На другой день рано утром поезд прибыл в Воронеж. В ожидании, когда нас повезут к месту расквартирования, зашли в зал ожидания. Там несколько человек сидели и дремали на стульях, стоявших вдоль стен. Сели на свободные места и мы. Тишина. Го не такая, как в мирное время, когда она воспринимается признаком спокойствия. Во время войны тишина – как перерыв между боями… Офицеры кто закурил, кто решил ещё вздремнуть впрок… И вдруг что-то мелькнуло на стульях позади сидевших напротив нас солдат. Какая-то призрачная бесшумная тень. Присмотрелся – большие упитанные крысы смело, спокойно и деловито разгуливали по стульям за спинами людей. Перебегали просто для скорости и экономии времени, но не от сознания опасности – будто и не живые уже те люди… Противно было смотреть на этих наглых тварей, явно чувствовавших себя в полупустых залах полноправными хозяевами. Невольно вспомнилось классическое: крысы бегут с корабля перед его неизбежной гибелью. Эти остались… Значит – корабль вне опасности? Или просто некуда бежать? Или они с другого корабля? Странные какие-то мысли и сравнения.
Чтобы избавиться от них, вышел на привокзальную площадь. В сером рассвете высились окружающие её дома. Следов разрушений не видно. Тускло поблескивают трамвайные рельсы. Самих трамваев ещё не слышно… Рассвет набирает силы, становится всё ярче. Вот и солнце показалось. Отражая его лучи, засверкали окна верхних этажей. По ожившим рельсам покатили беззаботно мирные трамваи. Приятно наблюдать обычную спокойную жизнь города там, где, казалось, до фронта рукой подать. Воронеж был мне знаком – приезжал сюда в 1922 году к брату. Проезжая по улицам, я старался узнать те места, где уже пришлось побывать двадцать лет назад.
Провезли нас через весь город до юго-восточной его окраины к военному городку – туда, где находилось здание военного училищя связи. «Самойловские» курсы влились в организованный в Воронеже в феврале 1942 года Учебный центр Юго-Западного фронта. Состоял он из трёх учебных полков. Наши «самойловцы образовали 2-й учебный полк. Командиром его назначили тоже нашего – Мищенко, выехавшего из Самойловки раньше нас для организации приезда, встречи и размещения. На петлицах его появился ещё один «кубарь» - он стал подполковником.
Учебный центр занимал весь военный городок, состоявший, преимущественно, из двухэтажных, красного кирпича, зданий. Часть из них принадлежала кавалерийскому полку.
Командовал курсами генерал-майор Недвигин, ранее нам не известный, ни как личность, ни как командир. Вскоре известность он получил… По его приказанию мы весь конец апреля ежедневно часа по два тренировались на плацу, готовясь к торжественному параду 1 мая. В одном летнем обмундировании под дождём при довольно прохладном воздухе. Эти тренировки были для нас очень неприятными и представлялись совершенно не своевременными. Офицеры ворчали: война не ждёт, нас от фронта освободили не для парадов, а для военной учёбы… Парад так и не состоялся – в тот год парады отменили совсем. Во всяком случае в Воронеже.
К чести «самойловцев» - к нашей чести, нужно сказать: влившись в Учебный центр, мы создали его наиболее крепкое, наиболее квалифицированное и дисциплинированное звено. Второй батальон второго учебного полка, где я состоял в той же должности начальника учебной части, состоял из техников-интендантов, которых переподготавливали в строевых командиров взводов и рот. Комбат у нас сменился. Ищенко перешёл в пулемётный учебный батальон, а к нам назначили подполковника Гненного… Многие, слыша его фамилию, невольно заменяли четвёртую букву на «в» и получалось «Гневный». Возможно, враги его таким и видели, но в среде своих это был очень славный человек. О нём у меня, как и у всех его подчинённых, остались самые хорошие воспоминания. Сын рабочего, и сам бывший рабочий, Гненный был очень начитанным и культурным человеком, умным и тактичным офицером.
Будучи хорошим знакомым Ищенко, Гненный запросто заходил к нему на квартиру, но очень скоро они не поладили, разойдясь во взглядах на методы обучения и руководства. Гненный поселился со мной в одной комнате. Сколько задушевных разговоров слышала эта комната, когда мы с ним беседовали, лёжа на койках после отбоя в темноте. У Гненного в Ташкенте остались жена и две маленькие дочери. Темой разговоров и становились наши дети. Подполковник очень любил дочерей. Особенно младшую. На войне «детская» тема – отдушина для воспалённого тревогами, опасностями и кровью разума. В то же время она побуждает воевать ещё ожесточённее – от этого зависит жизнь наших детей – за них и воюем.
Силами Учебного центра построили оборонительную линию Воронежа с юга по реке Воронеж в районе села Малышево. Там же проходили и учения с выходом в поле на несколько дней.
Из Самойловки начали приходить не радостные письма: тяжёлое материальное положение, болезнь Стасика…Несмотря на начавшиеся налёты немецкой авиации на город, я решил хлопотать о получении для жены и сына пропуска на въезд в Воронеж. С этой целью несколько раз ходил в областное управление НКВД, но безуспешно. Помочь семье я смог только двумя продовольственными посылками, с оказией отправленными.
В мае 1942 года удивительный город Воронеж всё ещё жил нормальной мирной жизнью: торговали магазины, работали фото-ателье, бани и парикмахерские, шла оживлённая торговля на рынке. По улицам и скверам ходили внешне спокойные люди, играли дети. Аномальная, для войны, мирная идиллия. Поддавшись ей, я даже сфотографировался у фотографа, имевшего классическую профессиональную внешность и повадки. Только про «птичку» из объектива он забыл сказать. Эта фотография осталась единственным моим изображением военных лет…
Случай в трамвае. Стою на задней площадке. Рядом два офицера и пожилой подвыпивший мужчина, прислонившийся к стенке для устойчивости. Офицеры разговаривали о каких-то своих армейских делах. Подвыпивший, разговор, видимо, слышал и вдруг сказал, обращаясь к ним: «А я в Первую мировую войну тоже командиром был!» «И чем же ты командовал?» - сверху вниз глядя спросил двухметровый лейтенант. «Я был командиром отделения», - гордо ответил ветеран первой мировой, подняв воинственно голову так, словно и в настоящий момент стоял перед строем своего доблестного подразделения. Офицеры иронически улыбнулись: не велика, мол, шишка. А мне подумалось: вот чего не хватает сегодня у нас в Красной Армии. Этот ветеран до сих пор гордится тем, что командовал отделением, а нынешние командиры отделений часто сами не чувствуют себя командирами, да и старшие начальники ещё недооценивают руководителей отделений, не воспитывают в своих подчинённых сознание огромной ответственности роли младших командиров. В последующие годы войны с такой позицией пришлось немало побороться. Если, как говорят, семья – ячейка общества, то и отделение в армии – тоже его ячейка. Из них и состоит всё тело армии: как они функционируют – так и армия воюет.
Курсанты продолжают обживать свои казармы. Вспомнив, как каждую весну сажал цветы возле школы и в палисаднике около своей квартиры в мирное время, я предложил сделать клумбы вокруг нашего корпуса и рассадить в них цветы. Война – войной, но и человеку – человеческое. Начальство скептически улыбнулось, но предложение всё же приняло. Цветы посадили, но полюбоваться их цветением не пришлось. Бомбёжки продолжались и в апреле, становясь в сё интенсивнее и яростнее. В первую же ночь нашего прибытия в Воронеж немцы устроили налёт. Рядом с военным городком резко били по ним зенитки, но от усталости я не слышал во сне никакой канонады.
Во время налётов частенько приходилось спасаться от осколков снарядов наших же зенитных орудий, сыпавшихся с неба стальным дождём. Они оказались чуть ли не опаснее осколков немецких, потому что падали гораздо обильнее и даже тогда, когда собственно бомбёжки ещё и не было, а велся обстрел налетевших самолётов. Да ведь и обидно: снаряды – свои, осколки от них тоже свои. Только «свой» осколок получать никому не хотелось, впрочем, как и немецкий. Спасались очень просто – вставали под крышу, по возможности железную…Других укрытий не имелось – бомбёжки заранее не предусматривались. Стоишь и ждёшь, когда стальной дождик прекратится… В мае уже пришлось выкапывать «щели» - узкие окопы. В них приходилось иногда и ночевать – для экономии сил и времени, чтобы не бегать взад – вперёд при тревогах и отбоях.
Налёты участились. В конце мая редкая ночь обходилась без воздушной тревоги и тогда вокруг принимались оглушительно грохотать зенитки, свистели, дипели и стучали по крышам зданий осколки, в городе рвались фугасные бомбы…
Ночь медленно уходила. Когда начинало светлеть, то на фоне зари высоко в небе вырисовывались аэростаты заграждения. Светлело всё более. Аэростаты медленно опускались. Становились видны корпуса казарм и голые, посохшие верхушки белых акаций, повреждённых сильными морозами зимы 1940 года. Сирены дают отбой… Почему, кстати, сирены: от тех, которые Одиссея едва не соблазнили?..
Отправляемся на свои места в казармы, чтобы попробовать хоть немного уснуть до подъёма. В последние дни мая и в первые числа июня немцы принялись навещать город и днём, забрасывая его своим смертоносным грузом. Бомбардировки проходили однообразно. В какой-то степени к ним не то чтобы привыкли, к угрозе смерти привыкнуть нельзя, а считали за ничем не примечательную обыденность. Но один из налётов запомнился. Мы, как всегда, забились в свои щели. Над ними небо, всё покрытое высокими кучевыми облаками с редкими голубыми разрывами. В облаках слышатся гул многочисленных авиамоторов. Я поднял голову и увидел прямо над собой на фоне неба звено серебристых «Юнкерсов». Взвыли падающие бомбы и взрывы, методически следуя один за другим, приближаясь к нашему городку с юго=западной стороны. Стало не по себе… Ещё немного и…Не дойдя до нас, грохот взрывов неожиданно прекратился… Что за каверза… Через некоторое время со стороны города раздался нарастающий свистящий дробный звук, как будто бил крупнокалиберный пулемёт. Мы втиснулись поглубже в щели. В двух метрах от меня в деревянную лавочку, стоявшую под деревьями, что-то ударило, вспыхнуло ослепительное белое пламя. Языки такого же огня сверкнули на крыше одноэтажной столовой. Тот час же молодые офицеры, слушатели курсов, начали забрасывать землёй источник огня – зажигательные бомбы, «зажигалки». Один офицер по водосточной трубе забрался на крышу столовой, столкнул полыхающую бомбу на землю. Вскоре все очаги огня были потушены.
То, что мы приняли за звуки выстрелов крупнокалиберного пулемёта, оказалось треском разрывов зажигательных бомб, сыпавшихся из кассет бомбардировщиков.
В тот же день город получил и несколько фугасных бомб. Все они причинили много несчастий. Одна упала в городской сад, где школьники отмечали окончание учебного года. Многие из них погибли на месте, многие ранены. Погибли люди и в других районах города. Обрушились дома…
Однажды вечером нашему батальону объявили тревогу, отправили в город. Я уходил из казармы с последними офицерами уже в полной темноте. Сели в кузов грузовика, поехали и вскоре оказались возле какого-то большого тёмного особняка вблизи вокзала в центре города. Батальон поступил в распоряжение коменданта Воронежа. Приказ: занять посты на улицах и площадях. В одной из комнат особняка оказался наш подполковник Гненный, с комиссаром Ивановым. От них я узнал: есть указание командования «на всякий случай» следовать с батальоном в Самойловку… Я было обрадовался, но уже ночью комбат получил другой приказ: погрузиться в бронепоезд и отправиться на юг от Воронежа для занятия линии обороны по левому берегу Дона в районе села Троицкого, левый фланг – Новопавловка, и держать связь с бронепоездом.
На рассвете батальон разместился в бронепоезде, а когда стало уже совсем светло начался налёт. Под аккомпанемент зениток и отъехали. Двинулись куда приказано – на юг. Таким образом наш батальон выделили в самостоятельную боевую единицу. От станции, где высадились, до Троицкого предстояло пройти километров пятнадцать. К вечеру путь преодолели, вступили в пункт назначения.
Троицкое оказалось большим селом. Его население ещё оставалось на месте, но на улице уже ощущалось беспокойство. В поле никто не работал. Жители группами собрались возле домов. Если пришла армия – значит, что-то здесь ожидается зловещее.
В тот же день комбат направил заставы к переправам через Дон, в само село Троицкое, южнее его – в Новопавловку и севернее села. Всего по фронту батальон занял около двадцати пяти километров.
Ночь прошла спокойно, а с утра через расположение батальона в одиночку и группами потянулись пешие, конные, а кто и на повозках, люди наших отступающих частей. Отходили южнее Троицкого через переправу у Новопавловки. Отступающие говорили, что немцы заняли уже Старый и Новый Оскол. Вскоре и здесь появилась вездесущая немецкая авиация. Принялась усиленно бомбить переправы и дороги, по которым отходили на восток наши войска. На дальних от нас дорогах постоянно видны были чёрные разрывы фугасных бомб. Особенно сильно бомбили переправу у Новопавловки. Гненный решил сам побывать там и посмотреть, как себя чувствуют наши курсанты. С собой взял комиссара, а мне приказал остаться в штабе батальона (При выполнении боевого задания я выполнял обязанности старшего адъютанта комбата – его заместителя).
Гненный с Ивановым ушли и я больше никогда Гненного не увидел. У переправы ему разворотил ногу крупный осколок разорвавшейся рядом бомбы. Его тотчас же отправили в госпиталь и при эвакуации его добила следующая бомба во время налёта немцев на санитарный поезд…Судьба… Во время войны не редко происходят странные совпадения, роковые и счастливые. Роковых больше.
Возвратившийся комиссар передал последний приказ комбата: в командование батальоном вступить его заместителю комроты старшему лейтенанту Дачникову. Мне оставаться адъютантом старшего.
Наши курсанты держали себя на переправах без преувеличения геройски. Во время напряжённой бомбёжки офицеры ремонтировали повреждённые бомбами мосты, тушили горящие со снаряжением автомашины. Несколько офицеров-курсантов погибли, некоторые получили ранения.
Батальон действовал изолированно. Посланный для связи с бронепоездом офицер вернулся и доложил: бронепоезда на месте нет – ушёл в неизвестном направлении. Штаб 2-го учебного полка не давал о себе знать и мы понятия не имели, где он находится. При выделении батальона из состава полка никаких указаний о поддержании связи с полком никто не получал. Кто действовал правее нас, кто левее и действовал ли вообще – полная неизвестность… Печальное, но очень наглядное для курсантов курсов усовершенствования командного состава учебное пособие «усовершенствования». А разрозненные толпы отступающих продолжали двигаться мимо нас на восток.
Оружия у нас не хватало, транспорта не имелось почти никакого и мы решили пополнить то, и другое за счёт этих отступающих одиночек. Они двигались, что ни говори, в тыл, а мы оставались на рубеже обороны, готовые вступить в бой, этих же отступающих прикрывая. Автоматов в батальоне не имелось совсем. Вот мы и взяли или, можно сказать, одолжили их у проходящих ездовых и просто одиночек. Обзавелись верховыми лошадями с сёдлами и десятком повозок с упряжками. Почувствовали себя если не хозяевами положения, то как-то более уверенно.
Оставлять свои позиции мы не имели, конечно, никакого права. Но при этом не знали, откуда и от кого такого приказа ждать и ждать ли вообще. Никакой связи ни с кем так и не было, и не предвиделось, пожалуй, до конца войны… Неожиданно, для нас, на левом берегу Дона заняли оборону невесть откуда взявшиеся гвардейские части. Командование батальона приняло решение отвести его на соединение с полком – то есть, идти в Самойловку, как говорилось об этом ещё в Воронеже. Но пришлось задержаться на Дону ещё на сутки. Следом за отступающими в Новопаволвку пробрались до роты немецких автоматчиков, открыли «психическую» пальбу, для наведения паники – окружили, мол. Выделили против них полтора взвода наших курсантов. Пригодились и взятые у отступающих автоматы. В течение суток курсанты вели с ними бой, пока не ликвидировали. Заодно и их «шмайсерами» обзавелись.
Пошли на восток. Первый ночлег устроили на хуторе Шевченко. Здесь же остановились переждать до утра и другие воинские части. Улица наполнилась народом. Над хутором кружила заунывная «рама», немецкий самолёт-разведчик. Прозвали его рамой за двойной фюзеляж с перекладиной. Что-то высматривал… На неё никто не обратил внимания. Но «рама», по гнусному обыкновению немецких воздушных разведчиков, прежде чем улететь, на прощанье сбросила две бомбы. Осколком убило женщину, стоявшую на улице возле своей хаты…
Не дождавшись утра, едва отдохнув, батальон пошёл дальше. Поторопиться заставили опасения: немцы могут начать наступление южнее Воронежа, чтобы обойти его, тем более, что на этом направлении сил наших было немного. Но, видимо, и немцы не имели здесь достаточной для развития своего успеха мощности.
Батальон отходил в то время, когда уже тылы армии и мирное население отхлынули на восток и дороги оказались свободными. Немцы уже отбомбили важные объекты, видимо, израсходовав лимит бомб, и поэтому наш отход происходил спокойно. Я ехал верхом на коне, почти как заправский наездник.
Снова и снова перед глазами невесёлые картины прифронтовой зоны… Вот приближаемся к одинокому хутору. Жилые постройки разрушены, но длинные деревянные сараи целы. Возле них в густой зелёной траве белеют, как показалось, небольшие кусочки бумаги. Подъехав поближе, разглядел: то, что я принял за белую бумагу, оказалось маленькими белыми циплятами. В хуторе находился птицеводческий совхоз. Работники его ушли, крупную птицу или унесли с собой или её поели проходившие мимо воинские части, а циплят, которые были очень малы, бросили… Сколько человеческих жизней уничтожала война каждый день, а вот жаль стало и эти маленькие комочки – не суждено было им превратиться в больших птиц.
Решили идти до первой железнодорожной станции, где ещё можно было застать ходившие на восток поезда. Поздно вечером, в проливной дождь, добрались до станции Поворино. Горел элеватор. Дым тяжело слался по земле. К плохой, должно быть, погоде. Горько пахло сгоревшим зерном…Зачем сжигать? Не лучше бы населению раздать? Немцы наших крестьян вряд ли кормить станут… Но и себе забрать могут… Переночевали в брошенных домах. Казалось, они стоят, пустые и обиженные на то, что их бросили на произвол судьбы… Утром двинулись дальше.
Питались в походе подножным кормом. Продовольствие добывали у воинских частей, встречавшихся в населённых пунктах, или на железнодорожных станциях в разбитых вагонах с грузом продуктов. Недостатка в еде не ощущали.
На рельсах попадались только разбитые или брошенные железнодорожные составы. И никаких признаков жизни. Пусто, словно все эти сложные системы железных дорог вдруг стали никому не нужны… Наконец, на одном из полуствнков заметили дымящий паровоз без машиниста и какой бы то ни было другой обслуги. И несколько порожних товарных вагонов. Обрадовавшись появившейся какой никакой, но живой технике, погрузились в вагоны… И тут обнаружилось: у паровоза нет крюка для сцепления его с поездом. Возможно, отсоединили и выбросили, чтобы досадить немцам. Досадили нам. Поразмыслив, выход придумали: паровоз к вагонам нужно привязать. На путях нашли моток толстой проволоки и прикрутили – привязали, намотав, сколько смогли, на то, на что сочли возможным…Нашлись среди курсантов и машинисты. Тронулись с места с такой осторожностью и бережностью, словно все курсанты состоялди из тонкого фарфора – как бы не порвалось и не разбилось… Ничего – обошлось, для начала. Но сколько раз потом пришлось в пути ещё и ещё раз привязываться к паровозу! Рвалась проволока, как нитка. Так и оставили, в конце концов, плюнув, свой «эшелон» и опять двинулись пешим порядком в поход… Дошли до знакомого Балашова. Там и погрузились в поезд с пассажирскими вагонами. И с паровозом при крюке. В Самойловку!