Понимаете, чтобы жить полной жизнью и считать себя при этом жильцом хотя бы в одной ноге, нужна, по меньшей мере, хотя бы возможность жизни.Чтобы курить, нужен для начала рот, дыхательная система. Чтобы трогать и ласкать груди женщины, требуется как минимум рука. Ничего этого у меня нет, оттого я тень.
Я приживалец; своей жизни у меня нет и, к счастью, не может быть. Вы представьте только - мир как вечное метро, вечная сутолока, вечное ожидание своего поезда, чтобы сделать какую-нибудь нелепейшую вещь, которой занят каждый день, и, что самое поразительное, действительно веруешь, как в кита, в то, что всё это составляет корень жизни и что без этой нелепости ничего бы не было существенного, даже человека.
Я не помню начало отсчета своего времени, которого, кажется, и не было. Это более похоже на состояние плазмы, и будто в ней меня хранили до поры до времени. До конкретного момента.
Не рискните подумать, что тень - это темная тряпица, неизвестно для чего нужная, а поэтому вроде и ненужная. Если хотите, тень - это тот же мир, только соседний, которого люди не видят. Ну, вот, я делаю большое признание, а, значит, с этой секунды читатель знает, что тени существуют, или подозревает, что пишет это фанатик. Нет, ниже я постараюсь дать основательное разъяснение на этот счет, которое, возможно, заставит вас прыснуть со смеху, или изменить свои теплые убеждения.
Айвэн.
Дня, в который я сошелся с Айвэном, не припоминаю. Это был высокий человек с полуовалом лица, с кудряшками на этом полуовале и даже будто кудрявым носом. Первое время я наблюдал за ним очень внимательно. Он был умен, очень умен и демонстрировал свой ум при каждой случайной возможности.
Впрочем, сперва я свел всё к избытку интеллектуальных способностей, которым, как я представлял, было тесно в черепной коробке Айвэна.
Я попал к нему во время его обучения гуманитарным наукам в университете. Тянулись его студенческие будни, и, может быть, спустя путь дней моих наблюдений за ним, мне стало смертельно тоскливо. Ум Айвэна распространялся на каждую амебу и молекулу, на каждый градиент и колосс мира.
Кроме того, с ним жили двое товарищей. Теней этих товарищей я не знал( что и понятно, потому что тени не видят теней), но позавидовать им не могу.
Айвэн спал по десять часов, когда будни его были не столь заняты(мне приходилось лежать тоже). Айвэн, когда товарищи его не спали и разговаривали, очень расстраивался и страдал, заводя истерики( мне приходилось раскрывать рот и взмахивать руками). Айвэн, когда ему не нужно было рано встать, а товарищам-напротив, оправданно усматривал аргумент своей правоты и неверной позиции оппонентов в нежелании самих товарищей пойти на компромисс. Общий компромисс Айвэна заключался в следующем: все должны поступать, исходя из принципов. Правда, в его закоренелом понимании хотя этот компромисс и звучал подобно, но в сознании транслировался "все должны поступать, исходя из принципов Айвэна". Он требовал к себе любви как уважающий собственное достоинство человек.
Айвэн был иногда чрезвычайно щедр к сожителям. На него находили приливы доброты и он покупал торт. Впрочем, уже если с утра он куда-то опаздывал, а товарищи
еще дремали, он плакал вслух "черт! черт!черт!опоздал", а когда те уже приподымались с изумленными и заспанными лицами, он улыбчиво и дружелюбно проговаривал "ой, сорри, сорри". Во все это время я плакал вместе с ним.
Его двумя самыми верными оправданиями были "просто я был злой" и "просто я был голодный, усталый и злой". В университете Айвэн был лидер, подобно Франко или Раевскому. Улыбка не сходила с его кудрявого лица, и искрометные шутки не прекращались в перерывах между занятиями ни на минуту. Я шутил и смеялся тоже, и был счастлив это время. Но когда Айвэн приходил домой,усталый, злой и голодный(я его очень понимал), то искал повод, как истеричная супруга, вылить свое состояние на кого-нибудь. В такие моменты моему несчастью не было конца.
Но, как сказано выше, были и хорошие дни: Айвэн дружески беседовал с товарищами и даже называл их друзьями до той поры, когда нужно было говорить о вкусах и убеждениях. Каждая их беседа сводилась к этому: Айвэн говорил о своих вкусах и убеждениях и указывал справедливо на моральную низость товарищей...
Один из них был начинающий археолог,талантливый молодой человек и также неплохо разбирающийся к пьесах.
Второй увлекался восточной борьбой.Айвэн браво рвал и метал молнии в первого за то, что тот не согласился, что "Вишневый Сад не настолько важен, сколько любое произведение Беляева". Также Айвэн доказал ему, что за Каракумом - пещерная долина. Второму Айвэн привел полный перечень видов единоборств, какие он вспомнил, и еще рассказал заодно, как побил одного боксера. Хотя сам же он всегда увлекался только экономикой.
В спокойные дни Айвэн повествовал о своем прошлом задумчиво и с достоинством произносил: " Я очень много видел в жизни, очень многое", или же о скромной мечте - работать министром финансов и купить лабрадора.
Звонки матери он пропускал, а когда отвечал, то посылал ее очень далеко.
Айвэн был моим первым носителем, и я полностью доверял ему. Правда, со временем у него народилась параноя. Ему начало казаться, что все кругом - люди непунктуальные, жалкие эгоисты, которые заботятся только лишь о себе. Мне казалось, что по уезде от этих товарищей-сухоплюев Айвэну будет не на кого сваливать вину за мусор, за косые взгляды и неправильные мысли.Но когда он купил квартиру и лабрадора,
о котором мечтал,то паранойа его начала разрастаться с новой силой. Он ругался с плакатом Джимми Хендрикса, которого почитал, кричал на лабрадора и обвинял того в сытом равнодушии, упрекал и меня, что я вишу на нем и решительно ничего не делаю доброго.
Айвэна увезли по просьбе коллег из фирмы, в которую он устроился. Сначала -на неделю, а после - и на две. Я мучился вместе с ним и всячески утешал его - появлялся на глаза и давал возможность излить совй гнев.
Спустя неделю срок лечения увеличили вдвое, и мы с Айвэном домой не поехали. Я танцевал вместе с ним, кричал вместе с ним на себя, рассказывал вместе с ним о его прошлом - словом, я был послушен во всем. Айвэн умер на второй неделе второго срока. Начал ругать голубя за окном во время еды и подавился ложкой. Я пытался помочь: кривлялся вместе с ним и старался выплюнуть столовый прибор.
В момент, когда душа покинула моего носителя, освободился и я, заплутав сперва в коридорах параноидаальных комнатенок. Этой души его я почти не заметил. Едва-едва. Случайно. Но и тогда я изумился: душа Айвэна была мизинцем на ноге, но очень длинным, как перочиный нож. Мизинищем! И вот мы, освобожденные от дорогого
Айвэна, смотрели друг на друга и прощались.
Тени не могут долго без носителей, поскольку не могут сами иметь тени, а то, что не имеет тени, обязано искать одушевленный, ну, или неодушевленный источик. Я очень понимаю, что это настоящий сыр-бор. Но я мигом исправлюсь. Дело в том, что уходящие Айвэны, Саймены, Людмилы не лишаются теней. Они лишь оставляют их тем, кого почитали и ценили при жизни. Это как дважды два. Арифметика. И так я, как магнит, должен был волей-неволей оказаться тенью одного из тотемов Айвэна. Меня тянуло в дом школьной подруги Айвэна - Розы. Это значило, что я, по крайней мере, не стану тенью плокатного Джимми Хендрикса. По логике вещей, моя судьба была - стать тенью лабрадора Дунста, который, после смены прописки Айвэна с квартиры на дом белых стен, ошивался здесь.
Одна маленькая поправочка: когда тени заменяют собой другие тени, то выбывшим тенях путь - перекочевать в любимую вещь прошлого носителя или же, если какой-либо носитель временно свободен и его никто не любил,
переехать к нему. И в политике теней, как видите, есть тоже свои законы.
Дунст.
Дунст - огромное лохматое приспособление для ловли блох и выделения слюн. Впрочем, поскольку был умен чрезвычайно, как и прошлый его хозяин, он еще знал много способов доставать Розу. Роза питала к нему ненавистные чувства и, состоя на учете у психолога, отпаивала животное вперемешку с успокоительным и антидепрессантами из несессера. Впрочем, Роза была иногда даже приятная жещина,исключая припадки и истерики наедине с подчас раздирающей ее душу тишиной. Но тут кстати являлся и Дунст, большой плюшевый медведь, обожаемый девочками в меланхоличнские моменты.
Дунст был неспокоен, и Роза пользовалась этим, следуя за ним с сигареткой курящего розового облачка до двери, выдворяя того в улицу. Самое мое несчастие заключалось в том,если пес примечал потенциальную подругу: тогда только случай мог спасти меня. Впрочем, не один раз я становился участником и свидетелем животных забав Дунста. Про себя я усмехался: "Был бы Айвэн, утверждал и доказывал, что лабрадоры - совсем как люди разумные". Люди разумны не настолько, чтобы не быть животными.
С Дунстом я утомлялся: ни минуты своих хлопот он ни лежал, ни даже не сидел; вспоминал Айвэна, его ум. Мне привиделось даже, что Дунст нарочно терзает меня бесконечными почесываниями, вылизываниями, покусываниями за мою ничтожно малую меру любви к его мертвому теперь хозяину. Но и поделать я тоже ничего не смел: я всего лишь тень.
К Розе приходила блондинка, вечно спокойная и с бегающими глазами. Она что-нибудь всегда приносила с собой
Дунсту, и тот плескался потом в ее маленьких ручках полдня, пока у Розы не поднималась на животное метла. Роза сидела на таблетках и била иногда белые чашки кухни. Шила салфетки без наперстника, протыкая подушечки пальчиков. Вышло, что блондинка заходит к больной почти без причины, хотя и понятны обстоятельства. Она оказалась еще тише, чем думал я. Сложенные ладони, когда нет Дунста, погруженный в складки платья взгляд, ровные маленькие плечи, едва уловимая улыбка. До меня дошло немного позже, что ее что-то неутомимо гложет.
Дунст в этой части не прогадывал, как утешительный комок шерсти, просто Роза ненавидела животных, напоминающих ей более низшую ступень развития. Тем не менее ей не становилось легче, а я рассуждал о болезнях, которые преследуют людей, окруженных мной.
Розу в конце концов госпитализировали: она взяла выше дозы. Приехала Дина, волшебно-тихая Дина, и увезла пса и меня.
Дунсту к весне тоже стало не по себе: он стал харкать кровью, сначала каплями, потом - порциями. Был ветеринар Асатин с уколами. Дунст после единственно тем был занят с того дня, что переходил от ковра гостиной до окна и до ног Дины, часто поднимая морду заглядывать в глаза новой хозяйке, а та его гладила.
Бедный пес чах на глазах. Роза бы полюбила его за теперешние мрачно-грустные глаза, как у нее самой. Когда Дунст замер навечно, я отклеился и полетел к лампочке. Мне почему-то не было страшно в неодушевленный предмет, но меня занесло, и я встретился с Диной.
Дина.
Маленький цветок Дина переживала за Дунста долгое время. Когда она пришла донести конечное известие до Розы, та даже повеселела, словно все личные беды были от лохматого неугомонно-умного животного, которое свалилось на ее слабую шейку. Розе разрешили курить, и она приходила в себя. Видя ее вновь наглеющую физиономию, я внутренне ликовал, что она не любила собак: я не желал бы нести ношу ее тени. Впрочем, и ноши в сущности нет, но с ней мне было бы мучительно.
Дина брела домой тоже очень тихо, как тень. Я наблюдал за ней, когда солнце отливало на ее всегда нежных тонов платья и выделяло меня отчетливо в тень. Я следил за ее ступнями, икрами, талией. Но как бы я ни продолжал всматриваться, всё не мог прийти к какой-нибудь конечной мысли о Дине. Это было явление.
Однажды ее пригласили на выставку. Асатин. Дина и ее сестра пошли. Всё было вполне привычно, но в один момент Дина встрепенулась и забегала меж людей. Она выглядывала из-за столпов, арок дверей, плечей что-то или кого-то. Выяснилось, что Дина выглядывает Армана, молодого художника-импрессиониста. Это была и, в частности, причина ее прихода. Но, загадка людей, зачем идти к чему-то,чтобы избегать этого?
С Диной сон мой поправился, но эту ночь я дергался, как и мой носитель, в истеричном плаче. Кто же был этот Арман?
Это было мне пока неизвестно, но если Дина любила его, то у меня, по меньшей мере, появлялась возможность в следующей своей теневой инстанции узнать это.
Дина после этой выставки стала ходить к угловому дому на близкой улице, где арендовали комнаты творческие личности. Я догадывался, зачем она туда ходила, правда никакого Армана видно не было.
Ночами Дина снова плакала, и уже не столько плакала, сколько дергалась в беззвучии с полузамершей гримасой ужаса, отчаяния и горя. Я ее очень жалел, и, возможно, тогда у меня появилась способность сострадания.
Я ведь не говорил, что тени только большей частью видят, не распространяются чувствами, но если они начинают развиваться, то...ну, об этом позднее.
Дина ослабела настолько, что не могла встать. Я всё думал в тайне и пристыжал себя за эту мысль: «насколько идеален Арман, чтобы так убиваться из-за него?». Дина ни с кем не делилась своим горем, а только записывала в своей книжке слова мучения и безысходности.
Каково было мое изумление (а я очень боялся узнать ее записанные мысли), когда я увидел обращение ко мне:
"Дорогая тень..."
Очевидно, Дина была сироткой, что даже выплакаться ей было невозможно чему-нибудь одушевленному. Я бы гладил ее голову, если бы были у меня руки, но у меня нет рук, только проявлялось какое-то въедающееся чувство в середине меня. Я знал, что у людей где-то здесь - сердце, но у меня-то тень сердца.
Впрочем, я здесь не договорил: тени сострадающиих людей вырождаются в людей со временем. Живыми. Итак, я оказался в противоречии: продолжать сострадать искренне и мучиться вместе с Диной, или же начать притворствовать и сорганизоваться в отдельного человека. Не зная чего делать, я сострадал Дине и втайне грезил о своей будущей человечности.
Ах, Дина...что было бы ,если она встретила этого Армана?! Что бы сказала?! Они, кажется, даже не знакомы. В жизнях незнакомы.
Наконец, она оделась простенько и пошла в творческие комнаты. Там было накурено и было много женщин. Были бы у меня руки, я тут же отворотил ее, чтобы покинуть, уберечь ее от возможности увидеть что-то. Но что я мог?
Дина вышла в веселые авангардные коридорчики, выкрашенные наскоро, и я подумал:" Дина выбирает китайские стены".
Было либо пусто, либо людно очень. Всё курили или ходили туда-сюда. Дина спросила Армана, и на нее посмотрели, как на ошалелую. Она спрашивала еще и еще, но все были как-то странны. Никто не знал Армана.
А один мужчина лет сорока так и вовсе ухватил бедную девушку за плечи и сказал:" Полоумная? Такого не существует".
-Ну, как же? Я видела пейзажи... - проговаривала Дина на пути домой. Я был с ней, и меня нередко терзала мысль:
"Что же? Это неотъемлемая часть жизни человека, чтобы выдумать жизнь? Похоже, если так, то кошмарна жизнь человеческая". Мне уже не хотелось быть человеком: я понял, что это пустые мечтания о троянском коне и о Трое, которых не существует так же, как и Армана, и к тому же я боялся за Дину - не за себя. Наплевать на то, что я кану в ничто, если исчезнет Дина, но исчезновение Дины для меня теперь было недопустимо. Но что я мог? Сострадать? Снова пришла мысль, что "люди только и умеют искреннего, что сострадать, впрочем, многие из них и это горазды выполнять подло.
Дина была молчалива совсем. Был Асатин. Подруги. Мог ли ветеринар спасти любовью эту бедную заплутавшую девочку? Вывести ее из грез?
Он предложил ей немного спустя руку и сердце, а через два года я остался один. Дина умерла от расстройства нервов в госпитале. Теперь я мог сидеть сам, но это ничуть не осчастливливало меня. Я рыдал тоже.
Меня прогнали из госпиталя. От человека, который стал для меня всем смыслом. Теперь я думаю, что хуже: быть пошлым мерзавцем, но любить при этом хоть кого-нибудь реального, кого-нибудь материального, или же быть несчастной Диной? И бедный Асатин.
Покинув Дину, я не почувствовал безмерного счастья. Только словно бы меня выкинули в этот пошлый мир.
Отныне я не хотел быть в нем. И каково было Дине? Я потом думал, что кончу также. Я нашел единственно два утешения в мире: спагетти с пастой и велосипед. Я, как думал, не стал вполне человеком. У меня сохранились многие атрибуты тени: кожа моя сера, глаза не образовались, всего одна рука, кожи на ногах не видно, полплеча нет также. Я нашел серый плащ, очки и черные башмаки. Блуждаю по людным улицам, по метро и сталкиваюсь с людьми, похожими на Дину, в попытке вернуться