  зажигала   большую  керосиновую  лампу   и  почти  сразу  же  садилась  за  машинку.   Так  дети  и  засыпали  под  её  частое,  успокаивающее  стрекотанье.
     Об   отце  Надежда  чаще  всего    говорила  "он",  избегая  непривычного  слова  "папа".   Зато  она  знала,  как  пахнут  его  письма,  знала,  где  и  какие  на  них  пятнышки,  знала,  что  в  них  написано  карандашом  и  что  ручкой,  но  никогда  никому  не  рассказывала  об  этом. Это  была  её,  особенная  тайна.
      Надежда  не  любила  сухую,  как  костыль,  бабку  Раису  только  за  то,  что  она  всегда  говорила:
   — Надежде-то  чего  беспокоится.  Для  неё  и  чужой  мужчина   за  отца сойдёт.  Укажи  на  любого,  вот,  мол,  отец,  она  и  поверит.
   — Нет!  Я  его  всё  равно  узнаю,  хоть  сколько  человек  рядом  поставь,  всё  равно  узнаю! — обижалась    девочка.
     Она  убегала  в  сад,  и  там,  спрятавшись  в  кустах   под  старой  яблоней,   жаловалась  ей  на  свою  судьбу.  Яблоня  слушала  Надежду,  понимающе  поскрипывала    ветками,  и,  где-то  высоко  над  головой,  тихо  шелестела  широкими  листьями.  Постепенно,  вместе  со  слезами,  уходила  из  сердца  обида.
                * * * * *
    Ночь  тянулась  долго.  Поблёскивали  в лунном  свете  металлические  шарики  на  спинке  пустой  кровати — мать  ещё  днём  уехала  в  район,  на  станцию  встречать  отца. 
  Долгожданная   телеграмма,  где  он  сообщал  о  своём  приезде,  пришла  три  дня  назад.  Дом  сразу  же  наполнился  шумом,  хлопотами,  суетой.  Мама  с  бабушкой  срочно  затеяли  стирку,  начали  мыть  и  убирать  комнаты,  а  радостная  весть  вмиг  облетела  хутор.
    Люди  приходили,  поздравляли  маму,  а  она  вместо  того,  чтобы  радоваться,  сразу  начинала  плакать.   Бабушка,  которая  беспрерывно  что-то  мыла  и  скоблила  уже  начала  ворчать:
  —Ну,  хватит  тебе,   Лариса.  Опять  глаза  на  мокром   месте,  а  дела  стоят.  Ведь  в  войну  не  плакала!  Теперь-то  зачем!
    Дела  все  поделали  за  два  дня,  и  вот  наступила  последняя  ночь  ожидания.  Тихо  сопели  Женька  с  Аллой,  вздыхала  во  сне  бабушка.  Не  спала  лишь  Надежда.  Она  сидела  на   тёплой  лежанке,  слушала  мурлыканье  кота,  примостившегося  у  неё  под  боком,  и  думала  о  том,    что  она  наденет  завтра  утром,  ведь  папа  просил  её  быть  "хорошенькой".
  Платье  с  оборками  ей  нравилось,  лишь  бы  завтра  было  тепло,  а  вот  туфли  свои  она  не  любила.  Надежде  они  стали  малы,  начали  давить  пальчики,  и  тогда    мама  отрезала  у  них  носки.  Получилось  ничего,  как  босоножки,  но  всё  равно  было  заметно — туфли  не  новые.  Надежда  вздохнула  и   попросила:
   — Папа,  привези  мне,  пожалуйста,  новые  туфельки,  красивые,  как  у  Золушки.
     Она  прилегла  рядом  с  котом  и  увидела,  как  плывёт  в  очень красивой  лодочке  к  зелёному,  залитому  ярким  светом   берегу,  где  стоят  мама  с  папой  и  радостно  машут  ей  руками.
   Проснулась  Надежда  раньше  обычного.  Как  всегда,  гремела  посудой  бабушка  в  коридоре,  лаял  пёс  на  кур,  таскавших  у  него  еду  из  чашки,  перекликались  между  собой  петухи,  солнце  окрашивало  прохладным  розовым  цветом    погожее  сентябрьское  утро.
     Надежда  пыталась  понять,  чем  же  будет  необычен  этот  начинающийся  осенний  день.  И  вдруг,  её   огнём  обожгла  мысль:
  — Отец!  Приедет  отец!  Сегодня!  Он  уже  приехал!?
   Девочка  проворно  спрыгнула  с  лежанки  и  босиком  выбежала  в  коридор.  В  углу  она  увидела  одну  бабушку.  Она  наливала  воду  в кастрюлю,  стоящую  на  примусе,  черпая  её   кружкой  из   большого   чугуна  с  водой.
  — А  он  где?— зазвенел  за  спиной  у  бабушки  встревоженный  голосок.   Бабушка  вздрогнула  и  пролила  воду  из  кружки:
  — Господи!  Кричать-то  зачем?  Побудишь  всех,— но,  догадавшись  о  ком  спрашивала  внучка,  ответила:
  — Не  приехали  они  Надежда.  Иди  позорюй,  рано  ещё.  Я  только  кашу  собралась  варить.
   После  завтрака,  который  прошёл  в  напряжённом  молчании,  бабушка  начала  одевать  детей  "на  встречу",  как  говорила  она.
  Несколько  раз  заходила  соседка,  тётя  Наташа с  Юркой, своим  младшим  сыном,  ровесником  и  другом  Женьки.
  — Ну,  не  приехал  зять,  Зосимовна? — справлялась  она.
  — Нет  пока, — вздыхала  бабушка,— и  чего  так  долго.  Дети,  уж,  истомились  все.
  Тётя  Наташа  качала  головой:
  — Теперь-то  ничего.  Вон  сколько  лет  ждали,  а  уж  часок  потерпят! Такое  счастье! Такое  счастье...
  Она  грустно  вздыхала  и  уходила  домой.   Последние  два  года  тётя  Наташа  редко  улыбалась.    Во  время  войны,   с  голодухи,  трое  её  старших  детей  наелись  зерна  из  колосков,  которые  насобирали  в  поле.  Наелись  и  умерли  от  туляремии  в  течение  одной  недели.    Как  тогда  тётя  Наташа  не  сошла  с  ума  от  горя,  никто  не знает.  Наверное  ей  помогла   справиться  с  бедой  ответственность  за  Юрку.   С  тех  пор  она  боялась  отпускать  его  далеко от  себя.  Так  они  везде  и  ходили  на  пару.   
    Умытые,  аккуратно  причёсанные,  дети  сидели  на  крыльце.  Говорить  не  хотелось.  Алка,  как  обычно,  напевала  какой-то  мотивчик,  делая  вид,  что  ничего  особенного  не  происходит.
  Женька  то  и  дело  вскакивал  и,  поскрипывая  ботинками,  выбегал  за  ворота  смотреть  на  дорогу.
  Надежда  сидела,  нахохлившись,  похожая  на  маленького,  сердитого  воробья.   Ей  было  немного  холодно — то  ли  от  волнения,  то  ли  от  того,  что  летнее  платье  с  оборками  совсем  не  грело,  но  надевать  кофту  с  заштопанными  рукавами  она  категорически  отказалась.
  Вдруг  с  улицы  донёсся  радостный  Женькин  крик:
   —  Иду-у-т!  Приехали-и!
    Бабушка  ахнула  и  бросилась  к  воротам,  но  затем,  вспомнив  о  девочках,  вернулась,  взяла  их за  руки  и  повела  за  собой.
  Прямо  за  воротами  начиналась  просторная  хуторская  площадь,  поросшая  густым  ковром  придорожника.  На  ней  устраивались  праздничные  митинги и  демонстрации,  народные  гуляния,  вечерами  собиралась  молодёжь,   а  в  тёплые  дни   мальчишки  играли  в  футбол.
  Площадь   упиралась  в  узкую  ленту  грунтовой  дороги,  ведущей  в  райцентр,  куда  добраться  можно  было  или  на  подводе,  или  на  попутной  машине.  Пассажиры   забирались  в  кузов   попутного  грузовика  и  ехали,  устроившись  среди  каких-нибудь  бидонов  или  лёжа  на  зерне.
  Надежда  увидела,  как  от  этой  дороги  шли  двое — мужчина  и  женщина.
    В  невысокой  женщине  Надежда  сразу  узнала  свою  худенькую,  большеглазую  маму.  А  рядом  с  ней  шёл  военный.  Мамина  голова  едва-едва  доставала  ему  до  плеча.
   На  мужчине  была  офицерская  гимнастёрка,  затянутая  в  талии  широким  ремнём,  военная  фуражка  и  брюки  галифе.   Чёрные  сапоги  крепко  обхватывали  его  прямые,  стройные  ноги.  В  руках  он  нёс  большой  чемодан  и  шинель.
   У  Надежды  перехватило  дыхание:
  — Наверное,  это  и  есть  он,— подумала   девочка.
  Военный  и  мама  шли  медленно.   Медленно  шла  им  навстречу  и  бабушка,  больно  стиснув  руку  Надежде.  Потом  она  вдруг  остановилась  и,  подтолкнув  вперёд  Женьку.  Аллу  и  Надежду,  сказала  глухим  незнакомым  голосом: 
  — Бегите,  деточки,  вон  ваш  отец.
  Сказала  и  заплакала,  вытирая  слёзы  концом  белого  головного   платка.
   Неожиданно,  вслед  за  ней  заплакала  Аллочка.  Она  уткнулась  бабушке  в  плечо,  и  её  тоненькие  косички  начали  мелко  вздрагивать  на  спине.  Как  ни  старалась  оторвать  её  от  себя   растерянная   бабушка,  Аллочка  так   и  осталась  стоять  на  месте.
   Женька  резво  побежал  навстречу  родителям,  но  возле  них  вдруг  остановился  и  бросился  не  к  отцу,  а  к  матери,  наклонив  стриженую,  ушастую  голову.
  Бабушка  опять  подтолкнула  Надежду,  и  она  пошла  вперёд,  осторожно  переставляя  свои  маленькие  ноги,  с  невесть  где  сбитыми  коленями.
  Подул ветер,  и  Надежда  прижала  холодные  ладошки  к  бёдрам,  сдерживая  затрепетавшее  платье.  Солнце  просвечивало  насквозь  её  взлохмаченные  ветром   льняные   волосы,  делая  их  похожими  на  лёгкое  облако.
  А  мужчина,  словно  сошёл  с  фотографии  отца,  которая  хранилась  в  старом  комоде.  Голубые  глаза  военного  смотрели  настороженно,  губы  вздрагивали,  пытаясь  улыбнуться,  и  всё  его  красивое, загорелое,  молодое  лицо  было  взволнованным  и  напряжённым.
  И   Надежда   наконец-то  поверила,  что  этот  военный  " дяденька"  со  звёздочками  на  погонах  и  есть  её  отец.  Живой,  настоящий.
  — Надюша,  доченька!— негромко  позвал  её  отец  и  протянул  к ней  свои  сильные  руки. 
   Девочка,  услышав  непривычное  ей  имя,  вздрогнула,   остановилась  и  вопросительно  посмотрела  на  мать.
  — Мы  зовём  её  Надежда, — шёпотом   подсказала  мать.
  — Надежда! — дрогнувшим  голосом  повторил  он.
    Дочь,  раскрыв  огромные  серые  глаза,  выдохнула:
  — Здравствуй,—  и, чуть  помедлив, — папа!
Обнимая  отца  за  крепкую  тёплую  шею,  Надежда  почувствовала,  что  от  него   пахнет  так  же, как  пахнут  его  письма,— табаком,  далёкими  чужими  ветрами,  военными  дорогами.
    — Папа,  а  война  правда  кончилась? — вдруг   спросила  она  свой  самый  заветный  вопрос.
  — Кончилась,  моя  девочка,  война  правда  кончилась!— ответил  отец.  Он  часто  заморгал  и  спрятал  большое  лицо  в  оборках  её  белого  платья.